Психолог

Вадим Меджитов, 2019

Самым сильным, самым сложным, самым коварным врагом для интеллектуального человека является он сам. Самоанализ, самокопания – все это является своеобразным проклятием для развитого индивида. И только смерть может помочь отбросить все жизненные условности и проблемы бытия. Смерть… это конечная стадия существования человека или смысл его бренной и ничтожной жизни? Никто не знает. Ясно одно – без практического опыта к истине никогда не приблизишься. А значит, пора в путь! И пусть жестокий мир сам ответит нам на все незаданные вопросы, раскроет перед нами тайны мироздания.

VII

Он отнял руки от лица и тяжело вздохнул. Он вспомнил, как в одной книге упоминался эффект прокрастинации. Ты откладываешь дела, если у тебя их накопилось слишком много или когда тебе совершенно не хочется приступать к этим самым делам. В сознании формируется некий затор, препятствующий дальнейшему нормальному функционированию, а также создаются иллюзорно полезные дела, которые оттягивают тебя от важного. Ты можешь бесконечное количество времени приводить себя в порядок, приводить в порядок окружение (что обычно свойственно женщинам) либо сесть на диван и уставиться в одну точку, погрузившись в свои мрачные мысли, постепенно впадая в липкое состояние тревожности.

Зигмунд еще раз быстро обдумал эту теорию и в который раз понял, что не очень хочет умирать. То есть другое — не хочет предпринимать никаких активных действий, которые будут постепенно приближать его к состоянию, близкому к смерти.

Но он также понимал, что умереть в его положении было крайне важно, ибо продолжать жизнь в подобном русле было попросту невыносимо. И вот он застрял между жизнью и смертью в своеобразном сущностном парадоксе.

Зигмунд усмехнулся. Кто знал, что на практике прокрастинация иногда может спасти жизнь человеку?

Он встал и отряхнулся, приходя в себя. Да, кто знал. Жаль только, что он зашел уже слишком далеко и что он… не человек.

Да, лучше думать о себе не как о живом существе, а как о жизненном придатке. Тогда смерть будет казаться совершенно логическим исходом.

Ничтожество.

Но слезы почему-то больше не наворачивались на глаза. Может быть, они давно закончились или ему уже порядком надоело жалеть себя. Он снова улыбнулся про себя, подумав, какое множество манипуляций проделывает его сознание, чтобы оставить его в живых.

Он почувствовал, как снова погружается в неприятное ему состояние апатии, и попытался мысленно это состояние разрушить.

Не получилось.

Тогда он перестроил сознание, сделал обманный финт, закрутил мысли и… сделал шаг вперед.

Ему стало невероятным образом лучше, хотя он тут же почувствовал, как все его тело покрылось испариной. Не желая терять момента, он смешал в себе подступившие чувства радости, отчаяния, смирения, ужаса и уныния в единое бесформенное нечто и сделал еще один шаг. И еще один.

Он понимал, что это лишь кратковременная победа над самим собой, ибо сознание теперь может сосредоточиться на беспрестанной ходьбе, унося его прочь от цели. Конечно, если пройти по деревушке в этом костюме, то какой-либо эффект непременно произойдет, но не было никакой уверенности, что он не побежит прочь от этого эффекта, оставляя позади удивленные физиономии случайных наблюдателей.

Улыбка опять появилась на его лице, когда он представил, какие обсуждения среди деревенских вызовет быстро пробегающий мимо них аудитор с паническим выражением на лице. Он хотел было рассмеяться, но, к счастью, быстро распознал признаки подступающей истерики. Эта истерика была внутренней, сильной, свойственной только мужчинам, и он должен был подавить ее в зародыше, чтобы его недолгое путешествие не окончилось ничем.

Мечущийся взгляд остановился на кроне дерева неподалеку, и он подумал, как изо всех сил обрушивается головой об это дерево, пытаясь привести себя тем самым в чувство. Но он также знал, что это было бесполезно. Физическое самобичевание приведет его к другому ракурсу мировосприятия, отложив на потом все его текущие заботы.

Несмотря на подступившее дикое чувство отчаяния, он могучим усилием воли сдержал свои дрожащие руки, которые все норовили тотчас же расцарапать его лицо, выдавить ему глаза, причинить нестерпимую физическую боль, затемнив тем самым душевную.

Он сопротивлялся. Настал черед панических атак, которые были очень свойственны его преклонному возрасту. Они словно кувалдой долбили по его психике, сотрясая основы мировосприятия. Но он держался. Знал, что дальше будет только хуже, готовился к этому.

Сильная дрожь вдруг налетела на его слабое тело, заставляя найти опору или упасть на колени. Но он непоколебимо стоял на месте, с трудом сохраняя прежнюю позу и с титаническим усилием сохраняя прежние мысли.

Его сердце вдруг начало нестерпимо болеть, невидимые иглы стали прокалывать его с таким остервенением, что вся зелень вокруг вмиг стала казаться ему кроваво-красной.

Стала кружиться голова, жутко хотелось плеваться лишней слюной, мерзкие приступы тошноты подкатывали к горлу.

Но он стоял, как мог очистив сознание от посторонних мыслей, закрыв глаза и думая лишь о своей вожделенной цели. Он до крайности жалел, что десятки лет назад не отправился искать таинственных, описанных в старинных легендах монахов или попросту не примкнул к существующей религии. Теперь, он знал, было уже поздно, и его рациональное мышление не позволит искренне принять в себя веру, а его агностические взгляды на корню убьют все светлое в его душе… Но он жалел об этом, очень жалел.

Потому что так было бы гораздо проще. Не зря же говорили и писали о фанатиках — они с легкостью отделяли свой дух от тела, потому что верили в нечто лучшее, чем этот мир или они сами.

Зигмунд более не верил ни во что, разве что в практические знания. Но они никак не помогали в его духовной борьбе за свою свободу, они были бесполезны там, куда не могли дотянуться.

Боль, отчаяние, эмоциональное напряжение достигли своего нестерпимого максимума. Сердце, казалось, разрывалось от мучительных спазмов, но он знал, что это лишь притворство, что он останется цел и невредим, что то темное нечто, держащее его в своих цепких лапах, никогда не отпустит его просто так.

Сжав зубы и напрягая все свое старческое тело, он постарался сделать еще один шаг вперед. А затем еще. И еще…

И вот когда он с ужасом осознал, что остался совершенно без сил и без какой-либо даже призрачной надежды на благоприятное для него будущее, он почувствовал, как нечто легкое прикоснулось к его плечу. Боль неожиданно отступила, а сознание приобрело некую ясность.

Как раз вовремя. Как и всегда, впрочем.

Он с благодарностью взглянул на своего ворона.

Старый друг.

И пусть он не был человеком, но в последнее время люди несли за собой одно разочарование.

Ворон призывно каркнул, бодро расправляя свои большие черные крылья, словно отгоняя от себя и своего хозяина злые силы.

— Да-да, мой друг, — с улыбкой произнес Зигмунд. — Я помню. Я же дал сам себе обещание. Попробовать что-то новое.

Ворон снова каркнул.

— Потому что старое не работает. Или потому что мы с тобой так стары, что былые нормы утрачивают свою привлекательность и важность?

Птица внимательно посмотрела на Зигмунда и, оттолкнувшись от его плеча, взлетела по направлению к деревне.

— Ты прав, — тихо проговорил Зигмунд, смотря вслед ворону. — Абсолютно прав. Мне тоже надо расправить крылья и жить своей жизнью. Пусть даже эти попытки и закончатся смертью. Пусть даже эти попытки будут общественно неприемлемы. Мы будем просто пытаться. Не во имя чего-то великого, потому что мы ни во что не верим. Просто пытаться. Хотя бы ради себя.