За что наказан великий импровизатор

В. О. Устьянцев

Герой повести, молодой учитель начальных классов Виталий Александрович Часиков, оказывается в необыкновенной тюрьме за безграмотность и халатное отношение к работе, выход из которой возможен лишь в двух случаях: исправиться или навсегда лишиться диплома.

Глава вторая. Арест. День первый

Помните, уважаемый коллега, какими были мы в школьные годы? Как вернувшись домой, бросали портфель здесь же на пороге у зеркального шкафа и, наспех перекусив чем придётся, весь день играли в приставку или бежали на улицу играть в мяч? И как потом вечером нам крепко доставалось от родителей за разбросанные вещи и несделанное домашнее задание? Помните?

Боже мой, сколько времени утекло с тех пор, в апреле мне исполнилось уже двадцать восемь, а в жизни моей ничего не изменилось. Ну кроме того разве, что теперь я не школьник, а учитель, и живу не с родителями, а в отдельной квартире. Так что никто меня за раскиданную обувь и брошенный портфель с тетрадками не ругает. О нём я вообще вспоминал только на следующий день, когда нужно было идти на работу.

— А когда ж, — спросите вы, — ты тетради проверяешь?

А я честно отвечу: а когда придётся. Бывает и за пять минут до урока. Забежишь в класс с мороза, дети шумят, галдят, а ты сядешь за стол и на скорую руку понавыставляешь кому четвёрок, кому пятёрок, кому троек. Понятное дело, в такой спешке и ошибки пропустишь, или того хуже, сам наделаешь. Но лень матушка дома работать. Ужасное и непростительное отношение! Теперь-то я это особенно хорошо понимаю.

— А чем же ты тогда дома занимаешься, если не работой? — опять спросите вы.

А чем: днём сплю, вечером кино смотрю. Ну книжку почитаю, если настроение будет. В компьютере посижу. А чем ещё заниматься? Я даже готовлю редко.

Так, полагаю, продолжалось бы и дальше, может и до гробовой доски, если б не случалась история.

А именно.

Проснувшись утром на следующий день, я увидел, приподнявшись на локте, что постельное бельё, в которое обёрнуты одеяло и подушка, не моё. Сроду не имел чисто белых, как в больницах, наволочек и пододеяльников. Я любил такие, чтоб с рисунком. Вчера вечером, ложась спать, я помнил, что спал в кровати, украшенной маками и колокольчиками. А тут ничего: ни маков, ни колокольчиков, одно белое. Кроме того, кто-то вырядил меня в полосатую пижаму, как заключённого. Я сел на кровати и огляделся.

Тут выяснилось, что и комната не моя. Ни обоев (одни голые серые стены в диких трещинах), под потолком висела лампочка в картонном абажуре, на котором было написано слово «Дъло». Из мебели простенький деревянный стол, стул и полка с книгами. На стене, справа от стола, зелёная занавеска, а за нею, судя по слабо пробивающемуся свету, угадывалось маленькое окошко.

Но когда вместо четвёртой стены я увидел решётку, какие бывают только в тюрьмах, я соскочил с кровати, как ужаленный, и сердце заколотилось. Да так неудачно соскочил, что ногой стянул на пол половину одеяла.

— Вот чёрт! — испугался я, схватившись на решётку: — Вот же чёрт!

Я начал трясти её, надеясь как-нибудь открыть. Но решётку вмонтировали крепко, не сдвинешь. Поискал глазами дверь, никакой двери в решётке не было. Только маленькое окошко, через которое заключённым подают еду. Я подвигал его, но оно тоже оказалось запертым.

Зато другая дверь была внутри самой камеры в углу напротив, белая-белая, и с круглой блестящей ручкой.

« — Странно, — думаю: — если меня здесь заперли, значит, рассчитывают, что я не сбегу. К чему тогда дверь? Фокусы какие-то!»

Понимая прекрасно, что это никак не может быть выход, все-таки решил проверить, что там. Оказалось, ничего особенного. Обыкновенная уборная с душем, раковиной и унитазом. На стене на маленьких металлических крючках висели два белых полотенца. На полу маленькое круглое отверстие для стока воды и битый в куски кафель. По такому на босу ногу не ходи, подошвы в кровь изрежешь. Впрочем, надо сказать, обо мне позаботились, сланцы оставили.

Да какие, к чёрту, сланцы, о чём это я?! Тут другое. Захлопнув дверь, вернулся к решётке. Насколько мог я сунул лицо между прутьями. Посмотрел влево, вправо. Был длинный коридор как по ту, так и по другую сторону, но никого. А напротив — серая глухая стена.

— Эй!

— Э-э-э-эй! — отозвалось эхо.

— Кто-нибудь! — снова позвал я и, вытянув вперёд руку, посигналил, будто хотел поймать такси.

–…нибудь… уть.

Мои крики не сразу, но возымели успех: на шум явился неизвестный. Или тюремный надзиратель, или ещё кто, одним словом, субъект. Шёл он, не торопясь, посохом держа метлу. Стук её черенка доносился ещё с конца коридора. Было ему не больше пятидесяти. Невысокий, чуть полноват. Чисто выбрит, одет аккуратно.

— А, батюшка, проснулись! Доброго утречка! Как спалось? — говорил субъект сладко и так мягко, будто перед ним маленький ребёнок.

Я обиделся на такую любезность. Да и как не обижаться, подумайте! Похитили, засунули в клетку и изображают, будто так и положено.

— Где я? — грубо спросил я.

— Изволите видеть, — нисколько не оскорбляясь и очень вежливо говорил субъект, пальцем приподняв фуражку со лба: — в исправительной колонии.

— Ничего не понимаю! В какой колонии?

— Исправительной.

— В исправ… Но как?! Как я оказался здесь?

В секунду мне представилось, как меня ночью, в одеяле и крепко спящего, двое в чёрном тащат вниз по лестнице к машине с распахнутыми задними дверями. «Но это маловероятно, да и попусту невозможно! Сплю я чутко, и, если б что случилось, немедленно бы проснулся!»

— Э, батюшка Виталий Александрович, — задушевно говорил субъект: — Вы не совсем правильный вопрос задаёте. Как оказались вы здесь не важно…

— То есть….то есть, как это не важно?!

Не обращая внимания, тот продолжал:

–…важно как и когда вы выйдите отсюда.

Несмотря на то, что гражданин в форме говорил с педагогическим тактом и максимально дружески, что должно быть, совсем не свойственно тюремным надзирателям, его последние слова я расценил как угрозу.

— Что за шутки! Вы не имеете права! Отоприте решётку! Это не законно, слышите? — кричал я и так хватил ладонью по стальному пруту, что тот глухо загудел как натянутая струна.

Субъект перепугался:

— Что вы, что вы, батюшка! Голубчик, миленький, успокойтесь! Христа ради, успокойтесь! Батюшки, какой вы, однако, дюже сердитый!

— Какой я вам голубчик! Что это за!… И бросьте эти любезности, слушать противно!

— Хорошо-хорошо, батюшка, не буду!

— Я что, арестован?

— Так точно!

— За что? По какому обвинению? В конце концов, где орден?

Субъект удивился, брови приподнял:

— Какой орден? Вам никакой орден не полагается! — и укоризненно-ласково добавил, грозя пальцем: — Эк, вы какой, а! Рановастенько это вы, с орденом-то!

— Орден! За что, в смысле, задержали? Основание!

— А, вы, голубчик, наверное, имели ввиду ордер? Будет ордер, не сомневайтесь. Вы, Виталий Александрович, вот что, — субъект порывался куда-то бежать: — посидите, буквально пару минуток, я…

— Ну что вы, — ёрничал я, копируя интонации субъекта: — конечно, посижу. Не сумневайтесь! Мне ведь есть куда бежать из этой клетки.

— Вы не так поняли. Я к тому, что успокойтесь, на стульчик присядьте. Я завтрак вам принесу, хорошо. Ведь вы со вчерашнего дня ничего не ели. А нехорошо это говорить на пустой желудок. Вредно.

— Что за бред? — змеёй прошипел я, с трудом сдерживая ярость: — Какой завтрак? Какой вообще может быть зав… Сейчас же откройте решётку, я жаловаться…

— Не горячитесь, умоляю вас, любезнейший Виталий Александрович. Я вам всё-всё расскажу. Далеко всё не так, как думаете. Есть приятнейшая для вас новость. Я мигом!

И побежал. Я, вдогонку:

— Главного вашего позовите, и…. — хотел добавить «и моего адвоката», только никакого адвоката у меня, конечно, не было, да и звучала бы эта просьба очень смешно. Театрально.

Субъект же, убегая, пробормотал что-то вроде: «Сердитый какой попалси! И взгляд недобрый!»

— Какой бред! Какой… — держась за голову, я шагал по камере взад-вперёд, словно загнанный зверь: — Какая ещё колония? По какому вообще обвинению? А что, если попробовать сбежать… через окно.

Я тут же кинулся к окну, хотя в дороге сообразил, что оно наверняка зарешёчено. Откинув занавеску, убедился: так и есть. Причём, двойная.

— Вот зараза-то, а!

В коридоре послышался скрип колёсиков, и к решётке подошёл тот же субъект. Главного он, конечно, не позвал, и метлы при нём не было, зато был маленький столик, который субъект тихонько катил перед собой, будто боялся расплескать. На столике — тарелка с кашей, стакан какао и блюдце с двумя кусками хлеба. На краешке, чуть в сторону, жёлтый полиэтиленовый пакет.

— Вот, Виталий Александрович, пожалуйста, покушайте. Сейчас, решёточку только приоткрою.

Звякнули ключи, и субъект со скрипом отпер оконце.

« — М-да, маленькое, даже плечи не пролезут!»

— Я не хочу есть!

— Здрасьте, батюшка, как же без еды-то?! — ласково говорил загадочный субъект: — Хотя бы ложечку. Махонькую!

— Издеваетесь, что ли?! — я не выдержал и снова заорал. Трудно было держать себя в руках в такие минуты: — Упрятали в клетку, а говорите так, будто ничего и не случилось! Да вы знаете!..

— Что вы, голубчик, что вы! Мы вас совершенно не держим! Хоть сию минуту на свободу! Примите.

«-Вот те раз! — подумал я: — А зачем же меня тогда сюда?..»

Субъект в это время воткнул в кашу ложку и протянул мне. Словно онемелой рукой я принял тарелку и спросил:

— Вот как? — и решительно: — Тогда выпускайте меня, раз так. Ну? Выпускайте же!

Субъект будто и не слушал. Вручив в другую руку стакан с какао, он добавил:

— Я блюдце с хлебом оставлю здесь, хорошо? Тележечку подкачу поближе, чтоб вам было удобней дотянуться. Вот так, и ладушки.

— Вы не слышите, что ли?

Субъект, сев на табурет у стены, вытащил из-за пазухи портсигар, оттуда — папироску, постучал ею по крышке, дунул в неё и сунул в рот. Из другого кармана достал коробку спичек, потряс ею у уха, судя по звуку, спичек осталось немного, вытащил одну и, чиркнув, закурил. И всё это делалось спокойно, неторопливо.

— Слышу, батюшка, слышу. Не беспокойтесь. Вы кушайте, голубчик, остывает.

Я стоял, держа в руках тарелку и стакан, и не двигался. Во мне всё кипело, пылало. Если б не решётка, кинулся бы на таинственного субъекта, и кто знает, чем бы всё кончилось.

— Вы сказали, — я старался говорить как можно спокойней, но от этого получалось ещё злее и агрессивнее: — что я могу выйти в любую минуту, хоть сейчас. Прошу вас, очень прошу, выпустите.

Субъект трижды цокнул языком и пальцем погрозил.

— Э, не так просто, батюшка, не так просто. Как ж так сразу-то?!

— Но вы сами сказали…

— Сказал. И от слов своих не отказываюсь.

— Вам денег надо?

Субъект аж побледнел.

— Ну что вы, батюшка! Зачем вы нас обижаете?! Совсем нет.

— Тогда что же?

Субъект дунул длинную струю дыма в потолок и серьёзно ответил:

— Выйти отсюда вы сможете, если сами откроете эту решётку.

Хм!…

— И как же мне это сделать?

— Чтобы ответить на этот вопрос, Виталий Александрович, нужно сначала разобраться, почему вы оказались у нас.

— И почему же?

— А сами как думаете?

— Послушайте, мне надоело, что вы со мной говорите всё какими-то загадками! Можно конкретнее?! Пожалуйста.

— Ну хорошо, — он поднял ладони, как бы капитулируясь: — Давайте так, вы учитель, верно?

— Да.

— Работаете в начальных классах?

— Да. А почему вас… Что в этом такого?

— Нет-нет, — вежливо говорил субъект: — Всё прекрасно, просто…

— Что?

Субъект подошел к столику и, держа в зубах папироску и щуря правый глаз от дыма, вытащил из жёлтого пакета пухлую чёрную папку.

— Узнаёте?

— Да, — недоумённо ответил я: — Это моё портфолио. Откуда оно у вас?

— А, голубчик Виталий Александрович, вместе с вами и поступило. Я уже успел ознакомиться с ним. Должен поздравить — замечательная папка!

При других обстоятельствах я бы поблагодарил за такой комплимент. Но сейчас, сами понимаете, было не время и не место для благодарностей.

Субъект, взвесив папку в руке, как кирпич, гордо заметил:

— Ох и толстенькая, хе-хе! Можно поздравить, не каждый, даже с большим стажем педагог может похвастать такой папкой! Чего у вас тут только нет, — он открыл её где-то в середине: — сертификат на ведение курса ОРКСЭ, сертификат с правом ведения финансовой грамотности, удостоверение в том, что вы прошли повышение квалификации по теме «Игровые технологии», а уж грамот-то, грамот! Вы сколько лет работаете?

— Какая разница? — грубо отрезал я, но субъект сделал такое лицо, мол, «ну скажите».

— Ну четыре года!

— Четыре года, подумать только! И уже такое портфолио! — в голосе его прозвучала лёгкая, но колкая ирония: — Вы должно быть славно потрудились!

— Отдайте! Зачем оно вам?

— Вы не расстраивайтесь, голубчик, отдадим непременно. Как выйдите, так сразу. Это, поверьте, мелочи. Нас волнует другое: имеете ли вы право на это портфолио, — загадочный субъект прижал папку к груди как родную и музыкально постучал ноготками по пластиковой обложке.

— Что за чушь? — опять вскипел я: — Диплом, сертификаты, лицензии — всё это я получил по закону! Со всеми печатями! Любое учреждение, где я учился, докажет, что всё подлинное. В конце концов, если не верите, позвоните туда, вам всё подтвердят.

— Знаем-знаем, батюшка, не беспокойтесь так. То, что вы всё это получили по закону, нам известно. Я о другом. Вот, извольте посмотреть на это.

Субъект, отложив папку, вытащил из того же пакета две пачки школьных тетрадей.

— Мы взяли на себя смелость и позаимствовали тетрадки ваших учеников. Не тревожьтесь, тетради мы тоже вернём.

— А это-то вам зачем?

— Сейчас объясню, — субъект взял верхнюю тетрадку из первой пачки: — Позавчера вы в классе писали словарный диктант, помните? И вот что интересно: мальчик у вас пишет слово «варежка» через «ж», а вы исправляете на «варешка» через «ш». Или вот, скажем, — берёт другую тетрадь: — девочка пишет слово «арбуз» через «з», а вы — «арбус» — через «с». Как ж вы так, голубчик Виталий Александрович, опростоволосились-то? Ну варежку ещё ладно, бывают казусы, запутался человек. Хотя, впрочем, и это слово легко проверить. Скажем, нет чего? — варежек. Гласная после шипящей, и очень хорошо, букву слышно чётко. Но с арбузом-то? Достаточно сказать во множественном числе, и станет ясно. Вы вслушайтесь — ар-бу-зы. Какая согласная слышится?

— Зэ, — не сразу, тихо ответил я, опустив голову.

— Ну-ка ну-ка, ещё разик, будьте любезны! — весело попросил субъект, приставив ладонь к уху.

— Зэ.

— Молоток! Или вот, ещё примерчик: Коля ваш….так, он Коля? — сам себя спросил субъект и посмотрел на титульник тетради: — Коля. Так вот, Коля пишет слово «глобус» через «с», а вы как… читайте.

— Глобуз, — покраснев, ответил я.

— Ну вот, — добродушно сказал субъект, закрыв тетрадку: — Мы ведь не говорим «глобузы», правильно? Гло-бу-сы! Легко проверяется. Ну что, оставим русский язык, думаю, Виталий Александрович, сами понимаете, что показал я вам далеко не всё, — и он положил руку на первую пачку, как бы намекая на то, что работы здесь предостаточно.

Я кивнул.

— Теперь математика.

Тут меня передёрнуло.

« — Как! И здесь, что ли, накосячил?!» — подумал я, но вслух говорить не стал. Впрочем, тут и говорить не требовалось: всё и так было написано на моём лице.

— Ну-ну, голубчик, держитесь, родименький, держитесь, — успокаивал субъект, через решётку тряся меня за плечо: — Не смейте раскисать! Не смейте! Я вам не для того показываю, чтоб унизить или оскорбить, наоборот, помочь вам. Только помочь! — и схватил тетрадку Нади Ивановой: — Только один примерчик, батюшка, только один, кормилец! Здесь, будьте любезны, посмотрите.

Там, куда указывал палец субъекта, было записано выражение: «243—52×3=90». А ниже красной пастой: «Думай лудше» и 90 переправлено на 573.

— Ай-яй-яй, голубчик Виталий Александрович, — театрально покачивая головой, расстраивался субъект: — Знаменитое правило, со второго класса изучается. Сначала делается умножение, а уж потом, изволите видеть, вычитание. Ваша Надя всё правильно посчитала. А вы вот просчитались, ещё и тройку с замечаниями поставили девчушке. Обидели вы её, ах обидели! А знаете, что самое неприятное? Слово «лучше», Виталий Александрович, пишется через «ч», а не через «д», как вы изволили написать.

Ну, положим, ошибочное вычисление я ещё туда-сюда пережить мог. Но последнее убило моё самолюбие окончательно.

Конец ознакомительного фрагмента.