Жизнь, смерть. И баллончик краски

Вероника Викторовна Самогаева (2024)

Действие романа происходит в небольшом в небольшом городе Новоалтайске, где пересекаются пути незнакомых людей — Антона и Арсения. Арсений — сорокапятилетний мужчина, который часто погружается в глубокие размышления. Его жизнь омрачена чувством вины из-за гибели жены и дочери. Антон — четырнадцатилетний мальчик с живым умом. Он очень боится своего отца и чувствует себя невероятно одиноким. Антон и Арсений случайно встречаются на крыше пятиэтажки, куда каждый из них пришел по своим причинам. Эта история о том, как чужие люди могут стать близкими друг другу, о по-настоящему сильных людях, о важности замечать прекрасное вокруг и о том, что значит жить.

Глава 1

В небе едва дребезжит рассвет. Утро серое и бессолнечное — одно из тех, которые наступают позже положенного, не сулит жителям Новоалтайска встать с первым будильником. Только жаворонки — то ли сверхлюди, то ли поехавшие — кутаются в одеяла, потягивают кофе из кружек и, глядя на улицу из окон, прищелкивают языком: «Ну и дубак…»

Из туч, набухших от влаги и грозно нависших над крышами пятиэтажек, на битый асфальт российской глубинки не упало ни капли. Будто бы дождевые облака сами ждут лучшего момента, чтобы низвергнуться ливнем на головы понурых горожан. Зато октябрьский ветер отнюдь не такой коварный и внезапно не атакует — всю ночь завывал в приоткрытых пластиковых окнах жилых домов и оконных проемах заброшек. Бросая клочья пыли и горсти прелой листвы в лица редких прохожих, воздушный вихрь свистит в их ушах, заглушая любые иные звуки. Впрочем, едва ли в шесть часов утра субботы продуваемая вдоль и поперек ледяным ветром улица так уж кишит людьми.

Жаворонкам в их одеялах и с их кофе в руках, сонно всматривающимся в мусор и листья, что трепет по асфальту ветер, сочувственно вздохнуть не по кому. Улицы пустуют. Помимо одной. Той, что ближе к окраине.

Из окон, выходивших на Октябрьскую, все как один проснувшиеся — а может, он лишь один, а может, и ни одного, кто б знал — смотрят на сгорбленную фигуру мужчины в сером, что медленно плетется мимо, куда–то в сторону отшиба. И все они не могут решить для себя, что же о нем думают.

«Идет, паскуда. Последние шмотки пропил».

«Господи, куда ж его понесло–то? Он хоть сам идет или ветер волочет?»

«Бедняга. Обросший, тощий. Куда ж ты такой, как же… это ж…»

Но в одном все зрители схожи: фигура за окном пробуждала заспанную голову куда лучше их чертового кофе.

Было жаль только, что наблюдателей от мужчины отделяли стены и этажи. А вдвойне печалила простая истина: отделяй их два шага от человека в сером, никто из них этих двух шагов бы не сделал.

А вот и она, пятиэтажка! Одна из немногих хрущевок Новоалтайска, в которой местные власти так и не удосужились установить домофон. Деревянная, громко скрипящая от любого прикосновения дверь была всегда приглашающе открыта каждому заплутавшему человеку, коту, потрепанному злыми мальчишками, а во времена холодов — любому, сильному и не слишком, порыву ветра. Сегодня же гостем унылого подъезда, стал этот человек в сером пальто.

Едва ли его волновал затхлый запах этой умирающей развалины. Едва ли его хоть что–то смогло бы взволновать, а потому облезшие стены и погнутые перила он не окинул взглядом.

Тихо. Как бывает в палатах психбольницы, даже ветер там свистит один-в-один, пусть и за окнами. Вот куда нужно мужчину в сером, да на месяцок, другой…Так или иначе, все его коллеги разделяют это мнение. Где еще может находится бедняга, который молча пялился в пустоту, стоя среди гробов в похоронном агентстве, мямлил, черт пойми что, а потом вдруг встрепенулся и обсыпал всех, кто был рядом, своими «почему?»

Почему я не заставил их пристегнуться?

Почему я не повернул руль?

Почему они? Почему именно они?!

Конечно, он в лечебнице, где ж ему еще быть то? Сидит себе под одеялком, таблеточки принимает!

Только вот не в лечебнице он. Потому что…

Кто пойдет лечить убийцу? Где достать силы, чтобы шевелить руками и ногами, отвратительно медлительными? Никто не пойдет, никогда и ни за что.

К кому угодно он мог быть милосердным. Но не к человеку, в секунду сломавшему его жизнь пополам. И потому, исхудавший и истерзанный, он, цепляясь за обшарпанные перила, медленно идет наверх. С каждой преодоленной ступенью до конца не вылеченная голень воет все громче, но вспышки боли им не замечены — очередная пачка обезболивающего, проглоченная без стакана воды, еще заглушает вопль.

Но против полутора месяцев жизни на таблетках и алкоголе бессилен любой обезбол, что и вынуждает «пьяную морду, всю совесть пропил, тьфу» прислониться к стене напротив лестницы, ведущей к чердачному люку, закрыть лицо руками, не видеть и не слышать женщину, что внезапно вынырнула из–за двери в квартиру…

«Минута, еще минута…»

— Развелось отщепенцев!

«Голова… Что это за гул, откуда?»

— А мне кормить, на мои бабки, мои налоги! А самой че жрать?!

«Оленька, Светочка…»

— Суки вы бродячие! Что б вы подохли все!

Обшарпанные стены поглотили ругательство, возродив тишину для человека, который не может заплакать. Ветер гуляет по крыше, трепещет хлипкий деревянный люк, не раз выломанный и не раз восстановленный. А человек в пальто и с выцветшими глазами уже не здесь. Он сидит возле коек, поглощенный и сжираемый тишиной, пропитанный запахом не затхлого подъезда, а санитарии, видит лица с потемневшими веснушками, видит кровь там, где ее нет и быть не может. Кровь на одежде, кровь на ладонях, пальцах, кровь, кровь, кровь…

— Ну что, милый, на море то махнем будущим летом? — улыбается Оля, ловко переворачивая блины на сковороде, а взгляд стекленеет и по щеке бежит багровая капля…

— Папа! Там белочки, на ветках! — смеется Света, а белый сарафанчик все больше краснеет…

Он стискивает зубы, опрокинув голову назад. Ему удается сдержать вопль. В этот раз.

Они были живы тогда, обе. Когда жарили блины, гуляли, смеялись. Но эта кровь на локонах и косичках, эта вездесущая кровь… Она повсюду, всегда, в любом образе, всегда с ним, всегда на них.

Он получил, что должен был. Он целиком и полностью заслужил наблюдать подобное.

Но хватит. Хватит!

— Прекратите!

Побелевший кулак с силой ударяется о пол, на котором сидит мужчина, но отрезвляет его не боль, а собственный крик, все же вырвавшийся наружу. Истощенное сердце учащенно бьется, дыхание прерывается, как дыхание едва не утонувшего, когда он, не найдя в себе силы даже на гримасу боли, открывает глаза…

И видит их.

Два милых образа, ради которых он без раздумий бы отдал жизнь — возле лестницы, ведущей к люку. Оля стоит привычно для себя, чуть отставив назад левую ногу, Света сложила руки за спиной и улыбается, прищурившись. На них длинное платье и сарафанчик — тот самый, белый.

Смеющаяся улыбка любимой; сияющая, как солнце, улыбка дочери.

И ни капли крови, ни капельки!

Карие глаза с хитрым прищуром и широко распахнутые голубые глазки смотрят так ласково и взгляд не стекленеет!

Его самые близкие люди стоят прямо напротив, невредимые.

Разве он достоин? Чем он заслужил…

— Вы…? — хрип, вырвавшийся из уже целую вечность сомкнутых губ, немедленно поглощает тишина. Никогда он так не боялся говорить, как теперь, когда любой звук может спугнуть наваждение.

Жена и дочь кивают, улыбки, такие теплые, не сходят с лиц…

И у человека, что не мог заплакать, в глазах все расплывается.

— Простите… — шепчет он, едва шевельнув губами.

Оля делает шаг назад, увлекая за собой Светочку, которую держит за руку. И их возможное исчезновение кажется ему куда хуже любого из пережитых за пару месяцев кошмаров под дурманом коньяка в купе с обезболивающим.

Он в мгновение ока встает на ноги, не успев, впрочем, сделать ни шагу, прежде чем Оля и Света оказываются на верху лестницы, ведущей к чердачному люку. Никто на всем белом свете не смог бы объяснить, как такое возможно. И в последнюю очередь — мужчина в сером пальто.

Но главное он замечает. Едва уловимый взмах руки с обручальным кольцом на пальце, взгляды голубых и карих глаз, отражающие ожидание, улыбки, не только ласковые, но и приободряющие…

Он видит смысл, вложенный в эти жесты, он слышит, о чем говорят его иссохшему от боли сердцу взгляды, но не может поверить, не смеет поверить. Неужели правда, неужели, боже…

Они просят пойти следом!

Человек в сером едва шепчет. Голос отказывается звучать

— Сейчас?

Сейчас? Когда он захотел сбежать от заслуженной кары, трусливо покончить со всем одним махом? Даже теперь?

Они кивают.

Не «даже» теперь. А только теперь. Потому что его простили.

Быстро, насколько позволяет измученное тело, мужчина забирается к люку, ведущему на крышу, и рывком откидывает его как единственное препятствие. Замок, что значительно усложнил бы ему путь наверх, лежит у подножья лестницы, кем-то сорванный

Движение, вопль покалеченной кисти руки — и мужчина наверху, опрокидываемый порывом ветра. Любой бы уже ринулся вниз, стуча зубами и запахивая полы пальто. Но не тот, у кого на все лицо растянулась улыбка. Такой не бывает у тех, кто по-настоящему счастлив.

Сил на бег, да что уж там — на быстрый шаг — нет, потому ему, завороженному, остается только брести, и он бредет.

Он бредет, подволакивая ногу, которую не вылечил до конца и лечить не собирается

Он бредет, наслаждаясь невероятным приливом эйфории, уже забывший о существовании этого слова

Он бредет, боясь, что они не дождутся его, калечного, и исчезнут

— Не уходите. Не уходите. Не уходите! — звучат от него слова. Слова молитвы

Десять метров. Семь. Пять…

— Еще пара шагов, пара шагов! Господи, только не уходите!

— А-а-а!

Внезапный, звучащий будто сразу отовсюду вопль обжигает мужчину, как пощечина. Опрокинутый назад, он опирается на ногу, втягивает воздух сквозь зубы, отвлеченный яркой вспышкой боли.

И замирает, глядя вперед, позволяя ветру гулять в полах пальто. Помимо свиста в ушах от потоков воздуха — ни звука.

«Что это? Что это было?!»

Ошарашенный, он потирает рукой щетинистое лицо, растерянно осматривается. Крик — оглушающе громкий — звенит в ушах так, что не слышно ветра, но стих он так же, как и раздался — внезапно, заставив мужчину на пару мгновений выйти из оцепенения. Пока он вновь не устремил взгляд вдаль…

Осознание поглотило его с головой и оставило на лице гримасу ужаса. Он кидается вперед, озираясь. Из груди вырывается стон.

Их нет. Ни жены, ни дочери.

— Где вы?!

Царапая ногтями металлический шифер, он уже не утаивает вопль за стиснутыми зубами и закушенными губами. Впервые за месяц… За дни и ночи, проведенные в этом аду, они оказались рядом. И снова…

Мысли крутятся в голове, сменяют одна другую, и каждая призывает подняться, броситься вперед, отыскать и никогда, отныне, не терять. Вот только сил у человека, что стоит коленями на холодном металле, прижимает ладони к голове, а голову — к коленям — нет.

Слишком тяжело, чтобы встать. Чтобы думать. Жить. И слишком тяжело, чтобы жизнь прервать.

Он лежит на боку, сжавшись в комок, прячась от мира и воющего, вездесущего ветра, как дети прячутся от ужасов ночи под одеялом, уверенный: с него хватит.

Собственный рассудок оказался глумливее всех кар, что готовила для него преисподняя. Мужчина привык видеть своих девочек в луже крови, истерзанных безжалостным металлом. Теперь же они стояли перед ним, счастливые. Стояли — и исчезли. Подтвердив, что счастливыми он их больше не увидит. Никакими не увидит.

«Почему сейчас не зима, почему не идет снег…»

Ведь было бы так славно. Лежать, расслабив руки, перевернуться на спину — и ждать. Ждать, пока тело не начнет стынуть, а снежинки перестанут стекать каплями по лицу, замирая одна за другой на холодных щеках.

Почему бы ветру не стихнуть, почему бы октябрьскому дождю не обратиться снегом, что посыпится из вон той, самой большой, тучи?

Он лежит, слегка выпрямившись. Ветер и не думает стихать, нависшие над крышей грозовые тучи не разрождаются снегом, потому что не могут. Но кого это расстроит? Ничто не мешает человеку в сером, на сером железе крыши серого дома, ждать этого спасительного снега, как безнадежно больной ждет эвтаназии. Он знает, как жить? Нет. А зачем жить? Смешно…

Потому опускает веки на потускневшие голубые глаза и замирает, растворяясь в свисте воздушных потоков. Уверенный, что больше не встанет.

Снега ждать долго. Потому, возможно, первая снежинка, что приземлится на веко, не растает.

Мужчина закрывает глаза, позволив железному шиферу медленно отнимать тепло у тела и…

Вдруг резко вскидывает голову, судорожно оглядывая округу. Что он сейчас услышал?

Конец ознакомительного фрагмента.