Скопа Московская

Борис Сапожников (2024)

Когда пришла повестка о мобилизации, ты не струсил и пришёл в военкомат. Когда направили на курсы операторов БПЛА, честно исполнял свои обязанности, учился управлять сложной техникой. Когда в полигон прилетел с той стороны эрэс, который бойцы называют «Химарь», ты умер. Но умер, чтобы снова открыть глаза… И вот тут-то начинается самое интересное. Оказывается, на дворе XVII век, о котором ты имеешь весьма смутное представление, и вокруг тебя та самая Смута. Правда, поляки не в Кремле, а под Смоленском, Тушинский вор бежал в Калугу, а на троне сидит царь Василий IV Шуйский. Ну а ты сам теперь князь, да ещё и нового царского рода, и вот тут-то и начинаются проблемы… Но как и получив повестку, теперь уже кажется с самого верха, опустишь ли ты руки, кинешься, набив карманы золотом и серебром в здешний Верхний Ларс, или засучив рукава возьмёшься за дело. Выбор за тобой, ведь ты теперь князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, кто может стать спасителем Московского государства

Глава вторая

Визиты важных людей

Пир горой. Радуйся народ. Князь Воротынский сына крестит. Крёстным отцом у него сам спаситель Русского государства — молодой князь Михаил Скопин-Шуйский. Он не мог отказаться от великой чести, не обидев воеводу передового полка царской армии. Да и не хотел. Труса перед литовскими людьми не праздновал, и тут не собирался.

Отстояв вместе с женой царёва брата Екатериной, прозванной за глаза Скуратовной, потому как все знали, чья она родная дочь, таинство, князь отправился на пир. Он уселся на почётном месте, и едва после молитвы все подняли чаши за его крестника, а после за его родителей, и за царя — государя надёжу, как поднялся князь Воротынский и провозгласил здравицу в честь крёстного отца. И тут к князю Скопину-Шуйскому, молодому спасителю Москвы от Тушинского вора, подошла княгиня Екатерина и поднесла полную до краёв чашу.

Поднеся её к губам я почувствовал густой, приторный вкус мальвазеи. Не любил я сладкого вина и удивился тогда, отчего мне его налили. Ведь князь Воротынский хорошо знает мои вкусы, не мог он так ошибиться. Но поздно, надо пить до дня, и я выпил…

Всё нутро скурило отголоском боли, что снилась мне. Наверное, это и вырвало из сна. Я дёрнулся в позыве сухой рвоты — в желудке было пусто. Обезвоженное болезнью тело поглотило весь выпитый квас без остатка. Слава Богу, жены рядом уже не было — ушла куда-то с утра пораньше. Проснувшись от кошмарного сна о пире в доме князя Воротынского, я понял, что солнце давно уже встало и светит сквозь сомкнутые ставни.

Тут желудок отпустило. Да и под носом крови на самом деле не было — почудилась, слишком уж ярким был этот кошмар. Особенно запомнился приторно-сладкий вкус мальвазеи и взгляд поднесшей мне чашу княгини Екатерины Шуйской — жены царёва брата Дмитрия и дочери опричника Малюты Скуратова.

Желудок-то отпустило, зато кое-что другое прихватило, и пришлось попытаться сесть на кровати, чтобы не испоганить её. Как ни странно, получилось. Я был слаб, но не беспомощен, и сумел без посторонней помощи усесться на её край. Привычно, ногой вытащил горшок, посмеиваясь про себя, что кое-что и князьям с царями приходится делать самим.

Справив нужду, я улёгся обратно и уставился в расшитый полог кровати. У меня было время подумать, и это хорошо. Потому что ночной сон принёс не только кошмар, но и осознание. Я нахожусь в теле отравленного на пиру у князя Воротынского воеводы Михаила Васильевича Скопина-Шуйского. Год сейчас на дворе 7 117 от сотворения мира, а если считать от Рождества Христова, то 1610, апрель месяц, а вот какое число, не знаю. Календаря в моих покоях не было. А жаль, очень удобно было бы. Хотя может он и есть, да только я его не узнаю, всяко может быть.

Это значит, сейчас идёт Смутное время — страшнейший период, который можно сравнить разве что с Гражданской войной или Великой Отечественной. Польские интервенты. Лжедмитрии даже не знаю, сколько их там было на самом деле. Страна в осаде со всех сторон, в общем. А в Москве на престоле царь Василий Шуйский, которым крутит как хочет Семибоярщина. В неё, кстати, князь Воротынский входит, и явно не на последних ролях. Вот всё, что я знал об этом времени из учебников истории. Ну и немного из «Истории Государства Российского» Алексея Толстого, который Константинович. Я сейчас где-то в районе: «Взошел на трон Василий, но вскоре всей землей его мы попросили, чтоб он сошел долой».

Ничего про князя Скопина-Шуйского и его роли во всей этой истории, я решительно не помнил. Но если верить кошмару, его отравила на пиру Екатерина, жена Дмитрия, царёва брата, с которой он незадолго до этого крестил сына князя Воротынского. Почему? За что? Этого я решительно не понимал. Быть может, сам князь Скопин (Скопушка, как нежно звала его жена, которую и я за то недолгое время, что мы провели вместе полюбил всей душой) знал побольше, но от него в голове остались лишь какие-то общие знания, вроде того же немецкого языка или понимания, как вести себя с людьми. Весьма полезно, но маловато. Придётся как-то выкручиваться самому. А выкручиваться придётся, потому что у Скопина, а теперь уже у меня, есть враги — и весьма могущественные враги. Быть может, первый среди них сам царь Василий. Если правду про него пишут в учебниках истории, правитель он был слабый, и вполне мог завидовать родственнику. Ведь тот (я не стал бы даже в мыслях присваивать себе заслуги прежнего Скопина-Шуйского) оказался настоящим спасителем если не для страны, то уж для царского трона точно. Память об этом жила в моей голове и услужливо подбрасывала мне нужные факты. К примеру, дружбу с командующим шведским экспедиционным корпусом Яковом Понтуссовичем Делагарди — человеком решительным и доказавшим свою верность словом и делом. Однако, как ни крути, в первую очередь он слуга своего государя — шведского короля Карла. И как бы мне с ним ещё ни пришлось бы скрестить клинки.

Собственно, Делагарди первым ко мне в гости и заявился, опередив даже царственного дядюшку. Оно и понятно — царёв визит дело серьёзное, его так запросто не устроишь. Да и дел у дядюшки по горло, несмотря на то, что Тушинский лагерь разбежался без боя и Москве на первый взгляд ничего не угрожает. По крайней мере, прямо сейчас.

Старый слуга, которого я знал с детства, он едва ли не с пелёнок при мне, как раз распорядился, чтобы принесли куриного бульону и кваса, чтобы я хоть немного поел. Ел, конечно, прямо в кровати, а рядом с нею стоял таз на случай, если желудок ослабленный болезнью (на самом деле, конечно же, ядом) не примет никакую пищу. Сидели со мной и мама с женою, но больше молчали, как будто стесняясь проявлять чувства друг при друге. Я пошёл на поправку, а значит обеим княгиням и боярыням не в первом поколении надо вспомнить о приличиях и правилах, диктуемых безжалостным «Домостроем». Он ведь не только для крестьян писан, а вообще для всех. И соблюдать его уложения дворянские и боярские жёны обязаны едва ли не ревностнее, нежели «чёрные люди».

Сперва из-за пределов моей комнаты, которую я ещё не покидал, и честно говоря боялся даже к окну подойти, хотя ноги уже носили, правда, не очень уверенно, раздался какой-то шум. Прежде ничего такого не бывало, и я поднял голову, а правая рука сама собой начала искать на поясе рукоять сабли.

— Поди, разберись, — в голосе матери звякнула сталь. Матушка моя, женщина добрая и даже кроткая, никогда не терпела в доме никакого нестроения, и к слугам с дворовыми была просто беспощадна. Розги в нашем доме никогда не оставались без дела.

Старый слуга почёл за лучшее убраться с глаз госпожи, но быстро вернулся.

— К вам, господин, пришёл свейский офицер, Якоб Понтуссович Делагарди, — сообщил он, — требует встречи немедленно, буянит и ругательно кричит по-немецки.

— Вот как уйму сейчас этого буяна, — поднялась на ноги мама, и я даже немного испугался за свейского офицера и моего хорошего друга. — Будет знать, как нестроение в чужом доме разводить.

Остановить дочь стольника князя Петра Татева, что ещё Грозному царю окольничим служил, Якоб Делагарди точно не сумел бы, и вылетел бы из моего дома, как пробка от шампанского. И то, что родительница моя немецкого не разумела, а сам Якоб по-русски изъяснялся едва-едва, вряд ли бы ему помогло.

— Пусти его, — велел я слуге, прежде чем мама успела подняться на ноги, — пока он все горшки в доме не переколотил.

— Ой зря ты привечаешь так этого свея худородного, — попеняла мне мама, но без особой укоризны. Сразу ясно, что разговор этот начинается не в первый раз, и все мои аргументы она знает отлично.

— Не такой уж он и худородный, — начал я.

— Нам не ровня, — перебила мама.

— Может и так, да только мы с ним вместе дрались и кровь вместе лили под Тверью и на Каринском поле. Друг он мне, матушка, такая дружба, что кровью скреплена, не рушится из-за рода.

Тут дверь распахнулась, и на пороге возник высокий, худой, огненно-рыжий человек с отчаянно торчащими в разные стороны усами и гладко выбритым подбородком. Одет он был в немецкое платье тёмных тонов, и от одного вида его чулок мама тайком перекрестилась и что-то прошептала себе под нос. Вряд ли это было нечто лицеприятное о внешнем виде нашего гостя.

— Идём, Александра, — как и я, мама звала мою супругу по имени, да ещё и с показной строгостью в голосе, какая положена свекрови всё тем же «Домостроем», — мужские разговоры не для наших, бабьих, ушей и разума.

На самом деле, ей не нравился Делагарди с его светскими манерами — он всё время норовил приложиться к её руке. И вообще намеренно раздражал маму, а потому был редким гостем в моём доме, хотя мы и дружны с самого начала военной кампании против литовских людей и самозванца.

— Микхаэль, — выпалил он, присев на поданный старым слугой табурет рядом с моей кроватью, — йа уш дьюмать, ты оттать тушу Богу.

— Якоб Понтуссович, — усмехнулся я, — говори по-немецки, не коверкай мой родной язык. Когда волнуешься, ты говоришь на нём совсем ужасно.

— А я думал, что делаю успехи, — наигранно повесил нос свейский генерал, — такое разочарование… Но Бог бы с ним, ваш змеиный язык выучить просто невозможно. Главное, ты жив, Михаэль! Царь ведь уже дубовый гроб для тебя выколотить велел.

Тут внутри поднялась волна гнева. Хоронить князя Скопина-Шуйского, теперь уже царского родича, в дубовом гробу будто боярина простого. Да уж, дядюшка либо пошёл на поводу у братца Дмитрия либо решил по-быстрому замять историю с моей смертью, чтобы Москва поскорее забыла спасителя. Ну да теперь не выйдет, дядюшка, раз я жив. Но и дубовый гроб тебе припомню, а не тебе, так дядюшке Дмитрию.

Я сам удивился этой волне гнева, от которого аж в кровь в ушах застучала. Видимо, оскорбление мне царь нанёс невиданное, раз остатки личности умершего (до конца ли?) князя Скопина-Шуйского так возмутились.

— Рано меня, как видишь, в домовину класть, — ответил я. Надеюсь, Делагарди списал мою заминку на слабость и не заметил гнева — незачем ему знать о моей размолвке с царём. — Ещё поживу и повоюю за царя и Отечество.

— Я к тебе пару верных офицеров приставлю, — наклонился ко мне Делагарди. — Они из шведов, королю присягали, так верны будут и любой мой приказ выполнят. Пускай подежурят у тебя. От греха.

— Нельзя так, Якоб, — не на людях и в бою мы обращались друг к другу по именам. — На меня и так доносы строчат каждый день, а если ты своих офицеров оставишь в моём доме, тогда у вовсе начнут писать царю, что я на службу к твоему королю перебежать хочу.

— А то и идём, — усмехнулся он вроде бы и не в серьёз, но если глянуть в глаза, то всё сразу видно. Якоб Делагарди очень хотел бы видеть меня подданным шведского короля. — Мой король уж точно наградит тебя получше царя Василия.

— Нельзя с родной земли уходить, Якоб, — покачал головой я. — Никак нельзя. Даже если против тебя подлость свершили. Не за одного царя сражаюсь, но и за землю русскую.

— Святой ты, Михаэль, истинный крест, — он перекрестился на свой манер, — не для нашего грешного мира человек. А может рыцарь из прежних времён. Помнишь, я тебе рассказывал ещё в Новгороде про английского короля Артура и его рыцарей, на которых прежде ровнялись все дворяне Христианского мира?

Уж об этих-то я бы тебе и сам порассказать мог. Очень любил в детстве истории о короле Артуре и его рыцарях круглого стола. Но удивлять Делагарди своими познаниями явно не стоит.

— Святой ли, грешный, но это так, — глянул я ему прямо в глаза.

— Не хотел бы воевать против тебя, — криво ухмыльнулся Делагарди, и я понял, что сказал он не всё. Фраза его закончилась словами, что произнёс он, наверное, про себя, и ефимок готов поставить на то, что звучали они примерно так: «А придётся».

— Я бы тоже, — кивнул я, и непроизнесённые слова повисли в воздухе.

— А ты знаешь, — нарушил затянувшееся молчание Делагарди, — Кристеру Сомме отказали от дома там, где он долечивался после раны, прежде чем вернуться домой.

— С чего бы это? — удивился я.

Шведов, конечно, не очень любили в Москве даже после разгона Тушинского лагеря и бегства самозванца в Калугу. Мало того, что иноземцы, так ещё и кальвинисты, чего православный человек вообще понять не может. Если про католиков с амвона батюшка вещал, что они-де еретики, души заблудшие, то кто такие протестанты, объяснить уже не мог. Вот и относились к ним едва ли не как к безбожникам, вроде татар или вовсе уж диких сибирских людей. И всё же Кристер Сомме, он же Христиан Абрамович Зомме, был одним из героев. По приказу Делагарди он остался со мной, когда большая часть корпуса взбунтовалась из-за невыплаты денег, и даже спешно собранные мной две тысячи рублей серебром не помогли. Вместе с Сомме мы дрались с Сапегой под Калязиным. И именно Сомме обучал полки нового строя в моей армии по голландским уставам. В бою у Александровской слободы он был тяжело ранен и отправился лечиться в Москву, чтобы после отправить домой, но задержался уже на полгода. Видимо, рана оказалась слишком серьёзной. Так что без причины отказать ему от дома никак не могли.

— Да его определили в дом к стрелецкому капитану из нашей армии, — объяснил Делагарди, — они крепко дружны были. Да только Кристер возьми да и влюбись в дочку хозяина дома. Ничего такого, конечно, не было. Он её и пальцем не тронул, а наоборот когда хозяин вернулся в Москву, отправился к нему просить руки. Думал, друг отдаст за него дочку, и не ошибся.

— Только Христиан Абрамыч не захотел в православие переходить, — кивнул я, — а наоборот, чтобы невеста приняла его веру.

— Хуже того, процитировал кого-то из законоучителей насчёт того, что жена следует за мужем, а не муж за женой.

— Он жив-то остался? — удивился я.

Таких речей московский стрелецкий голова мог и не стерпеть, кем бы ему ни был гость.

— Остался, — отмахнулся Делагарди. — Всё же вместе с тем капитаном стрельцов они кровь лили под Тверью и на Каринском поле. Тот капитан его из боя на руках вынес, говорят. Так что только обругал он Кристера и из дому выгнал. Тому теперь податься некуда, у меня живёт. Да только тесно у меня для двоих, не хочется в вашей столице жить, как в походном лагере, толкаться локтями.

— Вот ты как завернул, Якоб, — усмехнулся я. — Ну пускай перебирается ко мне. Только матери моей обо всей той истории молчок, не то она и его со свету сживёт, и меня заодно.

— Он так переживает из-за любви к той прекрасной деве, что молчит большую часть времени, — закивал рыжей головой Делагарди. — Только на учениях орёт на ваших солдат так, что у них уши дымятся. Много слов запомнил из тех, какими его крыл стрелецкий капитан. Я ему передам от тебя слово, и он с парой своих ординарцев поживёт пока у тебя.

Красиво завернул, друг мой Якоб Понтуссович, ничего не скажешь. Отказать несчастному влюблённому товарищу, да ещё находящемуся на излечении, я просто не мог. Доносы, конечно, строчить будут, но мне есть что сказать на них.

— Только пускай приезжает после того, как меня государь навестит, — заявил я. — Дурно будет, если он дядюшке моему августейшему на глаза попадётся.

Царь Василий имеет вполне серьёзные подозрения на мой счёт, и подогреваются они тем делом с воровскими послами Ляпунова. Воспоминания сами собой всплывали в памяти. Как я на людях разорвал воровскую грамоту, где рязанский воевода Прокопий Ляпунов называл меня царём и поздравлял с царством. Надо, надо было заковать послов в железа и отправить с той грамотой к дядюшке в Москву. Но грамоту я разорвал в клочья, а воровских послов велел вытолкать взашей. По правде царя Василия и особенно брата его Дмитрия это было преступлением. Да и не только по их правде. Но не хотел я распри с рязанским воеводой — у меня тогда, да и сейчас тоже, другие враги.

Так что капитану Сомме лучше в моём доме не показываться, покуда меня дядюшка не навестит.

— Как бы потом поздно не стало, — помрачнел Делагарди. — Второй раз тебя хоронить не хотелось бы.

— Не придётся, друг, — протянул ему руку, и Якоб крепко, без скидок на мою болезнь, пожал её. — Теперь я знаю от чего и от кого беречься.

— Знать-то знаешь, — усмехнулся он, — да только забыл кое о чём.

Он снял с пояса короткий кинжал и сунул его под подушки.

Не думал я, что в родном доме придётся с ножом под подушкой спать, да только прав Якоб Понтуссович, а я не прав в своей беспечности. Надо, надо вливаться в реалии этого времени, иначе долго не протяну.

— Пистолет бы дал, да только сам знаешь, Михаэль, нельзя нашему брату по Москве с пистолетами ходить.

За этим следили строго, и, к слову, именно то, что первый самозванец, убитый моим дядюшкой, разрешил литовским людям ходить по Москве с огнестрельным оружием, усилило неприязнь к нему.

— Спасибо, — поблагодарил я его, и мы снова крепко пожали друг другу руки, прямо как перед боем.

— А царь Василий скоро тебя навестит, — заверил меня Делагарди. — Не сегодня к вечеру, так завтра точно жди его в гости. В этом вашем Кремле только и говорят, что о твоём чудесном выздоровлении. Но царь пока медлит, ждёт, когда ты оправишься, чтобы достойно его принять. Так народу говорят.

Ждёт дядюшка, на самом деле, другого — вдруг я всё же умру, потому что бывало такое, что болящий сперва идёт на поправку, а после всё же смерть берёт над ним верх. И если это случится со мной после царского визита, народ уже точно поверит, что за моей смертью стоит именно он и никто другой.

Мы распрощались, а когда вернулись мама с женой, я велел им готовить дом к царёву визиту.

— Так давно готово всё, Мишенька, — улыбнулась мама. — Думаешь, я совсем стара стала на голову, да не понимаю, что царь наш тебя навестит. Встретим его как положено.

Даже стыдно немного стало. Наверное, тот, прежний, Михаил Скопин-Шуйский такой оплошности не допустил бы. Но пока подобные глупости можно списать на последствие болезни, а вот после будет куда сложнее выкручиваться. Ещё бы как-то аккуратно выведать у матери, что за кошка пробежала мне мной и Александрой, но я пока не знаю, как это сделать.

Раз дома всё готово, нужно и себя подготовить к царёву визиту. Встречать дядюшку надо не в кровати, а на крыльце, как положено, а значит, пора уже выбираться из собственных покоев. Да, ноги держат ещё не слишком уверенно, но валяясь и дальше большую часть дня я на них никогда не встану. Да, страшно смотреть на чужой мне мир вокруг, я боюсь подойти к окну, открыть ставни и глянуть на совершенно чужой мне город семнадцатого века. Прямо, как герою древней, ещё досовской игры Another World, который смотрит на пейзаж другого мира и только тогда осознает, где оказался. Москва семнадцатого века, смутного времени, мне такая же чужая и чуждая, как другая планета. Но раз уж я попал сюда, значит, надо начинать жить, а не хоронить себя в этой кровати.

— Ступайте, — велел я маме и супруге. Не хочу, чтобы они видели мою слабость. — И пришлите людей, одеваться буду.

— Ох, не рано ли вставать-то тебе, Мишенька, — лицо матери изменилось. — Ведь третьего дня только смерть над челом твоим витала. Сама её видела.

— Сколько раз я падал, пока ходить не научился? — спросил я у неё. — Вот и теперь, хоть лоб разобью, а на ноги встану.

— Упрямый ты у нас, — покачала головой мама, — да раз уж Господь тебя таким сотворил, не мне менять тебя.

Она поднялась на ноги, а вот Александра уходить не спешила.

— Жена я тебе и клялась всегда быть с тобой, — сказала она, и я увидел перед собой не прежнюю слабую женщину, но дочь окольничего Василия Головина. — Я не оставлю тебя теперь более.

Спорить с женой я не стал. Приказывать — тоже. Пускай и по «Домострою» всё, да только слабость это. Раз хочет жена быть со мной, пускай будет. Так оно и лучше даже.

Мыться не стал — долго слишком. Зато меня переодели в новую рубаху, свободные порты, мягкие домашние сапоги из тонкой кожи и кафтан венгерского кроя с золотым позументом. Хотя прямо сейчас во дворец на аудиенцию к царю-батюшке. Ну или дядюшке в моём случае.

И тут оказалось, что больше причин торчать в своих просторных палатах у меня не осталось. Пора выбираться. Хотя бы по дому с женой пройтись да посидеть где-нибудь, поговорить. Может, и выйдет понять, что между нами за разлад. Но сперва я подошёл к окну и распахнул ставни настежь, одним резким движением. Слуги и Александра даже недоумённо поглядели на меня. Москвы весенней что ли не видал прежде? — прямо-так читалось на их лицах.

Я же чувствовал себя героем той самой древней, досовской, игры про другой мир. Вот только вместо унылого пейзажа с грибовидными домами, соединёнными переходами, над которыми довлеет громадная башня, под синим небом, в котором видны силуэты чужих планет и отдалённых городов с такими же циклопическими башнями, я увидел старую Москву. Конечно, не такую, как на первых фотографиях, их легко сейчас найти в сети, ещё более старую, какой не сохранилось нигде после стольких лет. Дома с каменным основанием и деревянным вторым, а кое-где и третьим этажом. Видно их было не очень хорошо, потому что стояли дома не вдоль улиц, как я привык, но своими усадьбами, обнесёнными крепким забором-тыном. Мостовая из горбыля шла вдоль этих заборов, но по ней особо никто не ходил — вряд ли пешие прогулки были в чести у обитателей здешней «Рублёвки». Где ещё мог жить князь и царёв родич, как не среди себе подобных — высшей аристократии Московского царства. Посередине, по раскатанной по весеннему времени грязи катили повозки и ехали всадники. Все были какие-то деловые, собранные, даже ехавшие почти стремя в стремя конные не вели праздных разговоров, глядели перед собой и казались погружёнными в собственные мысли. Перед заборами почти у всех соседей дежурили крепкие ребята в подбитых кафтанах, какие и сабельный удар выдержать могут, и при саблях, а то и длинных мушкетах-пищалях. Раз я заметил даже старшину таких сторожей с заткнутым за пояс пистолетом. Русским дворянам и детям боярским по Москве с огнестрельным оружием ходить дозволялось. Да и всадники, все кого успел разглядеть, были при саблях.

— А какой нынче день? — обернулся я к супруге, терпеливо ждавшей пока я насмотрюсь на город.

— Четвертая неделя по Пасхе пошла, — ответила она. — О расслабленном чтение было.

Очень понятно. Но как всегда на помощь пришла память настоящего Скопина-Шуйского. Пасха была восьмого апреля, а четвёртая неделя после неё, когда читают 14-е зачало Евангелия от Иоанна, начинается ровно через двадцать два дня. Значит, сегодня у нас двадцать восьмое апреля. Тепло народ одет для конца апреля, когда уже считай май на носу. Конечно, в редкий год в это время снимают куртки, но чтобы столько меха и толстой шерсти на себе таскать. Видимо, сильно холоднее было в сравнении с тем, к чему я привык. Ну да тело мне досталось как раз из этого времени, ему все эти холода нипочём. Надеюсь.

— Во храм бы нам к вечерней службе сходить, Скопушка, — напомнила о себе Александра. — Поблагодарить Господа за спасение твоё.

— Если ноги донесут, сходим, Александра, — заверил её я. — Давай пока до двора дойду, да с лестницы не свержусь. Ежели так оно будет, то до храма доберусь с божьей помощью.

Я осторожно (всё же ещё не совсем освоился с этим могучим телом) взял жену под руку и мы спустились по лестнице на первый этаж. Внизу дежурила пара крепких слуг, как раз так тот случай, если ноги подведут меня. Но обошлось, и мы вышли во двор усадьбы, обнесённый крепким тыном. В Москве, по крайней мере, в этой её части, что ни дом, то крепость. Наверное, и перед воротами моей усадьбы стоит пара крепких парней в толстых кафтанах с саблями на боку. С такими можно не опасаться покушения.

Пройдясь и подышав свежим (да, здесь он был по-настоящему свежим, несмотря на все непривычные запахи старинного города, привыкать мне к ним придётся ещё долго) воздухом, я понял, что толком не ел больше недели. Пока болел ничего в себя запихнуть не мог — кровь шла горлом, нутро крутило будто миксером, ни о какое еде и думать не мог. А вот теперь в желудке заурчало почти неприлично, как только у почуял запах еды. То ли у нас на кухне, то ли соседей жарили мясо. Тут же вспомнились посиделки с шашлыками, и отчаянно захотелось есть.

Александра смущённо прикрыла улыбку, услышав урчание, и перехватив дворового человека велела тому, чтобы накрыли нам на улице.

— Что есть на поварне, пускай несут, — распорядилась супруга. — Но не помногу. И квасу только ни вина, ни пива.

Может, я бы и принял чарку зелена вина, но снова не стал спорить с супругой на людях. Так вот поспоришь, а тебя свои же слуги за горького пьяницу примут, раз жена ограничить в употреблении спиртного пытается.

Стол был такой же, какие я видел у бабушки в частном доме. Длинный с парой лавок по сторонам. Правда, куда более основательный, на толстых ногах, такой даже в нынешнем теле мне не поднять.

Мы чинно уселись за него, слуги тут же накрыли столешницу скатертью и принялись расставлять на ней горшки и тарелки. Пахло изумительно. Сразу вспомнился фильм «Иванн Васильевич меняет профессию» с его знаменитым «Царь трапезничать желает!». Конечно, тут обошлось без музыки, но накрывали на стол также быстро. Сразу видно, что мама моя держит хозяйство крепко и никому спуску не даёт.

Прочитав короткую молитву перед едой (губы как будто сами проговорили её, хотя прежде я не знал ни единого слова, как и руки сами собой положили крестное знамение, и крестился я вовсе не так, как это делают сейчас) мы взялись за неё. Александра сама клала мне в тарелку разную снедь, опознать которую я не мог ни по виду ни по вкусу. Память то и дело подсказывала, что я ел, но как-то не запомнилось. Супруга следила, чтобы я не переедал — после длительного голода от этого и умереть можно. Запивали всё вкуснейшим квасом.

Стараниями супруги встал из-за стола с лёгким чувством голода, как и положено. По крайней мере, мне так говорили. Конечно, не когда оказывался у бабушки. Но смерть от заворота кишок мне точно не грозит.

Еда и прогулка не столько дали силы, сколько забрали их. Я едва сумел подняться на ноги, и обратно в палаты меня буквально волокли на себе те самые крепкие слуги, что страховали внизу лестницы. Меня раздели и уложили обратно в кровать. Александра осталась сидеть со мной, но веки так потяжелели, а мысли путались, что никакого разговора не вышло. Такая хорошая возможность пропала — с этой мыслью я и уснул, хотя день едва перевалил за половину.

Еда, которую к счастью организм принял, и ещё один долгий сон вернули большую часть сил. И это к лучшему, потому что вечером того же дня к матери прискакал гонец из Кремля от самого государя. Царь Василий решил навестить болящего родича на следующий день.

— Опозорить тебя решил кто-то в Кремле, — решительно заявила мать, сообщившая мне эту новость на следующее утро. — Слишком мало времени до приезда, за полдня как следует дом не подготовить, как следует. Оно вроде и готово всё давно, как я тебе говорила, а всё едино мало времени. Что-то да не успеем сделать как следует, чтобы принять государя.

— Хитёр дядюшка, — усмехнулся я. — Узнал, что я на ноги встал и решил отсюда удар нанести. Что не встречаю государя как надо, что в доме моём настроение. За такое и в опалу угодить можно.

— Говорят, Грозный за такое мог и на кол посадить, — кивнула мама. — Ну да Василию до него далеко, но опалы тебе, сынок, не миновать теперь.

— Может, оно и к лучшему, — философски пожал плечами я. — Отъеду в войска, там всё проще, чем на Москве. Душно мне тут, матушка.

— Говорила я тебе, неслуху, что не только книги читать надобно, — сварливо заявила мама. — А ты не слушал. Сберегла розги на свою голову. Чаще надо было драть тебя, пока поперёк лавки лежал. Совсем ничего в делах московских не понимаешь ты, сынок. Коли в доме твоём нестроение царь увидит, то и в войска ты не вернёшься уже. Раз дом не держись, так и войско не сумеешь. Царю в уши про тебя Бог весть что шепчут каждый день, а он и рад слушать.

— Я ему верен и за царя да за Отчизну стоять буду крепко, — решительно заявил я.

— Вот то-то и оно, что за царя и Отчизну, — покивала мама, — а Василию потребно, чтобы только за него стояли.

— Тогда, матушка, вот что, — подумав выдал я. — Готовь дом к царёву приезду, я же скажусь болящим ещё, и буду в постели лежать. С болящего спроса нет, пока хозяин болен и дом его в порядке пребывать не может. Мол, сделали вы с Александрой что могли, но хозяин-то лежит, за ним уход постоянный нужен. Никакой вины нет, и опалы не будет.

— Может, и не лучше это, да только нет у нас выбора, — снова кивнула мама, признавая мою правоту. — Не оставил нам его государь-надёжа.

Царь Василий ехал к моему дому со всей помпой, будто не болящего родича навещал, но катился на встречу с государем иного царства-королевства. Большой царёв выезд, здоровенный крытый возок, украшенный литым золотом. За ним скачет целая кавалькада всадников в расшитых бархатных тегиляях[1] при саблях и стальных шлемах. Он как будто опасался ездить по Москве без такого сильного эскорта. Да и вообще сама пышность выезда буквально кричала не о силе, как хотел показать всем мой дядюшка, но наоборот о слабости. Потому что только слабый кичится своей силой, тыча ею всем прямо под нос. Про сильного и так все всё знают.

Загодя увидев из окна царёв поезд, я велел раздеть меня и улёгся в кровать. Была мысль найти ту самую свалявшуюся от нечистот шкуру и укрыться ею, но брезгливость не позволила. Даже по мерках начала семнадцатого века это уж слишком, что бы там ни писали в книжках и не снимали в кино. Вообще, Москва и москвичи оказались куда чище, чем я считал в своё время. Даже весной город вовсе не тонул в грязи, нечистотах и лошадином дерьме, как нам пытаются внушить современный киноделы. Конечно, грязи хватает, особенно посередине улицы, где ездят конные, возки и телеги. Даже прихватывающий всё ночью морозец не спасает. Но всё же такого кошмара, как любят показывать нам в кино, нет. Да и люди куда чистоплотнее. Например, я с самого утра отправился в баню, которая была у меня в усадьбе, и туда же вызвал цирюльника, чтобы он чисто выбрил меня. И никто не стал косо смотреть на меня, моющегося через день.

Вообще завтрак, снова не особенно плотный, за чем следила Александра, и баня перед этим, словно новые силы вдохнули в меня. Я был готов хоть сегодня ехать в Можайск, к войску, и выступать на Смоленск или на Калугу — не важно. Лишь бы поскорее покинуть душную от боярских интриг Москву и заняться любимым делом того, чьё тело занял. Войной. А князь Скопин-Шуйский воевать любил и умел. Очень надеюсь, что хотя бы часть его военных талантов передастся и мне, иначе туго придётся. В военном деле начала семнадцатого века я не понимал ничего, как говорится, от слова «совсем». Я ведь даже в реконструкциях не участвовал, только видел парочку со стороны. Вроде бы дикторы там говорили о Смутном времени. Но думать об этом пока рано — сейчас бы встречу с царём пережить.

Царь Василий вошёл в мои палаты, и они вроде довольно просторные, разом стали тесны. Не из-за величия моего дядюшки, но из-за многочисленной свиты. Бояре толпились за его спиной, иные вместе с жёнами. Все хотели посмотреть на чудом воскресшего князя Скопина-Шуйского, и послушать, о чём он будет говорить с царём. Скоро вся Москва будет полниться слухами об этом разговоре, так что мне нужно тщательно выбирать каждое слово. Был рядом с царём и старик, которого я помню по странному сну, когда он читал молитвы, а я тонул в черноте и чьи-то когти хватали меня за ноги. Теперь я узнал его — это был патриарх Гермоген, глава церкви и верный сподвижник царя Василия.

— Господу помолимся за чудесное избавление раба Божьего Михаила от недуга тяжкого, — первым произнёс он, выступая вперёд царя и оказавшись рядом с моей кроватью.

Патриарх быстро прочёл благодарственную молитву во здравие и все вместе с ним перекрестились на последних словах. Тогда он склонился ко мне и едва слышно произнёс:

— Берегись брата царёва и жену его, яд их страшней скорпионьего, а жала на тебя, князь, наточены.

— Благодарю тебя, отче, — с чувством ответил я, и патриарх уступил место царю Василию.

Но прежде чем дядюшка подошёл к кровати, я встретился взглядом с его братом Дмитрием. И взгляд этот, полный ненависти, не сулил мне ничего хорошего — ни прямо сейчас ни в долгосрочной перспективе.

— Как здоровье твой, племянник? — спросил у меня царь первым делом.

— Твоими молитвами, государь, на поправку иду, — ответил я. — Встать могу уже с кровати, да не велят.

— Кто же не велит чего князю, кроме меня? — удивился царь Василий.

— Ты прикажешь, я не то, что встану, к седлу себя велю привязать, как рыцарь Вивар Гишпанский[2], и отправлюсь, куда ты повелишь.

— Не требую от тебя таких жертв, племянник, — покачал головой царь. — Набирайся сил, ходи в баню да пей квас. Есть те, кто управятся и с Жигимонтом Польским, и с вором калужским. Ты уже послужил мне верно и надобно тебе отдыху дать.

Это была опала — самая натуральная опала. Меня отставляли от войска, передавая его другому командиру, и я даже сильно подозревал кому именно. Может, и из Москвы велит убраться, исключительно для поправки здоровья. Нет, не простил мне государь-надёжа воровских послов, не доверяет больше и любой предлог использует, чтобы лишить влияния. Старый заговорщик, которого едва первый самозванец не повесил, а Годунов в ссылку отправил за интриги, был патологически подозрителен. В этом он мог сравниться с царём Борисом в последние годы, а то и месяцы его правления. Тут снова сработала память Скопина-Шуйского, за что я ей был очень благодарен. Хотя и странно это, ведь теперь это моя память.

— Как сможешь на ноги встать, — добавил царь, вбивая последние гвозди в гроб моей опалы, — для поправки здоровья вернись домой, в Кохму. Говорят, на Уводи воздух целебный и вмиг твои болезни исцелит. А как поправишь здоровье, пиши мне, и я найду для тебя дело.

— Благодарю тебя, государь-надёжа, — ответил я, не став на людях спорить с дядюшкой и принимая опалу и ссылку, — за заботу о здравии моём. Как будут в силах, тут же покину Москву, — заверил я его, — со всеми домочадцами.

Если самого царя мне, может быть, и удалось ввести в заблуждение спокойным голосом и ровным тоном, и он хоть немного поверил мне, что я принял опалу, хотя я в этом очень сильно сомневаюсь. Не такой, ох не такой человек, Василий Шуйский, чтобы я смог его вот так запросто обмануть. Но был в царёвой свите человек, который не верил ни единому моему слову. Я видел, какие взгляды кидает он на меня, когда считает, что я не могу заметить их. Дмитрий Шуйский, великий конюший и неофициальный, но весьма и весьма реальный наследник немолодого уже и бездетного старшего брата. Вот кто видит во мне опасность, и вот кто, скорее всего, стоял за отравлением князя Скопина-Шуйского. Если хочу жить, с ним придётся разбираться и очень жестоко, в традициях даже не девяностых, но именно начала семнадцатого века. Иначе мне просто не выжить.

— А пока при тебе оставлю пару людей надёжных, — добавил государь. — Говорят, что не просто так ты заболел, но отравить тебя хотели на крестинах у Воротынского. Четверо детей боярских будут при тебе находиться неотлучно, дабы сберечь тебя для службы.

И снова я как смог сердечно поблагодарил его, хотя и понимал, что ко мне банально приставляют соглядатаев, чтобы следили, с кем буду общаться до своего отъезда из Москвы.

На этом государь распрощался со мной, и мы обменялись насквозь фальшивыми сердечными фразами. Когда царь Василий, наконец, покинул мою усадьбу, дышать как-то стало сразу легче. Несмотря даже на четверых соглядатаев, оставленных им.

— Опала, сынок, — сказала мне мама, первой пришедшая после того, как дядюшка оставил нас. Александра приводила в порядок хозяйство, взбаламученное царёвым визитом. — Так-то государь тебя отблагодарил.

— Нет, матушка, ещё мы поживём, — вспомнилось мне, хотя не знаю откуда и почему. — Нет, матушка, ещё мы повоюем.

Говоря эти хвастливые слова, я не знал, насколько скоро мне придётся воевать, да ещё и в собственном доме.

[1] Тегиляй — самый простой и дешёвый татарский и русский доспех XVI века. Согласно А. В. Висковатову, устройство тегиляя было следующим:"Это было платье с короткими рукавами и с высоким стоячим воротником, употреблявшееся такими ратниками, которые, по бедности, не были в состоянии явиться на службу в доспехе. Делался тегиляй из сукна, также из других шерстяных или бумажных материй, толсто подбивался хлопчатою бумагою или пенькою, иногда с прибавлением панцирных или кольчужных обрывков, и был насквозь простеган. В таком виде тегиляй был почти столь же надежною защитою, как и всякий доспех. Надевался он в рукава, как кафтан; в длину был ниже колен, а застегивался пуговицами на груди". Однако вместе с тем в описи имущества царя Ивана Грозного числится «Тегиляи бархат Венедитцкои ценинен с золотом и петлями, на нём пуговицы». А в грамоте ногайского Уруса Мурзы, от 1564 года говорится: «Да что мне самому вздевать тягиляй бархат золотной, да пансырь меделенской добрый, да саблю золотом наведену, да седло с золотом, да шелом бы доброй пожаловал еси»

[2] Скорее всего, память подбросила герою одно из книжных воспоминаний о Родриго Диасе де Виваре, известном более, как Эль Сид Кампеадор, который по преданию велел привязать себя уже мёртвого или умирающего к седлу и повёл в последнюю атаку своих рыцарей, и даже после смерти повергнув сво

Конец ознакомительного фрагмента.