Девочка с косичками

Вильма Гелдоф, 2018

1941 год, Нидерланды под немецкой оккупацией. Фредди Оверстеген почти шестнадцать, но с двумя тонкими косичками, завязанными ленточками, она выглядит совсем девчонкой. А значит, можно разносить нелегальные газеты и листовки, расклеивать агитационные плакаты, не вызывая подозрений. Быть полезными для своей страны и вносить вклад в борьбу против немцев – вот чего хотят Фредди и её старшая сестра Трюс. Но что, если пойти на больший риск: вступить в группу Сопротивления и помогать ликвидировать фашистов? Возможно ли на войне сохранить свою личность или насилие меняет человека навсегда? 5 причин купить книгу «Девочка с косичками»: • Роман написан по мотивам подлинной истории самой юной участницы нидерландского Сопротивления Фредди Оверстеген; • Книга переведена на семь языков, вошла в шорт-лист премии Теи Бекман и подборку «Белые вороны»; • Рассказывает о взрослении в бесчеловечное время; • Говорит о близких и понятных ценностях: семья, дружба, свобода, справедливость; • Показывает, как рождается сложный нравственный выбор во время войны. О ГЕРОИНЕ КНИГИ: Фредди Оверстеген родилась 6 сентября 1925 года в городе Харлем недалеко от Амстердама. Фредди было всего 14 лет, когда она присоединилась к движению Сопротивления. Фредди вместе со старшей сестрой Трюс и подругой Ханни Шафт участвовала в минировании мостов и железнодорожных путей (подкладывая динамит), а также они помогали спасать еврейских детей. Но основной её задачей было соблазнять немецких офицеров и завлекать их в укромное место в лесу, где в засаде уже поджидали старшие товарищи группы, которые ликвидировали врага. Фредди не стало 5 сентября 2018 года, за день до её 93-летия. Она не дожила до выхода книги, рассказывающей о её подвиге. О смерти Фредди Оверстеген писали не только в газетах Нидерландов, но и в The Guardian, The Washington Post, The Daily Telegraph, The New York Times, а также в датских, чехословацких, индийских, португальских газетах. «Её война никогда не прекращалась.» The Guardian «Это был источник гордости и боли – опыт, о котором она никогда не сожалела.» The Washington Post «Мать дала сёстрам только один совет: «Всегда оставайся человеком.» The New York Times

5

Мы воруем удостоверения личности. Доставляем адресатам поддельные или краденые продовольственные карточки и подпольные газеты. Разносим почту тем, кто прячется от немцев. Отвозим еврейских детей в тайные убежища — немцы арестовывают и увозят все больше евреев. Мы старательные ученицы Сопротивления и делаем важное дело, но Франс обещает, что наша первая настоящая операция еще впереди. Я считаю дни. Теперь, когда я приняла решение, мне очень хочется сделать что-то большое. Я слушаю рассказы наших мужчин и представляю себя на их месте. Жизнь до Сопротивления кажется скучной.

«Наберись терпения, девочка», — говорят мне. Или: «Потерпите, барышня». Только Франс к нам так больше не обращается. О нашем «экзамене на храбрость» он никому ни словом не обмолвился.

— Остальные еще узнают, с кем имеют дело, — убеждаем друг друга мы с Трюс.

И вдруг она начинается, настоящая работа. В сентябре сорок второго. Для подготовки мы с Трюс и Франсом несколько дней подряд ходим гулять от площади Хаутплейн до лесопарка Харлеммерхаут. Для меня этот незнакомый район с его широкими аллеями, виллами и статными особняками — все равно что заграница. Кажется, тут даже небо выше. Здесь можно широко раскинуть руки, можно мечтать и дышать всей грудью. В нашем районе так не развернешься.

— Мы не слишком привлекаем внимание? — спрашивает Трюс после того, как мы несколько раз прошлись по улице туда и обратно. На противоположной стороне стоят несколько фрицев с винтовками в руках.

— А среди них его нет? — спрашиваю я.

— Помалкивай! — огрызается Франс. — Что я вам говорил?

— На улице ни слова о нашей «мишени», — послушно повторяю я.

Трюс улыбается, но Франс выстреливает в меня убийственным взглядом.

Я бормочу извинения. «Слушай, действуй, молчи», — часто говорит Франс. И на последнем слове всегда смотрит на меня.

Он отводит нас в кафе «Клейне Бринкман» на углу улицы Тамплиеров, напротив ресторана «Мужской клуб». Выдавая себя за нашего дядю, заказывает нам по чашке мерзкого суррогатного кофе. Мы с Трюс делаем вид, что ходить в кафе для нас — привычное дело. Народу здесь мало. За дальним столиком устроились четыре старика, за барной стойкой — еще двое.

К счастью, можно не опасаться, что сюда зайдет Петер. Он слишком занят, чтобы таскаться по кафе. В отличие от моего отца. Но тот живет в другой части города, на реке Спарне, в старом судне, переоборудованном под дом. Здесь мы с ним не столкнемся. Да мы вообще никогда с ним не сталкиваемся. У меня есть отец, но нет папы. Он как дальний родственник, который изредка заглядывает в гости. Свободный как птица. Таких в клетке не держат, говорит он.

Мы сидим за столиком с потертой кружевной скатертью и букетом искусственных цветов. Отсюда открывается прекрасный вид на вход в ресторан «Мужской клуб».

— Туда наша «мишень» часто водит девушек, — сказал Франс.

Но в тот день он, как назло, не появляется.

На следующий день мы снова идем в кафе с дядюшкой Франсом, но фриц по-прежнему не показывает носа. А мы целую вечность киснем над нашими чашками водянисто-коричневого кофе и таращимся на выведенные на стене ресторана буквы: «КАФЕ-РЕСТОРАН “МУЖСКОЙ КЛУБ’’. ДНЕВНЫЕ и ВЕЧЕРНИЕ КОНЦЕРТЫ». Торчим там до тех пор, пока официант не опускает светомаскировочные занавески и разглядывать становится нечего.

На третий день в кафе «Клейне Бринкман», когда мы уже перебрали все темы для разговора, а букет на столе лишился последнего листочка, Франс кивком указывает на улицу и, затаив дыхание, произносит:

— Вон он.

Он, наш фриц, стоит у входа в ресторан, под навесом. Зажигает сигарету и бросает взгляд на наручные часы.

— Видно, ждет кого-то, — тихо говорит Франс. — Отлично. В ресторан можно будет не заходить. — Он отворачивается от окна. — Внимательно наблюдайте за ним, но не очень-то пяльтесь. Болтайте о чем-нибудь, только не о нем.

— Кто твой любимый киноартист, Трюс? — спрашиваю я, чтобы что-нибудь сказать. А сама кошусь на улицу.

Прямая, как палка, спина, высокая фуражка, серая форма СД, на ней — наградной крест. Запах до меня, конечно, не доносится, но от него наверняка воняет.

— Мой любимый киноартист… — задумчиво продолжаю я, потому что Трюс не отвечает, — ну… уж во всяком случае не тот… как его.

Я киваю на Франса. Вообще-то он давно перестал мне казаться таким уж красивым или похожим на кинозвезду. Наверное, я к нему привыкла.

— Вот бы настоящего кофе, — бормочет Трюс.

Я изучаю знаки различия на погонах и на воротничке «мишени». Хорошенько запомнив форму, рост и осанку, принимаюсь разглядывать лицо. До сих пор любой фриц для меня состоял из формы и лающего голоса, выражающих одинаковую жестокость. Евреев они расчеловечивают звездой, а себя — этой формой. Но последнее им и в голову не приходит.

Я впервые сознательно стараюсь запомнить лицо фрица. У него правильные черты. Вообще-то… Да, вообще-то, он довольно красив.

— Кларк Гейбл, — говорю я.

Он немного похож на этого известного артиста. Совсем чуть-чуть. Разве так бывает? Может ли человек одновременно быть красавцем и монстром? Не-е, не может. Как правило, нет. Но, видимо, бывают исключения.

Надо смотреть по-другому, понимаю я. Как сыщик. Или как хирург. Нет, как фотограф. Ни разу не держала в руках камеру, но что бы я увидела, глядя в объектив? Узкий прямой нос, широкие темные брови. Камера: щелк. Расстояние между верхней губой и носом больше обычного. Щелк. Рот широкий, верхняя губа тонкая, нижняя — мясистая. Щелк. Его фотокарточка теперь у меня в голове. Глаз издали не разглядеть, но они наверняка голубые.

Скульптор Мари Андриссен^[14] предоставил в наше распоряжение нижний этаж своего дома. Куда лучше, чем тесная задняя комнатка в центре города, где мы собирались последние месяцы! Дом Андриссена — это особняк по улице Вагенвег, 246, c расширенным эркером, покоящимся на двух колоннах, и зелеными оконными ставнями. Идеальное место: никаких любопытных соседей. Фасад выходит на оживленную улицу, тыльная сторона — на парк. Для меня это даже не дом, а небольшой замок. Что уж говорить про соседний, напоминающий греческий храм.

В жизни не бывала в таких особняках. Здешние обитатели не носят дырявых ботинок. Здешние обитатели не начинают работать в четырнадцать лет. Что, если бы мы родились здесь?.. Как бы тогда сложилась наша жизнь?

Когда Трюс исполнилось четырнадцать, она устроилась горничной в богатую семью в Блумендале. В подобный дом. Почему-то мне вдруг вспоминается эта история. Уже через три дня сестра с чемоданчиком в руках снова стояла у нас пороге. Сестра делала все, что ей велели, рассказала Трюс. Вытирала пыль, стирала, мыла окна, заправляла постели. Такую работу она терпеть не могла — руки к ней не лежат (так оно и есть), — но послушно все выполняла. И тут госпожа приказала ей вынести горшок. Полный горшок, который стоял наверху в коридоре и в который ночью ходила вся семья.

— Я и дома-то этого не делаю, — сказала Трюс.

— А здесь придется, — ответила госпожа.

— Горшок я выносить не буду.

— Еще как будешь. — Госпожа взяла горшок и поставила его перед Трюс.

А Трюс возьми и скинь его с лестницы.

— Жаль. Все-таки три гульдена в неделю, — сказала мама, но решение Трюс одобрила.

Позже Трюс объяснила мне, что произошло до того, как она опрокинула горшок. А случилось это только тогда, когда госпожа позвала на помощь господина. Господин… Такой весь из себя важный. Он пригласил ее в свой кабинет и закрыл дверь. Сперва погладил по щеке, назвал милочкой и тихо и участливо спросил, хорошо ли она уживается с госпожой. «Конечно», — ответила Трюс. И тут он толкнул ее к закрытой двери, прижался губами к ее губам и засунул ей руку между ног.

— Я сразу его отпихнула! — воскликнула Трюс решительным тоном, будто я ей не поверила. — И пнула что есть мочи!

Потом она выбежала в коридор, схватила горшок и выставила его перед собой. Господин со смехом увернулся и скрылся в кабинете. Вот тогда-то Трюс и спустила полный горшок по натертой до блеска дубовой лестнице.

— Надо было выплеснуть его прямо на этого паскудника! — сказала я.

Когда я вспоминаю эту историю, меня разбирает смех — очень уж такое поведение непохоже на Трюс. А вот сестре ни капельки не смешно.

* * *

Дом Мари Андриссена настолько внушительный и красивый, что на следующее утро, подходя к двери, мы будто бы уменьшаемся в размерах с каждым шагом. Мы — я и Трюс — идем не торопясь, с как можно более равнодушным видом, чтобы не чувствовать свою ничтожность. Я крепко закусываю губу, а не то еще разину рот.

Ян — тот крепкий кудрявый блондин — уходит, как раз когда мы подходим к дому. Он дотрагивается до кепки и, едва взглянув на нас, бормочет: «Cалют!»

Франс сидит за столом в нашей новой штаб-квартире вместе с Виллемсеном, Вигером и Тео. Виллемсена мы зовем стариком. Каждый раз, вставая или садясь, он кряхтит — «ай-ай-ай!», как старый дед. Вигер ругается как сапожник. Тео, наоборот, учтив и серьезен, верит в бога. Он не коммунист, но знает Франса так давно и хорошо, что решил присоединиться к его группе. Мы все очень разные, но главное — мы все против фрицев.

Абе расположился сзади на широком подоконнике. Мы с Трюс вместе устроились в кресле.

— Завтра вечером пойдете в тот ресторан, — говорит нам Франс. — Вы же немного владеете немецким?

В комнате висит пелена синего дыма. Я очень стараюсь не закашляться.

— Немного? Да мы болтаем свободнее некуда! — отвечаю я.

Я отворачиваюсь от дыма, который выдыхает Франс, и замечаю на подоконнике гипсовый бюст. Это портрет жены Мари Андриссена. Она очень красивая, но ее красоту скрывает широкополая шляпа Франса, которую он накинул скульптуре на голову.

— Врунишка! — со смехом бросает мне Трюс. Ну что за вредина! А Франсу она отвечает: — Объясниться мы сможем. Это все благодаря маме. Она с тридцать восьмого принимала у нас дома бежавших из Германии евреев и коммунистов.

— А, ну да. Отлично. — Франс гасит окурок в полной пепельнице. — Девушки ходят в этот ресторан знакомиться с солдатами вермахта. Одна из вас должна соблазнить нашу «мишень» и выманить на улицу. Скажете, что недалеко лес, вы знаете там укромное местечко и…

Он делает многозначительную паузу и подмигивает. Мы с Трюс смотрим на него. Все молчат. Я вскакиваю и кричу:

— Я что, похожа на девку, которая гуляет с немцами? На шлюху? — Я развожу руки и оглядываю себя, свое еще детское тело: маленькая, бедра узкие, а на месте груди… Гладильная доска, как говорит Трюс. — Да они ни в жизнь на такое не поведутся!

Франс умиленно улыбается, будто перед ним младенец. Мужчины хохочут.

— Давайте, смейтесь! Вообще-то я серьезно! — кричу я и падаю обратно в кресло рядом с Трюс. Мои щеки пылают.

— Я ведь сказал: одна из вас. — Франс кивком указывает на Трюс. — То есть ты. Мы с Виллемсеном будем вас поджидать. А когда вы с фрицем уйдете, Фредди тоже займет свою позицию в лесу.

— И как долго я должна это делать — соблазнять его? — бесстрастным тоном спрашивает Трюс.

— Д-да т-ты п-по… — отзывается Румер.

— Да ты по-быстрому: туда-сюда, и готово, — заканчивает за него Вигер.

Все, конечно, опять гогочут. Кроме нас с Трюс. И Франса. Тот бросает на Вигера испепеляющий взгляд. Мужчины пытаются успокоиться. Только Вигер все еще похохатывает.

— Недолго, — отвечает сестре Франс. — Главное, завоевать его доверие. А потом этим доверием воспользоваться.

Он берет перьевую ручку и чернильницу и набрасывает на бумаге ресторан, дорогу к лесу и лесные тропинки. Места, где спрячутся они с Виллемсеном и где буду караулить я, он помечает крестиками, а тропу, по которой должна идти Трюс, — стрелочкой.

— А если он захочет пойти по другой тропе? — спрашивает Трюс.

— Тогда Фредди свистнет, она будет стоять здесь… — Франс указывает на крестик. — Свистеть в пальцы умеешь?

— Конечно, умеет, — отвечает за меня Трюс.

Я пронзительно свищу, сунув в рот большой и указательный пальцы.

— Свистнешь один раз — и мы переменим позицию. Смотри, Трюс, здесь ты войдешь в лес… — Палец Франса скользит по бумаге. — На самом деле тут всего одна тропинка. А у этой развилки спрячемся мы. Твоя задача — завтра к семи вечера привести туда фрица.

Трюс бледна как мел. Руки недовольно скрещены на груди.

— А что это вообще за фриц? — спрашивает она ледяным тоном. — Почему от него надо избавиться?

У меня перехватывает дух. Только теперь, когда Трюс произнесла эти слова, до меня доходит, что с ним сделают. Я тут же вспоминаю маму. Не убивайте. Никого, даже злодеев.

— Он полицейский из СД, который допрашивал «Гёзов», — отвечает Франс.

— И что?

— Один из них умер от пыток еще до казни.

Трюс на миг умолкает.

— От его руки?

Франс кивает.

— Он привязал парня к батарее и раскалил печку докрасна.

— Откуда тебе это известно?

— У меня есть в полиции человек, он на нашей стороне, передает мне информацию и…

— И мы должны верить на слово, что он на нашей стороне? — перебивает его Трюс.

— На нашей, — уверенно говорит Франс. — А что до эсдэшника, то он сейчас работает в Харлеме. Трудится не жалея сил, если ты понимаешь, о чем я.

— А имя у него есть? Как его звать?

— Генрих…

— Генрих Гиммлер, — шутит Вигер.

Остальные смеются.

— Краузе. Генрих Краузе, — заканчивает Франс. — Ну так что? Согласна?

Трюс угрюмо смотрит на него.

— Как далеко можно зайти, чтобы… — Она поднимает глаза к потолку, подыскивает слова, но не находит.

— Что бы ты сделала, если бы на кого-то напал лев? — спрашивает Франс. — Прикончила бы льва.

И правда, думаю я. Тот фриц — настоящий зверь.

— К тому же, — говорю я Трюс, — не мы с тобой его ликвидируем.

— Ликвидируем, — поправляет Франс.

— Ну да. Не мы с тобой, Трюс.

— Если ему не помешать… — Франс беспомощно разводит руки.

— Другого пути нет, — резко говорит Вигер. — Мы можем обратиться в полицию, но они с ним заодно.

— Мы хотим предотвратить смерть невинных людей, — объясняет Тео. Иногда он говорит как пастор на проповеди. Немного торжественно и всегда доброжелательно.

— Это я понимаю, — отзывается Трюс, — но…

— Полиция на службе у немцев, Трюс, им больше нет веры. — Франс повышает голос. — Террористы для них — это мы. А этому типу они позволяют пытать людей.

Трюс медленно кивает.

— Жаль, что мы не можем посадить его в тюрьму, — говорит она. — Было бы правильнее.

— Было бы, — соглашается Франс.

— Да, но это невозможно. — Я вытягиваю ниточку из обивки кресла.

— Увы, есть только один способ его остановить. — Франс смотрит на Трюс, вскинув брови. — Ну так как?

— Ладно, — холодно отвечает Трюс.

Пригнувшись к рулю, Трюс несется на велосипеде домой, будто за ней гонятся. Я трясусь на багажнике, ухватившись за него руками в толстых носках вместо варежек. Изо рта вылетают облачка пара. На полдороге Трюс устает и снижает темп.

— И как мне, по-твоему, быть, Фредди? — тяжело дыша, спрашивает она. — Как соблазнить такого типа?

Я прыскаю, но тут же жалею об этом. Трюс никогда не просит у меня совета.

— Дура ты! — сердится она. — А ну как он мне не поверит?.. Что тогда?

Она замедляет темп. Вихляя, проезжает по луже.

Да, что тогда?

— Франс же дал тебе поддельные документы? Возьми их с собой, — говорю я.

— Ну, это самой собой, — бурчит она.

— Тебя не арестуют, Трюс. Ты же не нарушаешь закон.

Стоит полная луна. Так светло, что в канале Лейдсеварт блестит вода, и я думаю: все пройдет хорошо. Все получится.

— А что, если его не… — Трюс останавливается, но потом продолжает: — Он ведь сможет меня опознать. — В ее голосе слышится страх.

Как бы я хотела ей помочь!

Трюс молча едет дальше. Когда мы въезжаем на нашу улицу, раздается вой воздушной тревоги.

— Поторопись! — визжу я.

Прямо над нами гудят моторы самолетов. Бомбардировщики, хотят смести нас с лица земли! Мигом отсюда! Нужно поскорее убраться с улицы. Когда мы с Трюс заползаем в каморку под лестницей, уже грохочут зенитки. В ожидании сигнала об окончании бомбардировки мы с Трюс и мамой тихонько переговариваемся. Мама сообщает, что завтра поедет к дедушке с бабушкой в Амстердам. Вернется только в понедельник. Я притворяюсь сонной и опускаю голову на колени, но на самом деле во мне зреет хитрый план.

Примечания

14

Мари Сильвестер Андриссен (1897–1979) — нидерландский скульптор, наиболее известный своими работами по увековечиванию памяти жертв войны и героев Сопротивления, среди которых — памятник Анне Франк и памятник героям февральской стачки 1941 года «Докер» в Амстердаме.