Черное небо. Повесть

Антон Злотин

Знаменитое красноярское «черное небо» – экологическая проблема или социальный феномен? В город с таинственной миссией приезжает журналист, чей визит вызывает нешуточное беспокойство у некоторых местных жителей…

© Антон Злотин, 2021

ISBN 978-5-0051-9974-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Антон Злотин

ЧЕРНОЕ НЕБО

повесть

1

— Они у нас все забрали, все-все-все! — кричал дед в поношенном пуховике, морщины, словно клубок перепутанных водорослей.

— Именно! — поддакивала ему толпа.

— А где река наша, где рыба? — бубнил унылого вида мужичонка в латаном полушубке.

— А школы где наши, что с нашим образованием? — негодовала пожилая дама, норковый воротник.

— Медицина тоже исчезла, испарилась медицина куда? — вопрошала сухонькая бодренькая старушка.

— Пусть хотя бы небо наше не трогают! — дед, по всей видимости, был заводилой.

Журналист Сафронов тоскливо осматривал толпу издали. — Как все печально, — еле слышно бормотал он. — Пожилых много, но большинство — нестарые люди. Почему ж все так… ущербно. Одежонку бы обновили, что ли… И злоба какая-то исходит от них… бессмысленная. Чего притащились? Чиновницу министерскую ждут. А нужны они ей? Ее дело — приехать для галочки, тему закрыть на время и спокойно денежки свои заколачивать. Баба красивая, холеная, сытая. И деньги рубить умеет. За холеность-то ей и платят, — Сафронов невесело усмехнулся. В толпе произошло заметное шевеление, кажется, вдалеке показалась машина чиновницы. — Были бы посмелее да поумнее, — продолжал размышлять Сафронов, на людей глядючи, — вообще бы не приходили на эту встречу. Все эта демагогия просто бессмысленна. Наверху никому нет никакого дела до здешних бед. — Наверху… — повторил про себя Сафронов. — Что вообще это значит «наверху», кто это первый придумал? Князья там наверху что ли, или ангелы, или птички? А эти вот, в робах да вытертых полушубках — внизу? Кто так решил?

Приехала чиновница или нет, Сафронов так и не понял. Он развернулся и неторопливо побрел к зданию Законодательного собрания.

Когда-то на месте Законодательного собрания был храм архитектора Тона, благополучно взорванный советской властью; но, по слухам, старинное подземелье под ним уцелело, и веселые правители проводили там тайные торжества, полные разврата и крови. — Красивый городок, — продолжал свое мысленное путешествие журналист Сафронов, — неубиваемый дух купечества, золотодобыча с царских времен. Суриковские зимы и его же кривые рожи; лубочная картинка, превратившаяся в ходовой монументализм. Эти «наверху», — Сафронов поморщился, — всегда приветствуют монументы, надеясь, что сами когда-нибудь в них окажутся. Азия, что тут скажешь. Нужен простор, масштаб, любое мелкое здесь теряется.

На площади штампованный Ленин тыкал рукой в сторону Саянских предгорий. Оригинальный памятник Ленину, непафосный, почти что лирический, увезли в Москву, в Кремль, а вместо него прислали стандартного истукана.

— Мне к губернатору, — нарочито небрежно промямлил Сафронов в окошко.

— Вы журналист? Из Москвы? — вежливо-любопытно поинтересовалась красавица в форме. — Добро пожаловать! Пропуск для вас давно уже выписан. Александр Витальевич ждет.

Сафронов, не глядя, взял протянутую бумажку и тут же предъявил ее другому охраннику, который, так же не смотря документ, пропустил журналиста внутрь. — Зачем я все это делаю? — досадливо спрашивал у себя Сафронов, подходя к лифту, — ведь заранее известно, что он мне скажет. Начнет плести что-то про людей, которые виноваты сами, про то, что вопрос решается, принимаются меры… Ария его отрепетирована до нотки. И Пивоваров приезжал, и Туть — Александр Витальевич всем пел одно и то же. Спросить его о криминальных группировках с Кавказа, которые он крышует? Кому это интересно? И кто это не знает? Про него даже Дневальный сюжет снимал, а это ох дорогого стоит. Сюжет у Дневального — признание в мире власти. За такие сюжеты олигархи платят немало. Ведь если Дневальный рассказал о тебе, то ты лакшери… А если нет… Кто ты вообще такой…

Лифт остановился на третьем этаже, двери бесшумно разъехались. Ароматный воздух, бра, дорогие ковры. И Сафронов не устоял перед воспоминаниями. — Здесь где-то Леша сидел. Кабинетик уютный, чаек, конфетки. Всегда увлечен чем-то, озабочен. Какие-то песочные рисунки показывал. Другую совершенную ерунду. А чем они еще здесь занимаются? Альбом детских рисунков издан за четырнадцать миллионов. — Рисунки одаренных детей? — спрашиваю. — Нет, — говорит, — обычных, неодаренных. — Странные вы, — тогда я ему сказал, — издаете рисунки детишек, которые и рисовать не умеют, да еще за такие деньжищи… Лучше б накормили бездомных. Или издали альбом Поздеева, его альбом днем с огнем не найдешь… Леша обиделся. Но потом простил, чаем поил. Хороший он был, несчастный. Любви хотел, вес двести четырнадцать килограмм, а все туда же. Любовь. Может, поэтому они все тут такие негодные, что их не любит никто, и они никого не любят. Фу, — фыркнул Сафронов, — бабья какая-то мысль. Мужик не имеет права так думать.

Губернатор смотрел на Сафронова почти с укором. Наконец, прихлебнув из чашечки, разразился:

— И зачем вы приехали? Я же уже все рассказал. Думаете, скажу что-то новое? Ничего я нового не скажу. Да, дымим. Кто — я не знаю. Думаете, ТЭЦ? Может быть. Но я говорю, что виноваты печки у частников. Процентов на восемьдесят. И вообще, если б вы знали… У меня голова болит. Вы что думаете, я отменю уголь? Или кто-то отменит? А чем же тогда угольщиков занять? Куда их девать? Ведь это целые регионы: мы, Кемерово… Давно ли они на рельсах сидели, помните? У нас все так, вы ж знаете… Лады зачем производят? А чем занять целую область да еще поблизости от столицы? Ведь без работы и без денег они же маршем пойдут. Зря вы приехали… Ничего я нового не скажу. Я люблю свою землю, я здесь родился. И семья моя вся отсюда, отец… Выборы помните? Хлопоша хороший. Как меня это выводило… Медяник песенку пел. Не помогло. Москва все равно своего поставила. А ведь я наш, я здесь лучше всех все знаю. И еще двадцать лет ждал, чтоб губернатором сделали. Хотя мне и не надо этого. Смешно это все: должность, ответственность. Маета одна. В домик мне бы свой деревенский уехать, на охоту сходить… А с небом этим ничего не решится. Небо всегда было, и всегда оно было темное. Часто черное. Сейчас просто датчики есть у всех, можно следить, кто и чего нарушает. Но результата не будет, одно расстройство. Паровозик наш просто так колею не меняет, по хотению каких-то там… жителей. Как там встреча, кстати, с чиновницей министерской? Ничего она, симпатичная?

— Симпатичная, — ответил Сафронов, — только наглая больно, все они сюда из своего поднебесья наглые приезжают.

— Ничего, — примирительно сказал губернатор, — побудет немного и уедет. Ревизорша.

— Интересные сейчас пошли ревизоры, а, Александр Витальевич? Ничего не проверяет, никого не накажет да и не боится ее никто. Ведь вы не боитесь?

Губернатор странно посмотрел на Сафронова. Сафронов кивнул:

— Смешно, да? Вам ее боятся. Вы ж не Добчинский с Бобчинским.

Губернатор отодвинул от себя чашку:

— Ну что, закругляемся?

— Хороший мужик Александр Витальевич, — думал Сафронов, — да и вообще все хорошие. Законченных негодяев нету, подонков нет. Или крайне мало. Почему же тогда все плохо так, а?

С высокого крыльца Законодательного собрания Сафронов скользнул на улицу Мира, бывшая Воскресенская. Водители правительственных машин неспешно курили, переговаривались. Двигатели работали. Вдоль улицы прохладный дул ветерок. Ленин, стоя спиной к Законодательному собранию, качнулся — показалось Сафронову.

— Наверное, и он верил, — подумал Сафронов уже о Ленине, — переживал за эту страну, старался. Не вредители же они. Разве можно губить, уничтожать место, где сам же ты и живешь, где живут твои дети? Где предки твои похоронены… Ведь ехал сюда люд со всего света, частью недобровольно, вынужденно. Поляков ссылали, евреи бежали от погромов, в Гражданскую вообще все смешалось и кого тут только не было: и чехи, и венгры, и китайцы. Да еще местные: южные, северные, хакасы, эвенки, ненцы… И все они цеплялись за эту землю, работали, строили дома, рожали детишек… Питали этот край своими заботами, своим теплом. И небо дышало ярче… Наверное.

Перекресток улиц Мира и Диктатуры, оживленно, задорно. Вниз под гору — центральный рынок, бешеные цены на енисейскую рыбу, аттракцион для туристов. Местные знают, что рыбу надо брать с теплоходов, речники ее контрабандой везут с севера: чир, таймень, нельма, муксун, стерлядь. Осетр — царь речных рыб. На перекрестке — продуктовые магазинчики. На улице Мира магазины одежды, электроники, кондитерские, кафе. — Европа, — усмехнулся Сафронов. Почти на каждом доме — мемориальная табличка, а то и по несколько. Сафронов внимательно прочитывал каждую, но никого из этих людей он не знал. — Где-то между парком и площадью, помнится, был забор. Метро строили, — журналист всматривался в городской пейзаж, хотя доподлинно знал, что забор снесли, стройку закрыли. — Тогдашний губернатор — наивный человек, профессор — тоже хороший. Думал, жизнь обустроить, людям помочь. Почему-то не вышло. Рассыпалось все. И уважение людей потерял, проиграл выборы заезжему генералу. И генерал хорош был, силен, рьян, хребты обещал ломать… Погиб, бедолага.

Рядом с журналистом притормозил внедорожник. Водитель опустил стекло.

— Проехаться не желаете?

Сафронов, не поворачиваясь, буркнул:

— Спасибо, как-нибудь в другой раз.

— Я все же настаиваю.

Сафронов повернулся к машине. Водитель в окне улыбался, но за затененными задними стеклами угадывалась угроза.

— Ладно, поехали! — согласился Сафронов и плюхнулся на переднее сиденье. На заднем и вправду расположилось двое, внушительные и спокойные.

— Вы не переживайте, Матвей Николаевич, мы немножко вас покатаем. Кое-кто встретиться с вами хочет, — мирно сказал водитель и развернул внедорожник посреди улицы. Замелькали дома, обновились районы; потянулись усадьбы.

— Почти приехали, — молвил водитель. Машина катила вдоль высокой кирпичной изгороди, своей неприступностью напоминавшей тюремную. На въезде вооруженный охранник махнул: — Проезжайте. Внедорожник еще добрых десять минут ехал по территории то ли парка, то ли обихоженной, уютной тайги. Наконец, показался мрачноватый дворец со всеми атрибутами средневековой крепости: бойницами, башнями и даже ров, хотя и без воды, наличествовал.

— Выходите, пожалуйста, вас ждут, — попросил водитель, — и спасибо, что не доставили нам хлопот. А то парни, — он кивнул в сторону заднего сиденья, — и так много трудятся.

Сафронов поплелся в сторону дома. На пороге появился владелец. Хозяин. Босс. Сафронов узнал его моментально. — Вот он, знаменитый Пупо, ошибиться нельзя. Не зря его так прозвали — просто копия великого итальянца. Сафронов остановился.

— Поднимайтесь, поднимайтесь, коль уж приехали, чего на пороге стоять, — ворчливо проговорил Хозяин.

— Кажется, Пупо не в настроении, — про себя заметил Сафронов. Хозяин пропустил вперед гостя, сам немного ссутулившись, побрел следом, вид у него был измученный.

— Как вы себя чувствуете? — рискнул поинтересоваться журналист.

— Неплохо, неплохо, — почти прошептал Хозяин, — есть некая слабость, усталость, я бы сказал, но это мы с ребятами на тренировке вчера переборщили с нагрузкой. До сих пор спину ломит и кулаки болят. С тех пор, как я перестал курировать боксеров России, совсем форму утратил, — пожаловался он. — Раньше хотя бы конкуренты не давали расслабиться. Нужно было постоянно поддерживать тонус, спортом занимались с утра и до вечера. А как еще поднимать российскую экономику? Слабыми руками ее не поднимешь. Вот мы и старались с ребятами. Весь факультет физического воспитания тогда на меня работал. Со мной, — осторожно поправился он. — Из факультетов физвоспитания и вышли главные отечественные экономисты. Спорт ведь наше все, не так ли? — заглянул в глаза Сафронову Хозяин. Сафронов кивнул. Он хорошо помнил виденный им на картинке в сети уголок городского кладбища, треть от всей кладбищенской территории, где чуть ли не ежедневно хоронили в девяностые годы конкурентов Хозяина. Но Сафронов Хозяина не боялся. Он знал, что Пупо — человек порядочный и, в общем, хороший. Обилием добрых дел и сердобольным участием в народной жизни он давно заслужил всеобщее уважение. А то, что в былые годы боролся за место под солнцем, так кто не боролся? Ротшильд? Рокфеллер? Миллер?

— Я знаю, зачем ты приехал, — едва войдя в кабинет, взял быка за рога Хозяин. — Экология. Опять это проклятое небо. И опять все на меня свалят. На мой цементный завод. Хотя завод не при чем, и ты сам это знаешь. Просто я всем мешаю. Спать они не могут оттого, что я жив, оттого, что народ меня любит. Елки мои знаешь? Какие подарки я людям дарил? По тысяче рублей подарок. А знаешь, сколько подарок от администрации стоил? Пятьдесят, пятьдесят рублей. А сироты мои, детский дом на моем содержании? А инвалиды, а программы помощи всякие? Думаешь, народ не помнит, не знает? Наш народ все помнит, и меня помнит и ценит, поскольку я сам из него, и не забыл свои корни, не зазнался, не потерялся в деньгах да во власти. А народ наш, много он от кого добра видел? Копейку если добавят, так рубль отнимут. А меня помнят они, любят. Потому что за них я. Честно за них, без говна за пазухой. И в какую каталажку меня не засунь, любовь эту народную ты не вытравишь. Вот из-за этой любви они и бесятся, и тебя прислали под меня рыть.

Пупо замолк. Сафронов тоже помалкивал. Пупо пододвинул гостю бутылку виски, сам Хозяин не пил никогда. Сафронов оглядел бутылку, но желания попробовать не возникло.

— На самом деле, я не знаю, что я здесь делаю, — тихо, почти доверительно начал Сафронов. Он не думал объяснять или оправдываться. Он просто рассказывал. — С ситуацией в общих чертах все понятно. И цементный завод действительно не при деле. Тут скорее алюминиевый…

— Вот именно! — поспешил перебить Сафронова Пупо, бывший владелец алюминиевого завода. — Алюминиевый — главный вред. Ты знаешь, какие у меня планы были по созданию очистительных установок, когда этот завод мне принадлежал? А теперь, когда Москва его забрала, кусайте локти.

— Как он ловко и естественно перешел на «ты», — только сейчас обратил внимание Сафронов, но сам на «ты» к Хозяину не решился.

— Да, алюминиевый, — продолжил журналист, — и там что-то выяснять бесполезно, владельцы его на самых верхах. — Опять «верхи», — про себя недовольно скривился Сафронов, — я ведь сам делю людей на верхних и нижних, на небожителей и…

— Еще и китайцы гадят, — неожиданно вспомнил Пупо, — и заводы норовят здесь воткнуть, и в овощах у них химия…

Сафронов поднялся.

— Я пойду, пожалуй, — будто нехотя сказал он.

— Иди, — разрешил Хозяин. — Рад, что нашел в тебе понимание.

— Понимание? — подумал Сафронов, но лишь кивнув на прощание, пошел к выходу.

— Найди водителя, — прокричал напоследок Пупо. — Сам ты отсюда не выберешься.

В центре города на улице Горького, где вырос Сафронов, создали исторический квартал: деревянные двухэтажные дома (удобства на улице) расселили, отреставрировали, выкрасили фасады. Сафронов присел на скамейку, достал только что купленный сочень. Творог здесь всегда был невкусный, но Сафронов решил проверить, вдруг что-нибудь изменилось. Едва отломив сочень, он почувствовал краем глаза чье-то осторожное приближение: собака. За ней вторая, дальше еще одна. Через минуту вокруг скамейки расположилась собачья стая, семь-восемь псин: крупные, сытые. — Чего ж вам надо, песики, — мирно заговорил Сафронов, — вы же не будете это есть? Псы молчали.

В домах исторического квартала в прежние времена жили сафроновские одноклассники: Толик Идиятулин, Слава Девяткин… Толик, мастер спорта по дзюдо, погиб еще в девяностые, застрелен; Сафронов бывал у него дома: узкая, скрипучая лестница, запах дерева; Толик, пятиклассник с бицепсами, которым позавидовал бы любой взрослый… Слава пошел по зонам, и не от злобы попал туда, не от жадности, не по преступным пристрастиям… Глупость одна; а парень был добрый, хороший, отзывчивый. Не поняли его доброту.

В девятиэтажке за историческим кварталом жила Аня, Сафронов провожал ее из школы домой, тащил ее ранец. Недавно случайно обнаружил ее в «одноклассниках», уехала жить в Словению, выучила язык. Девчонки всегда умнее, девчонки в Словению, Францию, Данию… Мальчишки — в тюрьму, в могилу… Встретиться Аня не захотела, он предлагал. Просто встретиться, где-нибудь вне России, вспомнить, поговорить. Пренебрегла. Дура.

Сафронов посмотрел на часы, до отлета московской чиновницы оставалось часа четыре, Сафронов хотел перехватить ее в аэропорту, попрощаться. Он встал со скамейки, недоеденный сочень бросил собачкам, самая шустрая вмиг его проглотила. Творог не стал лучше.

Трасса в аэропорт Емельяново, казалось, сама неслась под колеса. Таксист попался неразговорчивый, хотя лицо открытое, светлое. — На молчуна не похож. — Нервничает он, что ли? — подумал Сафронов и тут же припомнил недавно виденную статью о войне таксистов за территорию аэропорта. Хотел ненавязчиво начать разговор об этом, но передумал: как человек воспримет — неизвестно, вдруг это слишком для него остро, болезненно. Вместо этого журналист заговорил об аэропорте, о том, что он назван именем Дмитрия Хворостовского. Сафронов хорошо помнил Дмитрия Александровича, тот часто приезжал в город с благотворительными концертами, оплачивал строительство нового здания института искусств, а потом публично негодовал, что средства разворовываются. Как бы он отнесся к тому, что его именем назвали аэропорт? Астафьева еще при жизни спрашивали о возможности назвать аэропорт его именем, на что писатель от души рассмеялся, и назвал это величайшим идиотизмом. Водителя эта тема не волновала. О Хворостовском он что-то слышал, но кто такой Виктор Астафьев — не знал. — Обычное дело, — подумал Сафронов, — у нас недолюбливают своих знаменитостей.

Кортеж чиновницы появился почти сразу же после того, как Сафронов выбрался из такси. В здание аэропорта журналист решил не входить, подождать московскую ревизоршу на улице. И она появилась в окружении строгих мужчин, невысокая, светлая, яркая; сразу его заметила. — Двигай к депутатскому коридору, я туда подойду, — махнула она Сафронову. Света ему искренне нравилась, как-то по-особенному тайно и глубоко возбуждала. Сафронов кивнул, внутренне восхитившись: простая, горлопанистая, нахальная, но такая прекрасная.

— Как ты? — начала первой Светлана.

— Хорошо.

— Почему на моей конференции не был?

— Ты же знаешь, я не люблю формальные вещи. Мне лучше так…

— Тебе интим подавай, — усмехнулась Света.

Сафронов кивнул, улыбнулся. От женщины просто невероятно, притягательно пахло; за этот аромат ее и любил тот, кто поставил ее на эту работу.

— А зачем ты в аэропорт приехал? — поинтересовалась чиновница. — Тоже улетаешь?

— Нет, мне еще рано, еще есть дела, — ответил Сафронов, — просто тебя повидать хотел.

— Мило, — без улыбки сказала Светлана, — повидал?

— И рад этому.

— Тогда побегу я, — сказала Света, вставая.

— Погоди, — Сафронов взял ее за руку, усадил, — вспомнилось почему-то…

— Что?

— Помнишь, как мы у Андрея Игоревича на яхте гостили?

— Конечно.

— Так хорошо было. Адриатика, солнце, вино…

— Коллекционное.

— Неважно… И небо такое чистое-чистое.

Светлана слушала в ожидании, когда он выпустит ее руку. Сафронов почувствовал, отпустил. Чиновница встала.

— Ты расскажешь ему? — спросил Сафронов.

— О чем?

— О том, что здесь творится… Возмущение, все такое…

— А ему оно надо?

— Это все-таки его предприятия, ТЭЦ, разрезы…

Светлана подумала.

— Нет, не скажу. Не хочу его огорчать, у него с семьей сейчас не все ладно, ты же знаешь, зачем ему лишние беспокойства.

Еще до отъезда в командировку Сафронов позвонил Ире, сообщил, что прибудет. Они переписывались по старинке, слали друг другу письма в конвертах. Ира, наивная советская душа, делилась впечатлениями о прочитанных книгах, которые она заказывала по почте десятками, тратя на них половину своей зарплаты, и очень расстраивалась, обижалась, если книга не оправдывала ее ожидания, норовила от такой книги избавиться. Сафронов в свою очередь ей рассказывал о своей жизни, о загранице. Книг в последнее время он читал мало.

Из аэропорта после встречи с чиновницей Сафронова по ириной просьбе должен был забрать Игорек, начальник ее отдела, замечательный добряк, природник-орнитолог. Сафронов еще на повороте к аэропорту заметил его машину.

— Давай, скорее заскакивай, — проорал Игорь, едва подкатившись, — тут если внутри территории аэропорта на минутку задержишься, влетишь на конкретные деньги.

Сафронов поспешно заскочил на переднее сиденье.

— Кто это такое придумал? — слегка запыхавшись, спросил Сафронов.

— Дерипаска, кто ж еще. Его же аэропорт. Ну что, к Ире?

— Конечно, — поерзав на сиденье, удобнее устроился журналист. — Игорь молчать не будет, — подумал он. И действительно, весь долгий путь через город на правый берег Игорь рассказывал о работе, о смене ректора в институте, очередному вышедшему в тираж чиновнику понадобилось теплое место и старого ректора сдвинули, выслали на заслуженный отдых. — Экспедиций сейчас мало, — жаловался Игорь, — да и ехать почти что некуда. Фауна почти полностью уничтожена, и это без всякого черного неба…

— Человек уничтожает природу. Это всегда так, — опрометчиво высказался Сафронов.

— Всегда, — сразу же разгорячился Игорь, — но мы обязаны с этим бороться, препятствовать этому. Мы же разумные существа…

— Ты думаешь? — усомнился Сафронов. — Разве люди не такая же природа, как ветер, океан, тайга, магма? Магма может собой управлять?

— Но люди — не магма, — перебил Игорь.

— Сейчас начнется, — с усмешкой подумал Сафронов, — на полчаса минимум. Игорь, профессиональный лектор, не мог упустить возможность обкатать очередное свое выступление перед хоть и маленькой, но зато надежно привязанной к креслу аудиторией.

— Как там, у Иры дела? — перед самым Ириным домом спросил Сафронов.

— Как обычно, — равнодушно ответствовал Игорек. — Ты же знаешь, как она живет. В ее подъезде только она одна не сидела. Все остальные — зеки. У нас же на правом берегу везде так. Редко кто на зоне не чалился. Тяжело ей с такими соседями. Она же с книжками все или растения свои перебирает, гербарии, мы ей сейчас на дом разрешаем работу брать. Институт оформление коллекции завершает, выходим на европейский уровень. Так она днем и ночью за микроскопом сидит, рассчитывает к новому году закончить.

— И?

— А неделю назад соседка ночью к ней постучала. Мужик ее, бывший зек, четыре ходки, разбушевался. Морда у соседки разбитая, кровь капает, сама плачет. Полицию боюсь, говорит, вызывать. Может, ты с ним, Ира, поговоришь? И Ира, дура, зашла в квартиру, зек этот сбил ее с ног, ударил куда-то, она не помнит, начал глаза выдавливать. Ей, женщине… Кто-то полицию все же вызвал. И этот зек подал в суд на Иру за незаконное проникновение в жилище. А ты ее знаешь, для нее это что смерть, она теперь ни спать, ни есть, ни ходить толком не может.

— А соседка что же? — спросил Сафронов.

— Обычное дело, на стороне мужа. Дескать, ничего не знаю, никто ее не бил, сама Ира виновата.

— Гады… — пробормотал журналист.

Машина завернула во двор напротив заброшенного пивного завода.

— Пиво-то помнишь наше? — кивнул Сафронов в сторону предприятия.

— Конечно. Говно было пиво, если честно.

— Но продавалось хорошо.

— Да, это они смогли.

— Если б немцы не купили завод, так бы до сих пор и работал.

— Слушай, я к Ире не пойду, некогда мне, в институт надо, — проговорил Игорь, — вы уж посидите там и за меня.

Сафронов немного расстроился. Иру он любил, но с игоревой болтовней вечер прошел бы легче. А Ира… Она загрустит, вспомнит своего Кольку, его умирание…

— Вот здесь он лежал, — Ира показывает куда-то в угол, куда Сафронов не очень и смотрит. — Скрючился сразу после нового года и уже не распрямлялся до самой смерти. Четыре месяца.

Они вернулись на кухню, Ира включила кофе. Эти истории Сафронов слышал не раз, но Ире по-прежнему необходимо выговориться. Потерпим.

— А в последний месяц боли стали совершенно невыносимыми. Так говорили врачи. Сам-то Колька молчал, только изредка тихонько постанывал. Терпеливый был. Но умирал в страшных муках. Только наркотические средства могли бы ему помочь, ты же знаешь. Но это ж наркотики, их нам не давали. Аскорбиновую кислоту принимайте — мне сказал доктор. Я заплакала, развернулась, пошла. А что сделаешь?

— Да, это Ира, — подумал Сафронов, — наш человек. Она не будет кричать, требовать, возмущаться, драться, противиться. Развернется и молча пойдет умирать.

— Кофе горчит, — неожиданно молвил Сафронов.

— Да, — оживилась Ира. Похоже, она сама немного устала от собственных бед. — Это мне из Швеции знакомая привезла. Хороший кофе, у нас такого не купишь.

— Я у тебя заночую? — попросился Сафронов. Возвращаться в гостиницу не хотелось.

— Конечно. На Колькину кровать тебя уложу, — сказала Ира и пошла доставать белье.

2

Правый берег шумит, на правом берегу спится плохо. Сафронов лежал на кровати, где не так давно умирал Ирин Колька, глядя бессонно на свет уличного фонаря, слушая звуки улицы. Шумели подвыпившие компании, визжали девки, что-то раз или два ухнуло. Выстрелы? Ира тоже не могла уйти в сон, ворочалась. — Кольку своего вспоминает, — подумал Сафронов.

— Как там Наташа, что-нибудь о ней слышно? — гость решил возобновить беседу, все равно не уснуть.

— Почти ничего о ней и не слышала. Как уехала она в Индонезию, так редко на связь выходит. Может, с кем-то из девчонок на работе она переписывается, я не знаю… Мужики разные часто заглядывают, спрашивают о ней…

— Интересно, подучила она английский?

Одновременно они рассмеялись. Однажды Наташе доверили показать немецкой делегации институт, что она с успехом и сделала. Делегация состояла из одного единственного немца. На следующий день Наташа взахлеб делилась впечатлениями от своей же экскурсии, будто и не она выступала экскурсоводом. Поражалась самой себе, как, почти не зная английского (о немецком и речи нет), она смогла так очаровать ученого немца, что после экскурсии он пригласил ее в ресторан гостиницы, где его разместили на время поездки. К обеду от немца пришла эсэмэска, и Наташа возбужденно носилась по кабинетам с просьбой перевести сообщение от ее нового друга. Научные сотрудники оказались неспособны к переводческой деятельности, и Наташа почти отчаялась, но тут она вспомнила об Ирине, которая, наверняка, смогла б ей помочь. Ира, напялив громадные черепашьи очки, вслух торжественно прочитала: I miss for your pussy. На миг в кабинете воцарилась кладбищенская тишина, потом грянул вежливо-хамский хохот.

Вдоль по улице, кажется, это проспект имени газеты «Красноярский рабочий», движется старый трамвай, из тех, что купили у чехов еще в семидесятые годы. В трамвае у окошка, прижавшись носом к стеклу, сидит Ира, взгляд у нее строгий, смотрит она скептически. Но это не взрослая Ира, а маленькая девчонка, косицы оттопырены в стороны, ситцевое платье, хотя за окном зима. В соседнее окно глядит Игорек, и он тоже ребенок, задорный мальчишка в матроске, в руке у него шевелится, верещит птенец. Игорь его осторожно поглаживает. В другое окно таращится Толик Идиятулин, крепкие руки, но глаза наивные, детские. Где-то в районе сердца майка его порвана, по капле сочится кровь. Дальше еще какие-то люди, знакомые, но имена их так давно улетучились из памяти, что вспомнить уже нельзя. Трамвай скрипит, покрякивает, поворачивает на Предмостную площадь, потом на улицу Матросова, дальше опять поворот. И места уже новые, незнакомые. Склады, пустыри, брошенные заводы. Редко где дымок вьется, а прохожих здесь в принципе не бывает. — Ну и задворки, — беспокойно отмечает Сафронов, в голове уже строя план, как выбираться отсюда. Пассажиры сидят, помалкивают, смотрят в окна. И тут замечает Сафронов, что рельсов впереди нет, да и позади тоже, рельсы давно закончились, и как движется этот трамвай, и что его тянет — понять невозможно.

Конец ознакомительного фрагмента.