Хоккенхаймская ведьма

Борис Конофальский, 2019

Богат и славен город Хоккенхайм, да только не всё в нем ладно: что ни год, пропадают там приезжие купцы. Отправился рыцарь божий Ярослав Волков туда на задание – добыть пропавшие бумаги – и едва не поплатился собственной жизнью, ведь город тот разъедала изнутри скверна, имеющая множество имен, среди которых корысть, сребролюбие, похоть, ложь, предательство и черное колдовство.

Глава 6

Утром, после завтрака, кавалер и все остальные ждали, пока отец Иона выйдет из нужника, а тот сидел там дольше, чем в другие дни. А когда монах появился, белый как мел, то сказал Волкову:

— Добрый человек, веди расследование сам, болен я сегодня, нехорошо мне. Узнай сам, кто на вдову клеветал, святые отцы и я отдохнем.

«Конечно, нехорошо тебе, — думал Волков, — меня на пост благословил, я хлебом ужинал, на пироги глядючи, а сам вчера один миску кислой жареной капусты с колбасой съел. Той миски троим хватило бы. Да требухи полмиски. Да пива еще. Отчего же тебе хорошо-то будет».

Но сказал он монаху другое:

— Не волнуйтесь, святой отец, я все сделаю по совести.

— Так ступайте, — отец Иона перекрестил его.

* * *

Угрюмым и злым Волков ротмистра Брюнхвальда знал еще по Фёренбургу, а вот веселым и добрым видел впервые. Видно, вдова уж приласкала так приласкала старого солдафона. Он аж светился весь. Был разговорчив и бодр.

И на радостях он быстро изловил с утра кузнеца Рудольфа Липке. Молодой человек был перепуган до смерти, да более ничего с ним плохого не случилось.

Волков сидел чернее тучи и сходил с ума от брани и стенаний четырех женщин и клятв четырех мужчин, поэтому он решил:

— В том, что вы, мужики, ко вдове ходили, большого греха нет, скажите попу своему, чтобы вам епитимью назначил. Все! Сыч, гони их отсюда. Только баб оставь.

От такой несправедливости бабы завыли еще дружнее и громче.

И Сычу, и помощникам его приходилось приводить их в чувство кулаками и палками.

И весь остальной день пришлось их мучить по очереди, но без ярости. Без кнута, горячего железа и дыбы. И были они упорны, отпирались все, пока, под вечер, не созналась одна из них, жена столяра Ханса Раубе, что ей об измене мужа рассказала мать кузнеца Рудольфа Липке, Магда Липке, а до этого о том, что муж ходит к вдове Вайс, она и не слыхивала. Также она сказала, что Магда Липке предлагала собрать денег и вдову Вайс извести. Но жена столяра денег дать ей не хотела и, что было дальше, не знает.

Волкову и говорить ничего не пришлось: он только глянул на Брюнхвальда, как тот кивнул и пошел брать мать кузнеца.

Кавалер все еще был зол, сидел и ел принесенный Ёганом вареный горох без всего. Даже без соли. Заедал его хлебом и запивал водой. Глядел, как Сыч одну за другой таскает упрямых баб к его столу, а те все запирались, отнекивались, клялись, что ни при чем и про наветы не знают.

На дворе уже темнело, когда Брюнхвальд приволок Магду Липке. Жена эта была достойной по виду и по одежде, да нравом дурна, и стала говорить кавалеру холодно, и язвила высокомерно. Не поняла, куда попала и кто ее спрашивает. Думала, что коль муж ее, цеховой голова, человек в городе не последний, авось никто не посмеет ее тронуть. А беда этой женщины была в том, что Волков чувствовал раздражение от плохой еды, и упрямства баб, и глупой спеси самой Магды Липке.

Но он дал матери кузнеца последний шанс и сам о том предупредил:

— Последний раз спрашиваю тебя ласково, приходила ли ты к жене столяра Раубе Матильде, говорила ей о том, что муж ее ходит ко вдове Вайс? Говорила о том, что денег нужно собрать, чтобы вдову Вайс извести?

— Дура она, — холодно отвечала мать кузнеца, — я ей сказала, что муж ее к вдове ходит, про деньги я ей ничего не говорила.

Волков глянул на жену столяра, та сидела, даже головы не подняла и взглянуть на Магду Липке боялась.

— Дура она, значит? — переспросил кавалер; теперь он был уверен, что эта Магда Липке точно причастна к делу.

— Так всем понятно, что дура она, — с вызовом говорила высокомерная женщина, — непонятно, чего это Святая инквизиция бабьими распрями занимается?

— Непонятно тебе? — спросил кавалер таким тоном, который и Сыч, и Ёган хорошо знали.

Даже Брюнхвальд глянул на Волкова с опаской. А тот, вставая из-за стола, обещал глупой бабе:

— Сейчас ты все поймешь. — И заорал: — Сыч, одежу с нее долой, на дыбу ее.

— Не посмеете! — взвизгнула баба.

Да куда там, Сыч и помощники его, только взглянув на кавалера, поняли, что ласки больше не будет, и стали раздевать Магду Липке. А так как она пыталась сопротивляться и оскорблять их, то платье на ней порвали, а саму голой тащили к дыбе по полу и били ее немилосердно. Вряд ли эта женщина прежде испытывала в жизни такой позор и подобное обращение. Затем, заломив ей руки, приподняли над полом так, что едва на цыпочках стояла она и орала надрывно от стыда и боли.

Сыч взял в руки кнут, глянул на Волкова. Тот поднял один палец, что значило один удар. Палач и ударил. Откуда только умения набрался. Ударил с оттягом, с щелчком. Конец хлыста лег как надо, от зада пошел к лопаткам, пройдя меж заломанных рук и оставляя кровавый рубец вдоль всей спины. Магда Липке заорала от боли, обмочилась, а потом умолкла. И в здании стало тихо-тихо.

Волков, уставший от галдежа, стонов и воя, аж зажмурился от тишины такой. Так хорошо ему сделалось, что провел он в этом состоянии, наверное, целую минуту, а открыв глаза, с удовлетворением отметил, что все бабы замолкли от страха и даже не шевелятся. Даже мать кузнеца не издавала ни звука, разве что носом шмыгала тихонечко. И монахи перьями не скрипели и не разговаривали.

Он встал размять занывшую ногу, подошел к висящей на дыбе женщине, взял ее за волосы, задрал лицо к себе и спросил:

— И где спесь твоя вся теперь?

Магда Липке не ответила, кряхтела только, так как руки ей веревка выламывала.

— Взрослая женщина, висишь тут голая, кнутом битая, в позоре и моче своей, — продолжал он, — а все оттого, что дура. Не она дура, — Волков кивнул на жену столяра, — ты дура. И это только начало. Сыч, расскажи ей, что дальше будет.

— Дальше будет тебе несладко, — обещал Фриц Ламме, — дальше будет тебе кнут, а если кожа сойдет, то сапог из сыромятной кожи: надену я его тебе и над жаровней греть стану, пока кожа тебе все косточки в ноге не переломает, ходить уже не сможешь. Или железо калить начну, тебе телеса им жечь — кочергу раскаленную в зад хочешь? Или, может, еще куда тебе ее засунуть?

Волков так и не выпускал ее волос, смотрел ей в лицо. И женщина простонала:

— Простите, господин.

— За что? — он уже готов был обрадоваться, но, видно, рано.

— За спесь мою простите, — с трудом говорила Магда Липке.

— Только за спесь?

— Только! — выдавила она.

Волков выпустил ее волосы и сухо сказал:

— Сыч, поднимай ее.

Помощники палача потянули веревку, ноги женщины совсем оторвались от пола, руки ее захрустели, и она истошно заорала.

А Волков поглядел на других баб, что в ужасе сидели на лавке и ждали своей очереди. Ему в голову пришла простая мысль.

Он подошел к толстой жене фермера, сильной солдатской лапой схватил ее за лицо, сдавил щеки крепко и, заглядывая ей в глаза, спросил:

— Она тебя подбила на клевету?

Он так крепко сжал ее лицо, что толстуха не могла говорить, только пыталась трясти головой в знак согласия.

Тогда кавалер выпустил ее и спросил еще раз:

— Говори, чтобы писари слышали тебя, кто тебя подбил на клевету?

— Она, — говорила жена фермера, указывая на висящую на дыбе женщину, — Магда Липке меня подбила.

— Вы вдвоем это делали? — продолжал кавалер.

Как только он это спросил, слева от толстой жены фермера завыла жена столяра Иоганна Раубе Петра. Сползла с лавки на пол и там стала рыдать.

— Она? — добивался истины Волков у жены фермера.

Та судорожно кивала, говорить от страха не могла.

— Отвечай, — заорал кавалер, — писари слова твои записывают! Имена всех назови! Громко! Кто навет делал?

— Ма… Ма… Магда Липке, — лепетала толстуха, — Петра Раубе и я. Все.

— Имя свое назови.

— Марта Крайсбахер.

— А эти две женщины к делу не причастны? — кавалер указал на жену извозчика и жену столяра Ханса Раубе.

— Нет, господин.

— Хорошо, — уже спокойно произнес Волков, — хорошо. За то, что запиралась менее других, буду просить святых отцов о снисхождении для тебя.

— О Господи, спаси вас Бог, — толстуха потянулась руку целовать, да Волков руки не дал:

— Э нет, говори сначала, кто навет писал.

— Писарь Веберкляйн. Из городской магистратуры. Два талера взял, шельмец, за талер не соглашался, говорил, что грех.

— Веберкляйн, Веберкляйн. Прекрасно. — Рыцарь глянул на писарей, те все записывали. — Значит, за талер писать не хотел, потому что грех, а за два написал, греха в том не усмотрел. Молодец.

— Да, господин, так и было, господин, а что мне будет за это?

— Святые отцы решат, — отвечал кавалер, — я только дело веду, а судят они.

Волков глянул на Брюнхвальда:

— Карл, берите этого писаря.

— Сюда везти? — спросил ротмистр.

— Нет, поздно уже, в подвал тащите его и вот этих трех, а этих, — кавалер указал на жен возничего и столяра Ханса Раубе, — отпустить, вины их я не нашел.

Обе женщины вскочили, кинулись к рыцарю, целовали руку ему, благодарили, а он сказал:

— Карл, дайте им провожатого, чтобы до дома их довел, поздно уже, темно.

И они его опять благодарили, кланялись ему, называли справедливым человеком.

И сам он себя таким считал.

* * *

Ротмистр поехал брать писаря и отвозить баб в тюрьму, а кавалер направился в трактир. Монахи уже спать легли, поэтому он через Ёгана заказал себе колбасы и ел ее, как вор, у себя в покоях, боясь, что увидят его. А поев, ждал Карла внизу за столом, а тот все не ехал. Волков пошел справиться, вернулись ли люди, что были с ротмистром, — те давно уже были в трактире и сказали, что Брюнхвальд велел им ехать одним, а сам направился к бабе. И Волков знал, у какой бабы был сейчас старый солдафон. Он приказал Ёгану принести воды помыться, а затем лег спать, завидуя Брюнхвальду — он бы сейчас и сам от приятной вдовы не отказался.