Покидая тысячелетие. Книга вторая

Виктор Балдоржиев, 2018

Мысль – это конечный продукт на данном этапе моего развития. Это говорит о том, что тот, кто вертит тобой или нами, неизмеримо дальше и выше нас. Мы можем осознавать его уровень развития, но достигнуть не можем. Его конечный продукт, то есть мысль, будет всегда приходить к нему раньше, чем к нам! Мы даже можем жить с ним вместе, как говорится, сосуществовать. Но обогнать в своём развитии не можем… Полёт Матиаса Руста – это просто его забава. Все, кто окружают нас, имеют совершенно другой, чем мы, уровень развития. И нечего вопить по этому поводу.

Глава третья

В общем, не прошла неделя, как я покинул остров, видел с высоты полыхающую тайгу и тянущиеся, видимо, к богу чёрные и пламенеющие бороды дыма, задыхался дымом на суше, приземлился в Остроге, забежал в «Кошару», и вот — прибыл в Байкальск. И живу.

Такие вот дела.

О чём я только не думал за эту неделю. Сегодня мне пришло в голову, что либо страну высадили с поезда истории, либо пытаются даже не посадить, а подсадить в другой вагон, другого состава, летящего в какие-то тартарары. Столько недоразвитых и живых культур должны были улетать туда. Неужели безвозвратно?

Вот здесь, на скамейке сквера у «Гостиного двора», я часто сидел с Баржанским, и он мне рассказывал всякие нелепости и пророчествовал о будущем. «Любой народ — жертва ничтожеств, идеологии и времени. — Изрекал он, выпив полстакана коньяка и закуривая «Стюардессу». — Немцы — жертвы Гитлера, монголы — обстоятельств Средневековья. Неравные вещи и явления сосуществовать не могут, должно быть хотя бы приблизительное равенство в культуре. Только недоразвитые штуки живут в одной ограниченности».

Заключал он свою мысль утверждением, что немцы — это Европа, а Европу мы никогда не догоним. Спорить я не смел, в Европе не был. Но наивно полагал, что, если народами управляют ничтожества то, следовательно, опасаться их — глупость. Но вслух свои «открытия» не выдавал, а Баржанский, которому постоянно нужна была публика, тащил меня в какое-нибудь шумное заведение. Такие случались дела.

Теперь я добрался до знакомого сквера и скамейки у «Гостиного двора» и, читая утреннюю газету, рассматривал знакомую вывеску кафе, завсегдатаем которого был дядя Саша.

Мир требовал разрушить Берлинскую стену, полагая, что от этого станет всем лучше. Может быть. Жертвы ничтожеств… Значит, сами ничтожества. Не с луны же они падают.

Интересно, чем занят Барабаш? Вчера я звонил Чижову. И почувствовал, что тот подпрыгнул у телефона. Закричал, что ждёт меня в любое время суток. Потом я дозвонился до редакции Ильича. Трубку взял редактор Кан. Он живо стал интересоваться моим местонахождением. Узнав, что в Байкальске очень удивился, после чего позвал Ильича. Минут десять мы перекрикивались в трубки, из чего стало понятно, что семья дочки Мельниченко вот-вот приедет к нему. После устройства внука, дочки и зятя, он собирался на путину. Я представил Ильича на носу траулера, идущего по волнам океанской зыби, его устремлённый вперёд нос, на котором толстенные очки, его развевающийся на ветру седой хохолок. Картина вырисовывалась выдающаяся — «Пират Мельниченко. Первый выход на промысел».

Жизнь моих друзей шли своим, упорядоченным, чередом.

Заходить в «Байкальские зори» я побаивался. Там вторые сутки шла пьянка по поводу приезда какого-то крупного московского писателя.

Рукопись мою они приняли сразу. Никаких хлопот. Тётя Белла провела в городе мощную работу. В «Комсомольце Байкала» готовили какой-то необыкновенный очерк обо мне, звукорежиссеры радио подбирали мелодию для передачи, вот-вот должны были сделать запись со мной.

В Драмтеатре мне сказали, что Баржанский должен появиться сегодня. Если не опоздает. Оказывается, он улетал на литературное сборище в Среднюю Азию. Мероприятие называется «АЗ и Я».

Какое-то режущее по живому слово. Как кривая сабля янычара. И сразу же память выхватила удивительный кружевной сонет Николая Гумилёва, который я читал давным-давно в каком-то дореволюционном издании, найденном в запасниках библиотеки Острога. Жасминные сады, город. Моря в этом сонете не было, но оно угадывалось, как и приступ стены, средневековье, жёлтые и бледно-зеленые цвета с лазурным, пенящиеся волны и морской песок…

По утрам мы разбегались: тётя — в издательство, Дина — в какой-то научный центр, а я — в «Байкальские зори», успевая по пути напитаться информацией, которая пестрела в ларьках «Союзпечати» и наглядеться на пёстрый народ, торопящийся по улицам и переулкам Байкальска, где время от времени раздавались трамвайные звонки.

Сегодня утром я купил в букинистике затрёпанную библию с орфографией до 1918 года.

Пусть тётя хлопочет о социальном статусе, но неплохо бы продолжить самообразование. Библию я читал и раньше и тоже в подвалах. Это случилось лет десять тому назад здесь, в Байкальске, когда я попал в подвал центральной библиотеки, куда меня затащил Баржанский ещё во время своего жития с Беллой Иосифовной.

В комнате, буквально набитой старинными книгами, чихая и ругаясь, он вытащил с верхней полки толстенный фолиант в кожаном переплёте с замысловатой застёжкой и сказал, смотря со стремянки на меня и пожилую библиотекаршу: «Не зная Библию невозможно судить о чём-либо вообще, а об истории, искусстве и культуре особенно. Что человек увидит в картинах, если они написаны по библейским сюжетам?» С этими словами, он слез со стремянки и протянул книгу мне: «Чтобы назубок знал! Только верни в библиотеку».

Назубок я не знал, а потому был виноват.

А тогда, после извлечения Библии, мы отправились на берег реки, где разложили на траве водку и закуску, и дядя Саша до полночи говорил и говорил. Свои монологи и тексты он называл литературными отправлениями.

«В жизни — всё отправления. Они могут быть сами разнообразными. Литературными, экономическими, политическими. Человек только тем и занят, что поглощает, переваривает и отправляет». Обратного движения не бывает».

Вот какие дела были у меня с дядей Сашей Баржанским.

В общем, у каждого Абрама своя программа.

— Вот тебе договор, подпиши, второй экземпляр оставь себе. — потребовал Толя Щитиков, когда я появился в «Байкальских зорях» со свернутыми в трубочку газетами и Библией. — Святым писанием занялся?

— Приобрёл. Пусть своя будет.

— Вот чудик. Нафига она тебе? Другой литературы мало?

Договор был о публикации моего романа. Хорошее дело. Я становился богачом.

— Треть гонорара получишь сегодня, остальные — после публикации. — сказал Щитиков после того, как я расписался и протянул ему экземпляр договора.

— Кейс советую купить, — заметил Толя. — Вот куда ты попрёшься со своими бумагами и святым писанием?

— Куплю! — Пообещал я, — пока пусть они побудут у тебя в столе.

— Ладно. Не в столе, а в сейфе! — С этими словами Щитиков, открыл массивный железный сейф неприятного тёмно-зелёного цвета, стоявший в углу его кабинета. — Потеряешь же где-нибудь.

— Обязательно потеряю…

Редакция наполнялась звуками и запахами, вероятно, как и все учреждения города. Закрыв мои бумаги, Щитиков извлёк откуда-то из-под стола недопитую бутылку водки. Поставил на стол два стакана.

— После вчерашнего осталось. Москвич уехал. Надоел он нам своим талантищем. Будешь? Чего мотаешь башкой. Беллы боишься. У меня ночуй, я же один.

Не успел он закончить предложение, как вошли сразу четверо. Сразу видно — поэты и прозаики — плащи и морды помятые, глаза — во всём бесповоротно правы, весь образ — мир только для них.

— Ты куда Азар сбежал? Тебе надо от Беллы Иосифовны бежать, как Баржанский! Кстати, он сегодня или завтра должен появиться…

Компания извлекла из карманов бутылки и закуски.

Отдёрнули массивную штору, обнажились два жёлтых стола 1960-х годов, кипы газет, журналов, рукописей.

Погас свет, вспыхнула гулянка.

— Так ты на острове был?

— Какой-там журнал выходит?

— С Лаперуза камни бросал…

— Толя, сгоняй за пирожками.

— Вот почему я должен обращаться к секретарю крайкома на вы, а он ко мне — на ты?

— К любому начальству только на вы!

— Так ты же воспринимаешь их серьёзно, по-настоящему и как настоящих. А для меня они — никто, ничтожества.

— Азар, ты снова за своё!

— Потому у него и нет ничего.

— Пузырёву говорят трехкомнатную дали.

— А Гордеев «Жигули» вне очереди покупает.

— Азара надо бы в Союз принимать…

— Роман его в журнале прогоним и загоним в наши ряды. Белла же не успокоится, пока мы не примем. А без неё как издаваться?

Главное событие в жизни никогда не случится. Оно всегда будет впереди, главное событие — всегда недосягаемо. Пройдет время и окажется, что главное событие осталось позади незамеченным.

Мир и милые люди этого мира плыли и качались перед глазами. Они куда-то выходили и входили, потом дружно пели, в один из моментов появился громадный парень с ошалевшими глазами и читал свои шальные стихи.

Непросто очнуться в обед, но я очнулся.

— Хорошо тебе с непривычки: выпил, уснул, протрезвел! — Засмеялся кто-то из поэтов.

— А вы и не пьянете?

— Вторая натура — привычка! — Рассмеялся Щитиков.

Оказывается, мы перешли в большой, общий, кабинет, где был массивный диван, на котором я и пришёл в себя.

— Володя с Борей на обед отвалили. Серега и Гошка сейчас придут, — как бы доложил мне Толя. — Ты же дал им деньги на водку и закуску.

— Так я и должен дать…

Маленькими молоточками стучали у меня в голова слова Баржанского, сказанные им когда-то на скамейке возле «Гостиного двора»: «Любой народ — жертва ничтожеств, идеологии и времени. Немцы — жертвы Гитлера, монголы — главные жертвы Средневековья, завоевав на время полмира, они навсегда лишись развития». Потом барабанной дробью зазвучали какие-то лающие речи, звучали они до тех пор, пока не превратились в нечленораздельные мычания, исходящие из уст какого-то бровастого быка.

— Выпей немного. Привыкай! — Тряс меня за плечи Щитиков…

Привык я только на второй день. Высокий поэт Володя заметил, что привык я быстро и посоветовал Толе отнести Белле Иосифовне часть моего гонорара, а заодно сообщить, что её любимый племянник находится в писательских дачах.

— У кого конкретно не называйте. Тётя Белла может и примчаться! Сегодня мы туда поедем. — Напутствовал Володя.

Но вместо Беллы Иосифовны в редакцию примчалась Дина. Увидев меня в классическом состоянии байкальского писателя, она долго смеялась. Ей было не привыкать к таким картинам.

— Только не бросайте, а если папа появится, то пусть заберёт его к себе, — велела она Володе. — Папа опаздывает с этого «АЗ и Я»

— Будет сделано, Диночка. Да он в норме!

— Динка, ни одной клеточкой не беспокойся за меня! — Запротестовал я, вставая с дивана.

— В нормальной он кондиции, Дина, — Уверенно басил двухметровый Володя.

Позже я узнал, что он жил в соседнем от нас доме.

Но я ещё не знал, что это только начало, так сказать, ранний рассвет жизни байкальского писателя…

— Говорят, Баржанский в городе.

— Берлинскую стену всё-таки надо убрать!

— А кто её уберёт?

— Она прочнее китайской!

— Азар, читай стихи. Ты вчера вообще классику читал.

— Или Есенина сбацай!

— Да разве стихи меня волнуют, когда я даже о себе не беспокоюсь.

— О родине что ли? — рассмеялся щуплый Гошка.

— Причём тут родина? Есть что-то больше меня, родины, тебя… Вот что меня волнует. Такие вот дела…

Внезапно стало тихо. Мелькнуло что-то белое. Я поднял голову. В дверях стоял Баржанский.

— Горизонт твоих представлений стал совпадать с возможной жизнью. Ну, здравствуй! Кто таким пойлом угощает будущее нашей литературы?

На столе возникли пузатая бутылка коньяка и два яблока.

Вот он — искуситель.