Ров

Владимир Олегович Шалев, 2021

Данные рассказы – это лишь очерк минувшей эпохи. Они созданы мной из увиденного, услышанного и прочитанного, из всего того: что я ещё с ранних лет узнавал о войне, что впоследствии было реализовано и собранно в данном сборнике. Эти рассказы подобны обрывкам памяти пациента с деменцией. Они, так же, как и редкие воспоминания пациента, передают состояния людей тех лет. Но от воспоминаний они отличаются тем, что всего того, о чём я пишу, я не проживал, и это лишь мой большой домысел. Без претензии на что-либо, но и без утверждения об откровенной фантазии.

II

Часть первая.

«…и это всё, что у нас здесь происходит. Может и коротко, но всего в двух предложениях заключён весь мой быт. Конечно, можно это описать красочней и ярче, но это уже будет неправда. Правда же сера как земля, и скучна, как, только что пробежавшая крыса. Скучаю и люблю, Дил».

Я положил письмо обратно на кровать. Диллан Зиллерт, человек, с которым я вырос в одном городе, провёл детство и отрочество. Позже они семьёй уехали в Дрезден. Не знаю, как и почему, я даже не успел вдаться в подробности. Дил встретился со мной в булочной, сказал, что уезжает и исчез. На тот момент, в свои семнадцать, я затаил сильную обиду. Сердце мне ранил даже не факт уезда, а то, как он мне это преподнёс. Даже сейчас, спустя семь лет, ворошить это неприятно.

Но всё-таки судьба распорядилась так, что сейчас я сижу на его койке и читаю письмо, написанное тем самым человеком из осколков прошлой жизни. Когда мы встретились, радость была непомерна, Дила распределили в мой полк по непонятной причине. Живя в Дрездене, он относился к Саксонскому корпусу. А попал не просто в Вюртембергский, а к тому же в четвёртый стрелковый. Теперь наши отношения с ним менее дружественные, у нас есть общее почти забытое прошлое, а наше с ним настоящее пишется сейчас. И это настоящее не очень приятно. Пропало братство, а может, его и не было. Сейчас тяжело об этом судить.

Серые брёвна вокруг меня своим замшелым и грязным видом составляют стены. Запах плесени и мокрого дерева заполняет пространство блиндажа. Скорее всего, запах схож с погребным. Но в погребе он говорит о безопасности. Складируемые на полки мешки с картошкой, ящики моркови, и, конечно, закатанные соленья символизируют достаток. А достаток приводит к мыслям о стабильности и безмятежном спокойствии.

Здесь же этот запах символизирует несчастных крыс, измокших, до предела тощих, бессмысленно живых, но при этом, цепляющихся за жизнь до последнего. И таких же солдат, находящихся с этими крысами по одну сторону окопов.

Но все же блиндаж и погреб похожи. Они оба внушают безопасность, только у одного эта безопасность — мнимая и фальшивая. Ведь всего лишь один везучий снаряд, и весь блиндаж обернётся холмом из обломков и заживо погребённых людей.

Примерно четыре минуты, как продолжается обстрел. Я проверил коробку подаренных сигар на дне моего мешка. Отличные сигары: три штуки, привезённые откуда-то из-за океана. Мне стало спокойнее, когда я нащупал их. Я нахожусь на последней линии окопов. Конечно, до меня недостанет, совсем не достанет. Но то, что я сбился со счёта из-за рухнувшего столика, не вкладывает в моё сознание веры в хороший исход. А ведь опять хотел посчитать время обстрела. Может, и не сосчитать до конца, но просто считать, пока не усну. Это был мой метод сохранять толику рассудка и не пускать доводящих до сумасшествия мыслей. Кто-то молится, кто-то, зажавшись, шепчет в колени, а я считаю.

Считал, пока не свалился этот чертов стол. То ли из-за непрерывной тряски, то ли из-за чего-то другого треснул проржавевший гвоздь. Я, испытывая отвращение, взял ножку, воткнул её в грязь между лаг пола и просто поставил стол на неё. Обстрел слишком деморализует и выбивает любое желание, в том числе и желание чинить стол.

Но это присуще не всем: многие начинают судорожно переминаться с места на место, а новобранцы так вообще выбегают наверх. Ещё позавчера, вовремя очередного обстрела один такой вылетел из блиндажа. Марк или Ганс его звали, не помню. Никто его не остановил — себе дороже. У парня был сильный панический приступ, смешанный с клаустрофобией. Как вылетел, так и залетел обратно. Печальный везунчик. Его смело осколками от снаряда прямо у входа. А ведь это было здесь, далеко от первой линии и нейтральной полосы. Минутой позже — и остался бы жив. А может, остался бы жив только для того, чтобы умереть погребённым в блиндаже. Надо начать считать.

Когда он слетел вниз по лестнице, я сидел в той же позе. Пока до меня доходило, как он оказался у моих ног, Тимми стащил его ближе к центру. На весь блиндаж стоял безудержный вой. У парня из багрового живота торчал кусок металла. Его почти разрезало надвое. Тимми, стоя перед ним на коленях, растерянно водил глазами по сторонам. К нему подошёл Райнс, унтер-офицер, от которого я не слышал ни слова, зато о нём слышал многое. Он достал пистолет, приложил к сердцу и выстрелил. Остался один звон. Никто ничего не сказал.

Сейчас нас было меньше, и звона в ушах не было. Тимми вчера пропал: ни вещей, ничего. Он отличался склонностью к философии. Вечерами он заговаривал о неприятном. Мысли у всех были схожи, но только не все имели храбрость или глупость их озвучивать. Дила тоже не было, он не добрался сюда до начала обстрела. Возможно, он уже мёртв.

Сон мало чем отличался от реальности, всё перепутано. Сейчас я вроде бы бодрствую, мыслю. Но мгновение — и мысли уносят мозг в другое пространство. Мы называем это снами. Сны здесь, в Бельгии, такие же, как и в Германии. Но всё равно хочется видеть их дома.

Часть вторая.

Тоннель из грязи. Начинало смеркаться. Из свинцовых туч шла леденящая морось. Нас отправили раскладывать колючую проволоку над новой линей окопов. Это наша позиция, на которой, как мне кажется, мы закрепимся очень надолго. Некоторые из тех, что копали, уже успели поставить ставки.

Ботинки хлюпают по липкой массе. Ноги нещадно месят мёртвую грязь, а солдаты не обращают на это внимания. Свежевырытый окоп ничем не отличается от других, старых. Только запах и незатвердевшая почва говорят о его новизне. К запаху привычной трупной гнили добавляется примесь терпкой, измокшей земли. Где-то сверху, на стороне французов, лежит труп. Скорее всего, это были лошади, убитые позавчерашним обстрелом. Или подстреленные каким-нибудь снайпером-горемыкой, не попавшим в цель. Ведь конский крик слышен всем, в независимости от мыслей в голове, языка и страны, за которую воюешь.

Уже два дня не было огненного грома. Хочется верить, что это из-за наступающего Рождества, но это — слишком абсурдная идея. Здесь война. В окопах, где мы идём, многие тихо поют рождественские песни, а в некоторых местах даже выставляют небольшие ёлки на уровень земли. Не думаю, что те, кто их ставят, будут живы после праздника. Наше Рождество будет заключено в одном из многочисленных видов страха — страха умереть от пуль при разматывании проволоки.

Конец ознакомительного фрагмента.