Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет

Аркадий Красильщиков, 2011

Почти каждый из рассказов тянет на сюжет полнометражного фильма. Так появились на свет первые сборники моих опытов в прозе. Теперь перед тобой, читатель, другие истории: новые и старые, по каким-то причинам не вошедшие в другие книжки. Чем написаны эти истории? Скорее всего, инстинктом самосохранения. Как во времена доброй старой прозы, автор пытался создать мир, в котором можно выжить, и заселил его людьми, с которыми не страшно жить.

Положительный образ

Рассказ солдата

Нас как учили в советской школе? Очень даже просто: образы в литературе бывают положительные и отрицательные. Вот Герасим и Муму — положительные образы, а помещица — образ отрицательный, Нагульнов с Давыдовым из «Поднятой целины» — положительные, а Половцев, вражина, очень даже отрицательный. И так далее и тому подобное. Причем учителя, добрые люди, нам не лгали. Они толковали не о людях живых, а о этих самых «образах», какими их задумывали авторы, о героях литературных.

Наивные и глуповатые ученики понимали те давние уроки буквально, а умные ребята сразу усваивали, что жизнь — это одно, а литература — другое.

В жизни все гораздо сложней. Да и с литературой все не так просто. Выяснилось, например, что тот же Давыдов вовсе не такой уж положительный образ, а один из тех, кто замучил рабством и голодом русскую деревню. И так далее.

Все это я вспомнил, записывая рассказ солдата.

Он начал так: «Бывают люди — ты такого хоть и видишь, даже пощупать можешь, а их вроде бы и нет. Вот этот наш Вася был точно такой. Тенью жил, как-то по касательной. В армии так существовать трудно, но он умудрился проходить «бочком» и молча все три года.

На нем все было, как с чужого плеча. Форма сидела как-то нелепо. Даже имя он носил чужое. Вася, да с таким еврейским носом — один конфуз.

Я ему говорю однажды: «Слушай, Ткач (у него еще и фамилия была чужая — Ткачев), ты бы имечко поменял. Давай мы тебя Велвелом звать будем. Ну, Велей. Все-таки ближе к телу, так сказать. И что ты думаешь, он мне просто ничего не ответил. Улыбнулся криво и промолчал. Вот урод: нос кривой и улыбка кривая. Я его раз попробовал Велей кликнуть, не отзывается.

Этот Ткач никому в друзья не лез. Никогда в увольнительную не ходил. Не было у него никого в Израиле. И знаешь, чем он занимался в свободное время: вот не поверишь: носки вязал из шерсти и свитера. Это в нашем-то климате мужик-солдат сучит спицами. С ума можно сойти. Ладно, мы в свободной стране живем. Не хочет человек «светиться» и не надо. Хочет вязать на спицах, пусть вяжет. А в свободное от рукоделия время Ткач учил иврит. Ну, это хоть понятно. В страну он прибыл один, без родителей и всего два года назад по учебной программе.

Служил Вася нормально. Солдатом был дисциплинированным. У командиров не было к Ткачу претензий. В походе, на учениях он лямку свою тянул, как положено, никого не подводил. Сторожевое дело тоже исполнял нормально. Вот он и получил, так сказать, право быть таким, каким был, ни на кого не похожим.

Слушай дальше. Я уже сказал, что молчаливее этого Васи человека не встречал. Все попытки контакта он с «порога» отвергал. Самую его длинную речь хорошо помню. Он, знаешь, как с ребятами познакомился. Вошел, опустил мешок на пол и говорит: «Мое имя Василий. Я ничего ни у кого не прошу. И сам ничего не даю. Вы уж извините, ребята».

Кто-то его спросил:

— Ты жадный, выходит?

— Очень, — кивнул Вася.

Ну мы тогда посмеялись такой откровенности. Потом видим, все с ним, как было сказано. И сам ничего не просит, и другим ничего не дает.

Не пил ничего с градусом, даже пива, и не курил. В магазине отоваривался редко. Купит большую бутылку самой дешевой минеральной воды — вот и все его удовольствия. Куда только деньги девал, солдатский паек, непонятно. Все-таки шестьсот шекелей на всем готовом.

Было подозрение, что он из сектантов. Спросили напрямик: смеется, рот свой тоненький кривит в улыбке. Потом решили, что он из «голубых». Подослали к нему одного «Эдика» из другой части. Тот разбежался — и совсем зря. Потом нам и говорит: «Нет, мальчики, он не из наших».

Тогда девицу к нему одну подослали. Не девица, а «всегда пожалуйста». Только спасибо скажет. Эта, дуреха, уж как старалась. Он и на нее ноль внимания. Тогда кто-то догадался, что Вася и вовсе не человек, а инопланетянин, а с такого какой спрос. Может, они там, на своей альфе Центавра размножаются почкованием.

Так мы и прослужили с этим инопланетянином все три года. Потом, когда демобилизовался, просматривал армейские фотографии. Веришь, ни на одной этого Васи не было, будто он нам всем приснился.

Мы тогда договорились ровно через год, после дембеля, встретиться. Ну, посидеть хорошо, потрепаться, былое вспомнить. Мне поручили всех ребят обзвонить. Тут я и спохватился, что у Ткача никогда телефона не было, и никаких координат этого Васи не имеется. Спрашиваю у ребят, никто не знает. Был человек — и пропал. Ладно, что делать: промаячил он одиночкой в армии и на гражданке, видать, решил продолжить свое несчастное существование. Тут только пожалеть человека можно, что еще?

Встретиться мы договорились в Хайфе. Один из нас знал там отличный и дешевый кабак. У меня в этом городе была одна девочка знакомая. Мы с ней и раньше встречались. Вот я и решил «двух зайцев убить». Приехал в Хайфу часа за два до встречи. Думал домой закатиться к этой девчонке. Но у нее, как назло, «пересменка» случилась: переезд с одной съемной хаты на другую. Меня, как положено, запрягли. Час грузчикам помогал, носил самое хрупкое и родное. Вот невезуха! Потом мне нежный поцелуй достался — и все. Пора делать ручкой. Ребята ждут.

Девчонка мне и говорит: «Езжай на метро, как раз до места». А встретиться мы должны были в центре города. Я на нее вылупился: какое в Израиле метро? Есть, говорит, пойдешь прямо, до угла, а там площадь с фонтаном — и увидишь.

Вот теперь я вам скажу, что в нашем жарком государстве есть все, даже метро в городе Хайфе. Восемь лет в стране прожил, а ничего не знал о таком удивительном транспорте.

И какое метро замечательное: на «канатку» похоже и на детскую железную дорогу. Три вагончика всего: справа вход, слева выход, один путь на станции и два перрона. А остановок целых пять: двадцать пять минут можно ехать под землей. В моторном вагоне машинист сидел усатый и очень важный. Он станции объявлял, обслуживал пассажиров, а было их всего четверо: семейка рыжих, патлатых, и я.

И тут на одной из станций входит в вагон сам Вася Ткачев. Увидел он меня, попятился, но тут двери закрылись за его спиной.

— Все, — говорю, — Васек, ты попался. Со мной поедешь, на встречу армейских друзей. Как жизнь, рассказывай. Да ты садись, садись. А может, ты старого товарища узнавать не желаешь?

— Нет, почему? — говорит Вася и садится рядом со мной. — Я тебя сразу узнал.

— И сбежать хотел?

— Хотел, — он и не стал спорить.

Смотрю на этого Васю. Он и в гражданском наряде, как в чужом. И сидит так, неловко, будто за билет не заплатил, а едет «зайцем».

Тут мы и прибыли на конечную станцию. Как-то быстро кончилось это симпатичное, но очень уж игрушечное метро.

— Так ты, — спрашиваю, — идешь со мной.

— Куда?

Называю адрес и говорю, что там кабак, по сведениям местных людей, отличный.

— Я не хожу по ресторанам, — тихо говорит Вася.

— Ладно, — говорю. — Я за тебя эту сотню несчастную выложу. Ты что — не работаешь?

— Работаю.

— И где?

— Здесь, в порту, грузчиком.

Нет, с этим Васей не соскучишься. Надо сказать, что все мы, после армии, и перед учебой нашли себе работку не пыльную. Должен человек отдохнуть хоть немного после ратных трудов. А этот псих!.. Нет, стало мне тут противно от жадности человеческой так, что на этого Ткачева смотреть расхотелось, на его нос кривой, улыбку кривую и плохо выбритую черную щетину на маленьком подбородке. Вот, думаю, мерзкий тип. И зачем я его с собой тащу. Зашибает бабки бешеные на своей черной работе, а я ему еще содержание предлагаю, пожалел бедного.

Но тут он как мысли мои прочитал.

— Сто шекелей, — говорит, — не проблема. А потом ты забыл, наверно, я ничего ни у кого никогда не прошу.

— Тебя забудешь, — бурчу и вдруг завелся: — Что ты за человек такой, Ткач? Три года вместе лямку тянули. Под камнями стояли, под выстрелами, а никто о тебе ничего не знает. Может, ты шпион какой?

Улыбается своей кривой улыбочкой.

— Вот так, — говорю, — всю дорогу. Тебя спросишь, а ты молчок. Тоска, Вася, ты уж извини.

Тут мы пришли по адресу. Заведение оказалось и в самом деле симпатичным, и ребята уже ждали за дубовым столом. Все очень Васе удивились. Никто не ожидал его увидеть. Ну, сел Ткач и вокруг него, по обыкновению, будто колпак образовался из пуленепробиваемого стекла.

Мы выпиваем, мясом жареным закусываем, языками чешем, а он сидит молча и на всех нас смотрит, как чужой, но улыбается криво, мерзко. И зачем я его с собой притащил?

— Вась, — говорю. — Ты хоть пива выпей, обижаешь компанию.

— Пива? — говорит. — Можно.

Заказал я ему большую кружку. А потом и забыл о Ткаче. Очень уж мы с ребятами разошлись, вспоминая дни веселые. Потом смотрю, он эту кружку высосал всю до капли и смотрит на нашу компанию опять же с улыбкой, но не обычной — прямая получилась у захмелевшего Васи улыбка.

Тут я и понял, что настает для нашего друга «момент истины».

— Вась? — спрашиваю. — У тебя твои крючки-спицы с собой? Связал бы нам что?

— Вам-то зачем? — говорит Вася. — В Израиле разве думаешь, что на себя надеть. Здесь мечтаешь все с себя побыстрее снять.

Во, какую длинную фразу выдал! Ребята на Ткача вылупились, будто в первый раз его увидели.

Шимон даже поднялся во весь свой баскетбольный рост:

— Ты чего сказал, повтори.

Вася повторил, только еще добавил, что в конторах кондиционеры работают. Там даже холодно бывает, но этот холод не на пользу, потому что выходит человек на улицу, в жару — и сразу может простудиться от перемены климата.

— Класс! — сказал Шимон, сел и сразу допил свой фужер с вином до капли.

Потом снова все пошло по-старому. Только я Васе еще одну кружку с пивом заказал. Очень уж мне понравилась его разговорчивость. И не зря позаботился о товарище. Он потом меня проводить вызвался до Центральной автобусной станции. А по дороге вышел у нас вполне человеческий разговор, без умолчаний и кривых улыбок.

— Извини, — сказал тогда Вася. — Мне пить нельзя, потому что мой папа был алкоголик. И мама всегда просила, чтобы я ни капли, никогда. Отец от цирроза печени умер, совсем молодым. Я его плохо помню.

— Так это ты «по маме» в Израиль попал? — спросил я его.

— Ну да, а что, какая разница?

— Не в разнице дело, а почему она тебя одного к нам отправила?

— Бабушка, папина мама, болеет очень… Мама ее с собой взять не может, она русская, а как оставишь? Меня бабушка растила, потом сестру Олю.

— Родную сестру?

— Сводную… Мама хотела еще замуж выйти, не получилось, а Оля получилась. Ты не думай — она отличная девчонка.

— Так, — сказал я. — С тобой все ясно… Хотя нет. Ты один мужик на троих женщин, как же они тебя отпустили?

— Все просто: в русской армии денег совсем не платят, — сказал Вася. — А в нашей сто пятьдесят долларов… Я деньги эти им посылал. Они на них и жили. Понимаешь, бабушка совсем не двигается, за ней уход какой нужен. Мама подрабатывает время от времени, но гроши. Сестренка в шестом классе учится. Ей еще работать рано.

— Так ты все деньги в Россию посылал?!

— Ну а мне-то они зачем, на всем готовом.

Тут у меня ноги дальше не пошли. Встал на тротуаре, через дорогу от автобусной станции, и дальше мне идти совсем неохота. Я на жизнь во всем мире почему-то обиделся, что есть такая проклятая бедность, когда три женщины за тысячу километров от наших мест прожить смогли только потому, что этот Вася Ткачев получал свои несчастные доллары в Армии Обороны Израиля.

— Ну теперь порядок, — сказал я и двинулся дальше. — Много им посылаешь?

— Конечно, — обрадовался Вася. — И себе оставляю. Мы с одним человеком квартиру снимаем на двоих.

— Ткач! — заорал я. — Ты — женился?!

— Нет, — улыбнулся он. — Еще не совсем… Может быть, скоро.

— Все будет замечательно! — я продолжал орать. — Бабуля твоя помрет, и мама с сеструхой к тебе приедут. Заживете!

— Не нужно ей помирать, — нахмурился Вася. — Пусть живет. Знаешь, какая она хорошая. Хочешь, я тебе фотографию покажу.

Он вытащил бумажник и показал все свое семейство: и маму, и бабушку по отцу, и сестренку от неизвестного дяди-подлеца, который не захотел жениться на его маме.

Мне эта сестренка очень понравилась.

— Знаешь, — сказал я Васе. — Когда твоя сестра вырастет, ты нас обязательно познакомишь, ладно? Я смотрю, и нос у нее нормальный, не то что у некоторых.

— Оля через год приедет, учиться по моей программе, — сказал Вася.

— Тоже будет домой деньги посылать?

— Ну зачем? — Ткач даже обиделся. — Моей зарплаты на всех хватит.

Мы еще посидели в ожидании автобуса, по мороженому слопали. Я хотел было рассказать Васе о себе, но не смог этого сделать. Как-то стыдно стало. Нет у меня, похоже, в этой жизни проблем. Тут я о носках и свитерах вспомнил.

— Слушай, Вася, это ты им вязал на спицах?

— Им, кому же еще. Знаешь, как в Мурманске холодно.

Автобус мой въехал в положенный пенал. Стали мы прощаться, пожали друг другу руки, а потом я этого сукина сына приобнял и даже чмокнул в висок. И знаешь почему? Из благодарности. Потому что раньше я думал, что на свете хороших людей совсем мало, а с того дня стал в этом сильно сомневаться».

Вот какой рассказ. И я тоже тогда задумался невольно, а вдруг школьные учителя литературы в этом самом СССР были правы: есть положительные образы на свете, и не только образы, что удивительно, но и люди.

1998 г.