Дом на Солянке

Валерия Вербинина, 2020

1928 год. В популярной газете «Красный рабочий» исчезает заместитель главного редактора. Ходят слухи, что он сбежал от жены, но затем выясняется, что в редакционной кассе не хватает огромной суммы. Этим делом занимается начинающий сыщик Иван Опалин. Расследование осложняется тем, что к нему прикрепляют журналиста из газеты, который получил задание написать серию очерков о работе угрозыска. Вскоре Опалин понимает, что его новый знакомый – очень подозрительное лицо…

Глава 4

Контуры жертвы

— Ты, Жора, не гони, незачем, — сказал человек шоферу, который вел машину. — Покатай нас… по Садовому, что ли. А потом я тебя в Большой Гнездниковский отвезу, — добавил он, обращаясь к Опалину.

— Я не знал, что у вас машина есть, — заметил Иван, чтобы сказать хоть что-то.

— Не моя она. Казенная. На ней друг ездит, он в Реввоенсовете сейчас. Иногда посылает за мной — по делам, ну и так. — Говоря, заведующий рубрикой «За оборону СССР» Лапин буравил взглядом лицо собеседника. Опалин не любил, когда его изучали таким образом, и постарался принять максимально нейтральный вид. — А ты меня обидел.

— Я? — удивился Иван.

— Угу. Пять вопросов задал и — гуляйте, товарищ. Кто так делает? Допросы с умом вести надо. Незаметно к главному подводить, а ты все напрямки ломишься. Когда видели, да как выглядел, да были ли у него враги, — в сердцах передразнил бывший военный. — Конечно, были. Вот хотя бы Басаргин.

— Да? — как-то неопределенно молвил Опалин. Он уже знал, что писатель не ладил с Колосковым, но ему было интересно узнать версию Лапина.

— Ты в курсе, что Алексей Константинович его выгнать хотел?

— А Басаргин что, не член профсоюза?

— Член, конечно.

— Тогда его просто так уволить нельзя.

— Наивный ты, Ваня, — сказал Лапин не то с сожалением, не то с подобием зависти к молодости собеседника, которая позволяла тому высказываться столь категорично. — Захотели бы — уволили.

— А Колосков всерьез захотел?

— Так я о чем? Насилу его Поликарп переубедил — мол, сейчас не стоит этим заниматься, давайте вы сходите в отпуск, и потом мы вернемся к этому вопросу. Только Колосков после отпуска не передумал бы. Он злопамятный был.

— А чего он на Басаргина взъелся?

— Насмешник он. Никого не уважает. И белый.

— В каком смысле? — осторожно спросил Опалин.

— В прямом. Враг он нам, понимаешь? Его от действительности нашей корежит, а вот повспоминать, что было перед войной… Присяжные поверенные всякие, протоиереи… Вспоминают старое да глаза закатывают, как, мол, хорошо тогда было. Но Басаргин хотя бы не скрывается, — прибавил Лапин другим тоном. — Честный враг. Это я уважаю. Куда хуже — приспособленцы всякие, сволочь, которая в редакции толчется. Насмотрелся я, Ваня, на них, и иногда, знаешь, в голову мыслишка скверная лезет — для чего я кровь проливал? Чтобы эти фрукты пиво пили и анекдоты травили?

Вместо «фруктов» он употребил куда более емкое и выразительное слово, но Опалин был не из тех, кого можно пронять ругательствами.

— Послушайте… — начал он.

— Слышь, давай на «ты», без церемоний, — перебил его Лапин. — Меня от всех этих цирлихов-манирлихов тошнит.

— Слушай, — сказал Опалин, пересилив себя, — ты мне что хочешь сказать, командир? Басаргин ухлопал Колоскова, чтобы тот его не выгонял?

— Чудак ты, Ваня, — сказал Лапин, коротко хохотнув. — Я ж при этом не присутствовал, но сам посуди: раз Колоскова нет, Басаргина оставят в покое. Мотив? Как по мне, вполне. У Басаргина жена иждивенка, и живут они только на то, что он получает. Выгонят его, и куда он пойдет? На биржу труда? Кому он нужен…

— А что, кроме Басаргина, с Колосковым никто не ссорился?

— Конечно, ссорился.

— Кто?

— Ну, Эрманс, например. Колосков протащил вне очереди рекламу какого-то треста, а реклама здоровенная. Там же гадюшник, Ваня. В номере четыре полосы, редко шесть. Выкинули твой материал — и все, привет, завтра он уже может не пригодиться. Рубрик много, все толкаются локтями. Новости, фельетоны, мое про оборону, карикатуры, хроника, из зала суда, отдел домашних хозяек, книги, театр и кино, спорт, бега, уголок юмора, рассказы и стихи, шарады, шахматы, изо, наука и жизнь… и это я еще не все перечислил. А объявления? Я бы на месте Эрманса давно свихнулся, как все это примирить и впихнуть в четыре полосы. И так — каждый день, за вычетом праздников, когда мы не выходим.

Опалин вздохнул:

— Хочешь сказать, Эрманс мог что-то сделать с Колосковым из-за какой-то дурацкой рекламы?

— Не-не-не. Я, Ваня, вообще не о том. Терпеть не могу повторять сплетни, но Колосков протаскивал некоторые рекламы вне очереди и за полцены. Ну, не за полцены, но дешевле, чем обычно. А теперь попробуй доказать мне, что он это делал просто так.

Опалин нахмурился:

— Значит, Колосков отвечал за рекламу?

— Угу. Хотя вообще-то это не входило в его обязанности. Так-то он должен был заниматься второй полосой. Но на самом деле Колосков протаскивал рекламу, причем не только на четвертую полосу, но и на третью.

— А кто тогда занимается второй полосой?

— Поликарп. На нем вообще все, кроме объявлений.

— Постой, а как же главный редактор?

— Оксюкович-то? А он тоже нужен. По собраниям всяким ездит, к наркому, выбивает, чтобы бумаги нам давали побольше. Он болеет, чахотка у него, но он это скрывает, — прибавил Лапин другим тоном. — В ссылке заболел. Ему врачи велели бросить курить, а он ни в какую. Хороший он мужик, но в людях совсем не разбирается.

— Почему? — не удержался Опалин.

— Потому, — с сожалением отозвался бывший военный. — Он прямой, честный и всех судит по себе. А они-то не прямые и не честные. Все разговоры только о том, как бы вырвать себе кусок побольше и пожирнее. Гнилые людишки.

— А что у Колоскова по личной линии было? — рискнул задать вопрос Опалин.

— Ты его рожу видел?

— Э… ну… в общем…

— Ну, за деньги он точно мог себе купить какую-нибудь бабу, — снисходительно пояснил Лапин. — А без денег — кому он нужен?

— А по твоему ощущению, он ходил на сторону?

— Ходил. Но скрывал. Вообще он с Ксенией своей жил хорошо, но — привычка, такое дело. Старая жена — как старый сапог: удобно, но нет-нет да тянет на новый поменять. Так что баба у него была, точно.

— Его любовница из редакции?

Лапин усмехнулся:

— Была бы из редакции — я бы узнал. И не только я. Все бы знали и судачили.

У Опалина уже голова шла кругом. Реклама. Басаргин. Любовница. А что, если она была замужем? Что, если муж узнал? Колосков 15 августа послал жене телеграмму с сообщением, что завтра выезжает — и исчез. Не отправился ли он перед отъездом проведать свою пассию?

Позвольте, а как же Ленинград? Допустим, жене Измайлова показалось, что она узнала Колоскова… а что, если не показалось и это все-таки был он?

Если верить Лапину, Алексей Константинович устроил так, что часть денег за рекламу вместо бюджета газеты поступала в его собственный карман. А если он складывал эти деньги в кубышку и просто ждал удобного случая? Что ему мешало тогда сбежать вместе с любовницей?

— Никуда он не сбежал, — донесся до него скрипучий голос бывшего военного.

Вздрогнув, Опалин поднял глаза. Нехорошо, Иван Григорьевич, когда ваши мысли могут прочитать по лицу. Совсем нехорошо.

— Знаю я эти дурацкие слухи, — продолжал Лапин, дернув щекой. — Не, не побежал бы он ни за какой бабой. У Оксюковича несколько лет в запасе, но ведь место-то освободится, и Колосков вполне мог на него сесть. Я уж не говорю о его фокусах с рекламой. Поверь мне, он не из тех людей, которые станут бросать золотую жилу. Кто угодно, только не он.

— А что, если кто-то решил за него взяться? — неожиданно спросил Иван.

— За Колоскова? — удивленно спросил Лапин.

— Да. Это ведь мошенничество. Может быть, кто-то решил его прищучить и он испугался?

— И потому исчез?

— Да, а что? Может такое быть в принципе?

Лапин задумался.

— Если бы ему что-то угрожало, он бы пошел к друзьям, — заговорил он, тщательнее, чем обычно, подбирая слова. — Ваня, он скользкий, как угорь. Я тут тебе рассказал о его делишках, но сам понимаешь: там наверняка все шито-крыто, и в суде ты ничего не докажешь. Если он исчез сам, по своей воле… — Лапин нахмурился, — значит, его что-то до смерти напугало.

— Ясно, — кивнул Опалин. — Слушай, а как у него с происхождением?

— Из крестьян он. Отец в город на заработки подался, потом сына определил в трактир. Не, с происхождением там все чисто, можешь даже не думать.

Но Опалин привык всякую мысль доводить до логического конца и потому спросил:

— Колоскову сейчас 42 года, а в революцию он где был?

— Заведовал чем-то — столовой, кажется. К службе его признали непригодным — падучая и ребра поломаны. Его в детстве били, когда он в трактире служил.

Вот те на. Получается, Колосков еще и эпилептик. А ведь никто, ни один человек об этом не упомянул.

— Часто у него бывали припадки?

— Никогда, — твердо ответил Лапин.

— В смысле?

— В смысле, не было их. Ты совсем младенец, что ли? Заплатил он кому-то за бумажку, чтобы его в армию не призвали, а то вдруг ломаных ребер окажется недостаточно.

— Может, и про ребра тоже выдумка? — рискнул предположить Опалин.

— Э нет. Это как раз правда. И руку ему там же сломали, он все время жаловался, что болит, когда погода меняется.

— Какую именно руку?

— Левую.

Опалин почесал голову. Любовница. Пятигорск. Прежде всего, конечно, стоило бы проверить, точно ли Ксения Колоскова находилась в Пятигорске, когда ее муж исчез в Москве. А то, может, она его ухлопала и теперь бегает по инстанциям, отводит от себя подозрения.

А деньги? А любовница, которую Колосков тщательно скрывал? Боже, каким запутанным все кажется, и за все эти ниточки так или иначе придется дергать, проверять… А ведь разгадка наверняка будет банальнее некуда. Либо все-таки совершил растрату и сбежал, либо убили его из-за личного.

— Слушай, а что у него за друзья были? — спросил Опалин. — Ты говорил, что в случае проблем он бы к ним обратился.

— Ты про Склянского слышал?

— Так, кое-что, — буркнул Иван.

— Точно сказать не могу, но, по-моему, Склянский его и пристроил в редакцию. Хотя Колосков никогда раньше газетами не занимался.

— Склянский в Наркомпросе сейчас?

Наркомпросом назывался Народный комиссариат по просвещению, аналог министерства, потому что министерство — слово буржуйское и вообще подозрительное, а спотыкающееся Нар-ком-прос — самое оно. Впрочем, в то время в недрах языка зарождались и не такие слова-паразиты. Все, все растворились, стали достоянием истории, ни одно не задержалось, потому что великий и могучий может позволить себе и не такие эксперименты. Язык как народ: все выдержит, все перемелет и в конечном итоге обратит себе на пользу…

— Да, в Наркомпросе, — кивнул Лапин в ответ на слова Опалина, — но я слышал, что метит еще выше… Так что у Колоскова хорошие перспективы, если, конечно, не поссорится со своим дружком.

«Ну, это только если Колосков жив, — мелькнуло в голове у Опалина. — А у трупа — какие перспективы?»

Он почему-то не мог избавиться от ощущения, что человек, о существовании которого вчера Иван даже не подозревал, мертв и речь идет именно об убийстве. «Все дело в чемоданах… Домработница утром пришла, а собранные чемоданы в квартире стоят. Колосков не сел на поезд. И он не бежал, потому что дома остались все его вещи… Люди привязываются к вещам, не станут они свое бросать…»

— Вы что, уже труп нашли? — донесся до него голос Лапина.

Опалин разозлился так, что загорелись щеки. Вот, опять прочел его, как открытую книгу. Да что ж такое…

— Да не нашли мы никого, — выпалил он с досадой. — Ты что, мысли читать умеешь, что ли?

Лапин засмеялся:

— Ты не обижайся, Ваня, но ты молодой еще, у тебя на лице все отражается… А я тертый калач, все примечаю. У меня, знаешь, жизнь такая — давно бы сдох, если бы людей насквозь не видел…

— Ну, раз ты такой проницательный, — сердито сказал Опалин, — давай начистоту. Колосков исчез, когда ушел в отпуск. В редакции о его планах знали? Конечно. Адрес его знали? Да и при желании могли выследить, когда он из дома вышел, например. Если бы его захотел убить кто-то из редакции — кто именно? Басаргин?

— М-м… Нет.

— Тогда какого черта ты мне голову морочил и его первым подозреваемым назвал?

— Ты, Ваня, не сердись, — очень спокойно попросил Лапин, — ты со стороны очень смешно выглядишь тогда. Понимаешь, в чем дело: был у Басаргина мотив, конечно, и сам он…

— Белый, — нетерпеливо напомнил Опалин.

— Угу. Только вот человек такая штука… сложная, в общем. Короче, пораскинул я мозгами — и что-то сомнение меня берет. На поверхности-то все ясно, ну а как копнешь, — характер у Басаргина не таковский, чтоб человека убивать. Он бывший врач, ты знаешь? И гуманист. Не чистюлька, а именно гуманист. У него, понимаешь, убеждения. Ну, что человеческая жизнь — великая ценность и… ну, всякое такое.

— Нет такого человека, который в определенных обстоятельствах не мог бы убить, — сипло сказал Опалин. Лапин поднял брови.

— Это тебе кто-то из товарищей внушил? Ну, не буду спорить. Но вот думаю я, как Басаргин мог прикончить Константиныча — и не срастается ни черта. Пощечину он Колоскову мог бы дать, на дуэль его вызвать. Но убивать исподтишка — нет.

— Хорошо, допустим, Басаргин ни при чем. Кто тогда?

— Тогда? Давай прикинем. М-м… Оксюкович — никогда. Поликарп — нет. Эрманс — тоже нет, хоть они и повздорили. Матюшин — он ведет хронику, но терпеть ее не может. Он бы от одного вида крови в обморок упал. Беспалов вечно в суде, в редакцию прибегает, только чтобы очередную заметку продиктовать. У него времени не хватит кого-то прикончить… Глебов? Ну, этот на все готов, чтобы себе местечко расчистить. Сам убивать не станет, но если получится чужими руками, так, чтобы в сторонке постоять, — почему бы и нет? Только вот место Колоскова ему ни при каких раскладах не светило, значит, он ни при чем. Стенич по уши в спорте, Окладский рисует карикатуры, Фарбман ведет уголок юмора. У них всегда есть работа, и на Колоскова им наплевать. Черняк пишет новости, заметки, вообще все, что потребуют, и заботится только о том, чтобы дать побольше строчек. Ему двум бывшим женам приходится алименты платить, тут не развернешься. Ракицкий… ну, с этим все ясно: лошадник! Люди его вообще не интересуют, так что о нем можешь забыть. Гомберг у нас театрал, как начнет хвалить какую-нибудь пьесу, так заслушаешься, а потом почитаешь, что о ней пишет, — все не так, и классовая линия не выдержана, и несерьезно, и вообще…

— Короче, Колоскова он убить не мог, — прервал собеседника Опалин.

— Мог, — хмыкнул Лапин, блестя глазами, — если бы, к примеру, Константиныч жену у него увел. Но гражданка Гомберг здоровая, как лошадь, и ножища у нее, как у мужика. Что-то сомневаюсь я, что она во вкусе Колоскова.

— А что насчет Должанского?

— Петра Яковлевича? Он неплохой человек, но никакой. Его на стихи поставили, потому что никто ими заниматься не хотел. Он, знаешь, из тех, кто со всеми умеет ладить. Мягкий, уступчивый — но не от слабости, а от равнодушия. Не, он никого убить не мог. Да он почти не пересекался с Колосковым… Баб в расчет берем?

— А что их не брать?

— Ну, машинистки… — Лапин почесал шею. — Болтают о кино, о чулках, о чепухе. Нет. Кострицына рисует выкройки, еще делает модели для «Женского журнала»… нет, чепуха. Теплякова… э… Не нравится мне она, честно скажу. Глазки-буравчики, не говорит, а вечно визжит — мерзкая баба. Два мужа было, оба сбежали, второй запил. Черт ее знает, я бы не стал сбрасывать со счетов, но зачем ей Колоскова убивать, ума не приложу…

— Короче, его вообще никто из редакции не мог убить, — подытожил Опалин.

— Слушай, для газеты пишут не только постоянные сотрудники, но и куча стороннего народу… Изо, шарады, наука и жизнь, шахматы — да масса рубрик, для которых другие сочиняют. Я еще обработчиков рабкоровского материала не назвал, эти отдельно сидят… Ваня, а может, его просто ограбить хотели? Не рассчитали сил — ну и… убили, короче.

— Может быть, — отозвался Опалин. — При нем часы были золотые, два кольца, деньги. Часы и кольца будем искать, может, что всплывет.

Автомобиль подъехал к облупившемуся особняку в Большом Гнездниковском переулке и остановился.

— Ну, я пошел, — сказал Иван. Пожал руку собеседнику и добавил: — Спасибо за помощь.

— Я же тебе ничем не помог, — усмехнулся бывший военный. — Запутал только.

— Ничего, распутаем.

Опалин вылез из машины. «Почему-то мне кажется, что ты действительно распутаешь, — мелькнуло в голове у Лапина. — Славный парень, но опыта бы побольше. А впрочем, это придет…»

Он поднял руку в полувоенном жесте, прощаясь с Опалиным, и шофер, развернув машину, покатил на улицу Фрунзе, где располагался Реввоенсовет. А Иван вошел в особняк, по пути здороваясь с товарищами, и отправился искать начальство, чтобы отчитаться о том, что ему удалось узнать.