К небу поближе

Виктория Андреева

Стихи Виктории Андреевой, написанные в России до эмиграции, в годы эмиграции и по возвращении в Россию, на языке образов, принадлежащих городу и миру, рассказывают о тонких, неуловимых движениях души, которые обычно не удается зафиксировать словом. Поэт соизмеряет душу человека со вселенной, в которой он живет, и говорит на языке, снимающем границу, отделяющую внутреннее пространство от внешнего. Бесконечность мира и конечность человека меняются местами, сливаются воедино.

Мерцание света

О стихах Виктории Андреевой

(в сокращении)

Поэт всегда — странник. Он — трепетно здесь, но всегда больше «за»…

…за холмами, за горами в мирах Несбывшегося.

(А. Грин)

Мне вдруг стало казаться да мне стало казаться

Что я только лишь гостья в этой странной стране…

Виктория Андреева

С чем мне связать стихи этой женщины с таким тонким иудейским, или итальянским лицом, появившейся на пороге моего дома в Томилино, в окружении своего мужа и сына лет двенадцать тому и так радостно удивившейся букетику незнакомых ей фрезий, которые моя жена подарила ей?.. С чем же связались в моей памяти ее строки? С прозрачными ли овидями Прованса? С терракотовыми их холмами? С крылатыми ли пиниями генуэзских побережий? А, может быть, с многоэтажными каменными призраками ночного Манхэттэна, или с забытыми людьми и Богом русскими церквями и деревнями — под нетопырями осенних туч?

* * *

Вытолкнутые советским духовным прессом на Запад, лет за двадцать до нашей встречи, после эмигрантских мытарств (особенно нелегких для гуманитариев), преподавая и выпуская при этом литературно-философский журнал «Гнозис», встречаясь с последними могиканами русской эмиграции первых волн, но так и не вписавшись в контекст жизни «Американской империи», они вернулись в бурно меняющуюся Россию 90-х.

Что же принесли с собой эти странники, казавшиеся нам уже немного иностранцами? Виктория прочитала стихи, и они сразу поразили своей грациозной прихотливостью, акварельной зыбкостью образов и картин. Скрипичностью звука и прозрачной печалью. «Монтеверди»… «Сон тверди» — переливались имена и названия.

лаванды терпкая печаль

сухая прелесть иммортелей

растрескавшиеся пленеры

прованса —

неба

сиреневая пастораль

«Сон тверди»

Нам с женою и сыном — «подмосковным коктебелам», поклонникам Макса Волошина, открытым душой Средиземноморью — все это было интимно близко:

ритмичное дыханье гор

их закругление туманно

явленье их отчасти странно

для жителя равнин и дол

их гобеленная печаль

плывет заплаканно и строго

мечтательным подножьем Бога

в холодную как бездна даль

и в этом долгая услада

для вечереющего взгляда

«Пятна света»

Строчки являлись легко как жест руки — анжамбеманы, ассонансные, как бы необязательные созвучия вместо рифм, отзвуки французской речи — школа новых поэтик и в тоже время классическое целомудрие души, избегающий тяжких соблазнов постмодерна.

В ее поэтический опыт органично вошла поэзия целой плеяды поэтов русской эмиграции и особенно русских парижан 1920-х и 1930-х годов — стихи, ранее у нас неизвестные. Ей были близки такие имена как Адамович, Поплавский, Червинская.

…А вот я смотрю стихи юной Виктории, 60-х годов, когда казалось «все начиналось» в расселинах льдов советской «Утопархии», представлявшихся вечными. В Москве тогда закипали художественные течения, возникали литературно-философские кружки, поэты вырывались со стихами на площадь Маяковского.

Читаю стихи Виктории из тогдашнего сборника «Нафталинный Пьеро»:

мне — белый флаг надежд.

мне — в поле сирый ветер,

протянута рука из под полы

одежд

мне — робкие стихи, неверные

обеты

и зыбкие мечты передрассветных звезд

И, конечно, вспоминается страннический венок Макса Волошина:

в мирах любви — неверные кометы

закрыт нам путь проверенных орбит…

Это странничество, бесприютность на земле, что в России, что на Западе — постоянный мотив лирики Виктории Андреевой.

А здесь юная Виктория как бы роднится с ушедшей к тому времени Ахматовой, может быть, уже видя себя в Париже:

…мир без тебя —

как это просто:

сырой и будний блеклый день

и на трамвайной остановке

поземкой мартовской метель

и снега черная каемка

и я, как ты, с парижской челкой

«Нафталинный Пьеро»

А вот и московское детство. Ведь детство для каждого поэта —

«Ковш душевной глуби»:

чулан в котором помнится когда-то

хранилось платье бабушки Агаты

и шепот музыки как нафталинный шорох

и вечное брюзжание часов

<…>

и занавеску ветер чуть колышет

и кто-то в кресле спит почти не дышит

не слышно в комнате ничьих шагов

лишь слабый и полузабытый

знакомый с детства аромат духов

(Там же)

Но «Кружится волчок, кружится волчок!». Парки неумолимо прядут свою пряжу, ведут нити… Франция, Италия, Соединенные Штаты — труды, дни, разочарования, вечные тяготы быта. Тесные эмигрантские мирки, друзья и враги… Но дух поэта не поддается. Один из ярких лирических бросков — стихотворение «Двоится линия холма». Это внутреннее возрастание несмотря на громадные противодействующие силы социумов, толп, потоков оглупления в мире «глобальной деревни», враждебной рвущейся к высям душе:

двоится линия холма

круги кольцуют атакуя

и центром мощного ствола

упруго крону неба рву я

и каждой клеткой веткой я

вверх рвусь извилисто минуя

препоны тлена и огня

макушкой острою ликуя

я — дуб восставший на дыбы

пятою землю попирая

корявые мои листы

непрошеные гости рая…

«Сон тверди»

Города, океаны, страны потоки карусели людей, судеб. Чужие стены потолки, пейзажи… За окнами — чужая жизнь:

три птицы сбившись

вкруг заемного уюта

три горьких пленника

безрадостной судьбы

мы стены слушаем

мы вдумываемся в сны

разгадываем

криптограммы звука

чтоб века этого оскал безумный

означить в назидание другим

«Лето в доме м-ра Томпсона в Сассексе»

И вот Виктория с семьей уже в России, в круговерти события нашей жизни, и снова бесконечная редакторская, переводческая работа, иногда стихи, редкие выступления, но все же здесь родной язык и хоть замороченные, очумелые, но свои, российские, порой склоняющие к певучей строке ухо человеки… Москва.

Приведем отрывок одной из поэтических вершин Виктории, маленькой поэмы «Монтеверди». Это вечный средиземноморский миф о любви — миф об Орфее и Эвридике. Он весь звучит как бы старинной музыкой, ее дальней прелестью:

…ах! надежды позади

ах! печали впереди

зыбок этой жизни сон

горек этот миг

терпкость ветра

нежность дня

тихая улыбка далей

окрыленные печалью

высота и глубина…

……………………….

Эвридику ждет Орфей

отпусти нас царь теней!

<…>

прочь от вод холодной Леты

двое бродят в пятнах света

свет ликует и поет

Эвридике светлым эхом

песни звонкие прядет…

«Монтеверди»

* * *

Виктории уже нет с нами. Царь теней забрал ее. Но светлое эхо напева ее строк — здесь… Пятна света среди тьмы прошлого и настоящего века. И этот «Сон тверди» — казалось, непробудный — освещен тихим светом ее глаз. И освящен любовью.

Марк ЛЯНДО