Дорогая, а как целуются бабочки?

Владислав Филатов, 2011

Роман «Дорогая, а как целуются бабочки?» охватывает период с 1945 по 2011 год. Эта книга о нашем с Вами современнике, который начал свою жизнь в сороковых годах теперь уже прошлого века в стране, которой сегодня на карте нет. Книга основана на реальных событиях, но все персонажи вымышлены, а возможные совпадения случайны.Автор рассказывает о жизни обыкновенного человека, который родился после войны. Он и его друзья являются непосредственными наследниками войнов-победителей.Книга повествует о жизни молодых людей, которые взрослеют и меняются под силой внешних обстоятельств. В романе любовь соседствует с ненавистью, дружба – с предательством. Семейные отношения превращаются в ад…Книга рассказывает о любви главного героя к французской девушке и о том, почему два любящих человека так и не смогли соединиться…

Глава 3

Катрин раскрыла ладонь и замерла. Капустница размышляла недолго.

–Я загадала: если сядет, ты всегда будешь со мной. Всегда-всегда — всегда — всегда.

(…)

***

— Ежедневно. Страницу. На пересказ. Лично мне, — приказал майор Родкевич и протянул книжку. «Операция «Папийон» прочел я на обложке.

По — французски папийон, а по — русски, бабочка, только капустница, на которую семь лет спустя загадает французская девчонка к книжке этой отношения не имела. Речь в книжке шла о борьбе вьетнамских коммунистов с французскими колонизаторами. О первой Индокитайской войне. «Папийон» — кодовое название одной из операций, в которой участвовала французская авиация.

Книжка была на французском, и получил я ее после того, как с треском провалился на одном из уроков французского.

— Странное дело, — недоумевает брат. — Пять лет учил немецкий в школе, три года в военном училище, а только — гебен зи мир бите и знаю, и то спасибо — Ильфу с Петровым.

В отличие от меня, профессионального лингвиста, Юрка безъязыкий. И он не один такой. Таких тьма. Рожденный в СССР и иностранный язык вещи мало совместные. И вовсе не потому, что наш человек к языкам как — то особенно неспособен.

Сколько в рядовых советских школах отводили часов на иностранный? Правильно: два. Два в неделю. Опять же методика. Иностранный в советских школах преподавали так, как в дореволюционных гимназиях — мертвые языки, латинский и древнегреческий: грамматические правила, зубрежка слов, упражнения, сдача"тысяч". Мертвая методика, и еще более мертвый материал: «Жизнь Ленина», «Октябрьская революция»… Так что даже круглые отличники, сталкиваясь с живыми носителями иностранного, наладить приличную коммуникацию не могли — ни навыка коммуникационного, ни коммуникационного ресурса. Да и много ли их было таких столкновений? Тем более в закрытых городах типа нашего.

Методики, ориентированные на пассивное владение языком, и мотивация нулевая. Так было в общеобразовательных школах. Другое дело — суворовские училища. В программе — военный перевод, страноведение, экономическая география зарубежных стран. Что касается преподавателей, то в нашем училище французский вели настоящие француженки. Нет, по крови они были русские — и Ильинская и Назарова, но на свет появились во Франции и выросли там же. Вообще, судьба этих женщин — сюжет для отдельного и большого романа, скажу лишь, что французский они нам давали не два часа в неделю. Уроки французского у нас были каждый день. И проходили Дни французского языка, когда общаться мы должны были исключительно на французском. Во всяком случае, к преподавателям и офицерам могли обращаться только так. Ну и в летнем лагере у нас был язык. Наряду с другими общеобразовательными предметами французский был на первом месте. Лингвистический класс мы строили себе сами. Рыли траншею квадратом, садились, опустив в нее ноги, на дерн, и шел урок французского на пленере. Короче, хочешь — не хочешь — заговоришь. Хотя и у нас были свои аутсайдеры и свои звезды.

Игнатов в звездном списке не значился. Иностранный не был в числе моих любимых предметов, и я особенно себя не утруждал. Пробегал за пять минут до начала урока текст, и пытался, если вызывали, воссоздать его в вольном изложении, чем немало веселил аудиторию по обе стороны кафедры. Михаил Ефимович Родкевич, стал свидетелем одного такого концертного номера.

Он вел французский в роте выпускников, а к нам на урок заглянул на правах старшего преподавателя — в восьмом у нас появилась новая и совсем молоденькая учительница, и когда Родкевич вошел, я уже стоял у доски и чего — то там сочинял про стратегические бомбардировщики. Выворачивался, как мог, опасаясь получить двойку и потерять таким образом увольнительную, а вместе с ней возможность повидать Аню. Мучился сильно, но недолго — звонок.

— Встать — смирно — выйти из класса! — гаркнул дежурный.

«Игнатов, — слышу голос Родкевича, — не сочтите за труд, поднимитесь ко мне после уроков».

— Филоните молодой человек, — Михаил Ефимович, усаживает меня на стул, а сам устраивается на кончике обтянутого зеленым сукном стола. — Не видите перспектив?

Перспективы язык открывал грандиознейшие. В наше время суворовцы, наиболее способные к языкам, сдавали квалификационный экзамен — с конца 50-х до начала 70-х в СССР проходил эксперимент по подготовке на базе СУ военных переводчиков. Эксперимент дал стране министра и заместителя министра иностранных дел, десятки чиновников рангом пониже, сотрудников Организации Объединенных Наций, военной и внешней разведки и сотни высококвалифицированных переводчиков в различных областях. Но Аня собиралась замуж за военного, я отдавал предпочтение совсем другим предметам, и на вопрос преподавателя только пожал плечами.

Михаил Ефимович снял старорежимные очки и начал не спеша полировать стекла замшей.

— У вас к языку очевидная склонность, но без систематических занятий это стоит не дорого. Так что вот вам, молодой человек, книга. Соблаговолите ежедневно читать по странице и докладывать о прочитанном мне. Ежедневно. Страницу. На пересказ. Лично мне.

В Индокитае заполыхало сразу после Второй Мировой. На войне этой впервые применили напалм, и для Франции она окончилась бесславно — потеряв убитыми почти сто тысяч солдат и офицеров, французы из Индокитая ушли. И я, конечно, злился. И на Родкевича, и на книжку, которой он меня снабдил, а заодно и на французов. Злился, не подозревая, что начинается мой новый роман. Роман с французским.

— Мадемуазель, жду вас в следующую субботу на балу, — обращался к Ане на куртуазнейшем из языков, и Аня розовела от удовольствия.

***

Во всех школах города давно уже были вечера. А в суворовском — все еще балы Всамделишные балы с мазурками, полонезами, котильонами, вальсами. Танец — входил в учебную программу. Уроки вела профессиональная балерина. Мы ее звали Спичка. За худобу. Или Табакерка — она без конца курила.

На уроках мы танцевали друг с другом или со стульями, а на балы приглашали подружек. Иногородние суворовцы — девчонок соседних школ, я исключительно Аню.

Танцевали в огромном актовом зале. Мы все в парадных мундирах и белых перчатках, а на стене — список обязательных танцев. Вот этих самых мазурок, полонезов, котильонов, вальсов…Но Оттепель уже сделала свое дело — стиляг уже не травят дустом, и даже в Суворовском уже танцуют твист. Разумеется, советский, и только после заверстанных в учебную программу мазурок. И вот тут задача наша заключалась в том, чтобы вывести из строя духовой оркестр: твист мы танцевали под виниловые пластинки.

Оркестр размещался в углу актового зала, а выводили мы его из строя по одной и той же отработанной схеме. Уловив в процессе котильона или мазурки сигнальную фразу: « Ляля танцует твист», я раскланивался с партнершей и мчался в расположение роты за секретным оружием. Лимон. Это был обыкновенный лимон. Я приносил его из дома, когда ходил в увольнительную. Я обязательно приносил из дома сгущенку — главное по тем временам у суворовцев лакомство и лимон. Со сгущенкой мы расправлялись в первый же вечер, а лимон я держал до ближайших танцев. Доставал из тумбочки, подходил к оркестру, садился так, чтобы музыканты меня отчетливо видели, резал лимон и ел. Три минуты, и духовая группа забивала инструменты слюной.

Кстати, о сигнале. Это была фраза из цирковой миниатюры. У нас же цирк был в городском парке. Шапито. И нас туда регулярно водили.

— Ляля танцует твист! — объявляет конферансье, и обезьянки — одна в узких брючках и пестрой рубахе, другая — в пышной юбочке начинают изображать из себя стиляг на танцплощадке. А мы, собравшись на заднем дворе учебного корпуса, изображаем потом обезьян.

— Ляля танцует твист, — провозглашал Штык, Резя начинал отбивать ритм, и мы «тушили сигареты» тупоносыми суворовскими ботинками, воодушевляя ударника:

— Жги, Резя! Жги!

Резя, Толька Резников. Он соскочил с этого нашего суворовского корабля первым. Не потому, что хотел. Так получилось. Стойку делал на брусьях, сорвался и расколол локтевой сустав. Комиссовали Толика, как в армии говорят, вчистую. Впрочем, уже через год из нашей кампании в суворовском никого не осталось, и вот тут бы я хотел передать привет «дорогому» Никите Сергеевичу.

Хрущеву поют асану за XX съезд, но стоит огласить весь список деяний «кремлевского смутьяна» станет понятно, почему скульптор Неизвестный для хрущевского памятника на Новодевичьем выбрал черно-белую гамму. Да конечно — Оттепель, но и разгром авангардистов в Манеже, и попытка сделать кукурузу царицей наших полей, и расстрел рабочих в Новочеркасске, и ввод войск в Венгрию. Он едва не развязал ядерную войну, этот автор лингвистических перлов вроде «педерасты проклятые» и « я покажу вам кузькину мать». Он едва не развязал ядерную войну, нанеся предварительно сокрушительнейший удар по армии вверенного ему государства.

— Баллистическими ракетами вражину закидаем, — решил Никита Сергеевич, и страна взялись уничтожать неракетное вооружение. Новейшую технику резали и пускали под пресс, а людей выкидывали на гражданку. Больше миллиона высокопрофессиональных с боевым опытом военных оказались не у дел. Под сокращение попали отцы многих суворовцев. В том числе и мой батя. Попало под сокращение и наше училище. Мы же на балансе Минобороны стояли. Ну и пошел слух — будут расформировывать. Слух подтвердился — училища стали расформировывать, а ребят рассовали по училищам пока уцелевшим. К нам прибыли кадеты из Оренбурга и Новочеркасска. А к концу учебного 1963-64 года все уже знали, что останки нашего уже на 2/3 смешанного училища будут доучиваться в Казани. Многие сочли, что Родина в их услугах не нуждается, и побежали. Еще до того, как исчезновение нашего СУ стало реальностью, то у одного, то у другого начали вылезать болячки. И я тоже нашел у себя болезнь. Но меня то как раз не Хрущев подтолкнул к поиску. И даже не уволенный в результате хрущевской реформы отец.

***

Это лето началось как обычно — мы отправлялись в летние лагеря. Необычно я себя там вел. То есть, скучал я по Ане всегда. С карточкой ее и в лагерях не расставался: выну из нагрудного кармана и ем, ем глазами. Но за «ратным» делом, которым в отличие от французского я с удовольствием занимался с первых суворовских дней, месяц пролетал мгновенно. На этот раз время даже не шло — ползло. И дело не в лагерях — там тоже было все как всегда. Дело в чувстве, которое я вдруг в себе обнаружил. Обнаружил еще весной.

Бал в суворовском в городе котировался необычайно, и девчонки шли на черти какие ухищрения, чтобы оказаться в числе приглашенных. Аня не пропускала ни одного суворовского бала, но той весною начала вдруг пренебрегать. Пообещает прийти и не придет. А я стою у парадного, где стояли наши пушки, и жду.

— Аня, Аня, Аня, — выстукивает сердце под гимнастеркой — Ани нет. Где она неизвестно, воображение рисует одну картину мучительнее другой, я срываюсь в самоволку, а любимая даже не дает себе труда придумать хоть какое то объяснение. Расхотела идти и все.

— Что с тобой происходит?

— Не знаю. Не знаю, не знаю, не знаю!

Да и я, если честно, с трудом себя понимал. И то вкалывал ради увольнительной как раб на галерах. То забивал на все и впадал в депресняк. Короче штормило меня и колбасило, я ждал катастрофы. И, вы знаете, дождался. Приезжаю после лагерей домой, а место мое в нашей с Аней беседке занято.

Его, как и меня, звали Вовкой. Гостил у родственницы — она жила в нашем дворе. Москвич, что уже интересно. К тому же красавчик — повыше меня, отлично сложенный, волосы светлые, вьются, голубые как небо глаза и рассказывает про свою английскую школу. Про то, как будет поступать в институт международных отношений и жить, как и родители его, торгпреды, за границей. Гляжу, у Ани глаза загораются, да и он своих с нее не сводит.

Краше Ани в округе девчонок не было. И наверняка нашлось бы много желающих, назвать ее своей, но все знали: Аня — девушка Игнатова и наслаждались красотой издали. А этот не знал. И начал подбивать клинья. Правой — в скулу, и парень в нокауте. Я делал это легко, если случались разборки. А тут не мог. Мне казалось, что оскорблю этим Аню.

— Он просто не знает, — уговаривал себя, — Я должен ему объяснить… — Дождался, когда народ разойдется…

— Слушай, не надо, это моя девушка.

–Да без проблем, старик, — лучезарно улыбнулся голубоглазый и…продолжал вести себя неправильно. И был еще разговор, и еще. Я чувствовал, что теряю контроль. Не только над ситуацией — над собой. Он задал тон. Легкий, ни к чему не обязывающий, и я играл по его правилам. Мы улыбались друг другу, похлопывали друг друга по плечу. Я всячески демонстрировал свою к нему расположенность. Да что там — откровенно заискивал. Я ему свой значок отдал! Нагрудный знак, который суворовцу вручали вместе с аттестатом об окончании училища. Подарок товарища по суворовскому, а я предлагаю ее москвичу. Ну, как бы в знак нашей с ним дружбы.

— Классная штука, — цыкает тот языком, не снимая с губ лучезарной улыбки, — спасибо старик.

Мы сидели в беседке втроем. Я, Аня и он. Меня кликнула мать.

–Я мигом, — пообещал я Ане. И, действительно, вернулся минут через пять. Ну, может, десять. Беседка пустая. Один мой значок на скамейке. На том самом месте, где Аня сидела.

Прочесал все окрестности — безрезультатно.

— Аньку ищешь? — спросила возникшая вдруг рядом Валя.

Мамы рожали их, Валю и Аню, в одном роддоме. И потом вместе выгуливали. Вот с тех пор они и дружили. И это была очень выгодная для Ани дружба. В том смысле, что милая, но неяркая Валя великолепно оттеняла роскошь Аниной красоты.

— Не ищи. Она на Набережной. С этим. Меня звали. Но я не пошла.

Валя посмотрела мне в глаза. Посмотрела так, как смотрит в глаза доброму хозяину собака. Преданно. Посмотрела и села рядом.

— Я замуж только за военного выйду, — всплыло в мозгу.

— Ты, знаешь, Валюха, мне надо домой.

— Никуда тебе не надо! — брызнула вдруг слезами девчонка, обозвала дураком и кинулась прочь.

Случись это сегодня, я бы конечно, понял, что тут к чему. А тогда только плечами пожал. Не понял? Да просто не придал значения. Ни Валькиному взгляду, ни слезам ее. Вот уже семь лет я не придавал значения никому и ничему, кроме Ани. Никому и ничему…

Они вернулись около полуночи. Я не мог сидеть у всего двора на виду и ждать. Я поднялся домой. Поднялся, встал у прикрытого шторой окна, и не покидал этого своего поста часа, наверное, два. В квартире все улеглись. И во дворе не было ни души. Одни только мотыльки трепещущим облаком у фонаря. И вдруг ее каблуки. И смех. Мне хотелось умереть.

«Клин клином вышибают, — сказал Димка Сусляев, толстяк добрейшей души, которого мы все звали Батоном.

***

«Клин клином вышибают», — сказал Батон и потащил меня на вечеринку, которую по случаю своего рождения устраивала одна его одноклассница. Отмечала в квартире у бабушки. Бабушка жила далеко в центре города, но, что важно, в отельной квартире. Компания подобралась пестрая — ребята из разных школ, и даже студенты, но на пары разбивалась, и мы как-то сразу разбились. Мы уже выпивали тогда понемногу. Шампанское, красненькое. Выпили и стали девчонок склонять. В том числе я.

— А вам говорили, что вы похожи на Алена Делона? — шепнула худенькая блондинка с черными в стиле Монро стрелками вдоль века. Я пригласил ее на танец.

В 60-м этот обворожительный ветеран Индокитайской войны получил свою первую кинонаграду: специальный приз Венецианского кинофестиваля за роль в фильме «Рокко и его братья». Картину купил советский кинопрокат, и у советских девчонок появился новый секс — символ.

А «Искатели приключений», — видели? А «Зорро»? А «Черный тюльпан»? — щекотала мне щеку взбитыми волосами девчонка.

Я решил, что она и будет тем самым клином.

Сексуального опыта у меня не было. А что касается теории… Жил у нас во дворе Валерик такой. Работал он на Шарике токарем, был, лет на пять старше нас, но авторитетом не пользовался, а хотелось, видимо.

— Эх, пестики — тычинки, — вздыхал покровительственно, обнаружив нашу кампанию в беседке. Подсаживался и масляно зыркая на девчонок, которые, чувствуя гниловатую Валерину суть, не медля срывались прочь, начинал живописно рассказывать об очередной, одержанной у себя в цеху победе. Про то рассказывал, про что мы, как ему казалось, хотели знать, но боялись спросить.

— Лучше всего, когда бабенка одного с тобой роста: и губы близко и там недалеко, — лыбясь кривенько, просвещал сильную половину нашей кампании.

Мы с Аней были как раз одного роста. И целовались до одури, но дальше дело не шло, хотя желание меня распирало. Иногда мне казалось, что и она готова, но что-то удерживало. Возраст? И возраст, и, как ни странно, нежность. Нежность, которая накрывала меня при одной мысли об Ане. А еще я боялся. Я боялся обмануть ожидания. И ее и свои. Ну а тут мне было пофигу. Точнее я был, несмотря на отсутствие опыта, абсолютно в себе уверен. То ли вино сказалось, то индифферентное отношение к девочке, то ли обстановка: кроме друзей и подруг именинницы в квартире не было никого, а комнат было не меньше трех, а еще большой такой коридор и кухня. А скорее и то, и другое, и третье.

Не обломилось, как потом выяснилось, ни одному. Насмерть стояли девчоки. Хотя я, например, был в полной уверенности что все срастется: во время танца девчонка буквально таяла под моей рукой. Ну и когда мы уединились, я запустил эту свою руку под юбку. И стал поднимать ее по утянутой капроном ноге, до подвязки добрался и так мне вдруг стало тошно. Нет, девчонка была симпатичная. Даже очень. Но я целовал ее, шарил под юбкой, а сам в это время думал об Ане.

— Слушай, я на минутку. Курну, — соврал я девчонке. Соврал — я не курил и выскочил на улицу. Ни автобусов, ни трамваев, ни людей. Только я и белокрылые бабочки, клубящиеся возле редких фонарей. В тот год было просто какое-то нашествие капустниц. Они летели на свет, обжигались и падали в маленькие сугробы из трупов мотыльков, упавших до этого.

Я прибавил ходу, потом побежал. Бежал и уже ничего не видел — ни фонарей, ни мотыльков, только — наш двор, скамейку в беседке, Аню и его руку на ее коленке.

Очнулся, когда меня кто-то окликнул. Смотрю: я уже у нашей арки. Рядом — Валя. Лицо зареванное и губы дрожат.

Что?! Что случилось?!

— Наркоши, из девятнадцатого. Рогов, Осташкин, еле вырвалась…

***

19-й стоял по соседству, и был точной копией нашего дома. Но в нашем жил по преимуществу истеблишмент шарико-подшипникового завода, и жил в отдельных квартирах. В 19-м эти отдельные квартиры преобразованы в коммуналки, где по преимуществу жили работяги. Ну и дворовая кампания там была своя. Верховодил вертлявый наркоман по прозвищу Гнус. Он только что освободился из мест заключения. Откинулся, как говорят блатные, и скоро едва ли не все мальчишки 19-го курили коноплю, которую называли план, и подворовывали. Правда, не в нашем районе. И с нами у них была своего рода конвенция. Они не трогают нас, мы их…

–Не ходи туда. Слышишь, Вовка! Не надо! Стой!

Но я уже — в соседнем дворе. Сладковатым тянет из — за сараев. Ныряю, и точно — сидят кружком на корточках, мусолят один на всю компанию косяк, и среди них — Петька.

Петька — это парень из нашего двора, хотя родители — простые работяги. К тому же пьющие. Горько пьющие. А семья многодетная. Петька старший и занимается боксом у знаменитого Кима.

В боксе он подавал большие надежды. И подчеркнуто вежливый, всегда готовый помочь, был отрадой старушек нашего двора. Когда Петька шел прогуляться — светло серый с иголочки костюм, до блеска начищенные ботинки, аккуратная стрижка, дежурившие у подъездов бабуськи провожали его умильными взглядами. И вдруг — конопля…

— Какие дела, ребята? Конфликтов у нас с вами вроде бы не было, а вы наших девчонок обижаете, — начинаю ласково, а сам весь вибрирую от желания грохнуть кого-нибудь об асфальт…

— Ты че, в натуре, пыжишь, — сверкает фиксой Гнус, — мои мальчики могут тебя обидеть.

— А при чем здесь «мальчики». Давай один на один…, — говорю звенящим уже от возбуждения голосом и слышу мягкий щелчок. Рогов финку вынул, такую, знаете, с кнопочкой.

Петька, ситуацию разрулил Петька. Хоть и был под кайфом, но вот как-то удалось ему меня из этого закутка увести. И мы сидели на историческом подоконнике, ну том самом, где Аня сообщила подружке, что замуж выйдет исключительно за военного, долго сидели, я уже начинал остывать…

— Слушай, Петро, завязал бы ты с дурью. А? Неправильно это. Бросил бокс… Уж лучше бы водку пил.

— Не понимаешь, ты Вовик, в натуре. Водки выпьешь: тянет морды бить. А вколешь ханки — кайф волнами,волнами и ты сидишь балдеешь. Ну, все равно, что бабочку поимел…

Чувствую опять меня накрывает, сорвался с подоконника и в ночь… Не знаю, я не знаю, чем бы закончилась эта история, если бы москвич не уехал. Но он уехал.

–Хочу эскимо — потребовала как ни в чем ни бывало Аня.

–На палочке? — попытался съязвить обиженный за меня Батон. Но я как ни в чем ни бывало, бросился делать сказку былью. И мы опять ходили с Аней на Волгу. В горсад. Вечерами сидели в нашей, снова нашей беседке. Но башню мне эта история,снесла, видимо, окончательно. Взорваться я теперь мог не то что из-за пустяка — на пустом месте. При Ане сдерживался. Но без нее… А тут еще в суворовском у нас сменился командир. Ушел майор Нестеренко, которого мы боготворили. Пришел такой Скоробогатов. Солдафон до мозга костей. И мы с ним мгновенно схватились. Хотя здесь то как раз повод был.

***

Мне ребята дали книжку почитать. Валентина Зорина, обозревателя «Правды». «Некоронованные короли Америки». О богатейших династиях США. Разумеется, Зорин господ этих не воспевал. Он их подвергал обструкции и остракизму, но как-то так, что они вызывали если не симпатию, то большой интерес. Хотелось понять, что ими движет, как они достигли вот этой своей высшей власти. Психология занимала. Ну вот, скажем, Жан Поль Гетти. Самый в ту пору богатый чувак. Он меня, знаете, чем поразил? Прием — у него. Большой блестящий прием. Гости — высший американский свет. Бомонд, истеблишмент, финансовые и промышленные воротилы. Позвонить? Нет проблем — телефоны по всему огромному дому. Но — автоматы! И гостю, чтобы сделать звонок, нужно раскошелиться.

Елки-моталки, думаю, такие деньги и такой скупердяй.

Или некто Кан. Тоже — огромное состояние, а ходит в потертом костюме и в ботинках стоптанных.

— Когда, — объясняет газетчикам, — я был молод, и у меня не было ни гроша, мне страсть как хотелось выпендриться, одевшись с иголочки и по последней моде. Но давно уже главное для меня — удобство. Мне удобно в этом ходить, и меня давно уже не интересует, кто что в связи с этим скажет.. Или подумает.

Я не помню, чтобы какая — то другая книжка той поры так меня зацепила. Я читал ее и перечитывал. Лежала она у меня в спальне. Вот в этой нашей огромной на сто человек спальне. В прикроватной тумбочке. И, конечно, же я нарушал. По уставу книжки мы могли держать только в классных комнатах. В партах (они у нас с откидным верхом были) — личные и на текущий урок. Остальные в общем шкафу. Ну а в тумбочке — мыльница, зубная щетка, порошок зубной, пасты тогда редкостью были, полотенце. Ну, еще продукты из дома. И то если они не относились к разряду не скоро портящихся. А у меня — «житие» заокеанских акул капитализма. И вот прихожу я как-то с пробежки утренней, за книжкой лезу, а книжки нет. А я ж у товарища взял и должен вернуть. Да и вообще, такого не может быть, чтобы у нас что-то пропало. Ну, думаю, кто-то из ребят взял полистать. Одного спросил, второго, третьего…

— Да нет, — говорят, — не брали мы твоей книжки. Может, Скоробогатов? Он дежурит по роте, и сюда, мы видели, заходил.

Иду к Скоробогатову.

— Товарищ, майор, разрешите обратиться? Вы взяли мою книжку?

— Я взял. Книжки хранить у нас в классе положено.

— А если я в ваш стол залезу?

— Да ты в карман залезешь — не удивлюсь.

— Я?! В карман?!! Сын офицера!!!

— А ты не прикрывайся. Не прикрывайся отцом то своим.

Он, наверное, мог сделать многое для меня, мой отец. Все — таки в штабе округа работал. Но не было случая, чтобы я ему на что-то жаловался, о чем — то просил. У меня перехватило дыхание, и если бы не ребята из роты, я бы кинулся на Скоробогатова с кулаками. Но они поняли, к чему дело идет, и меня от него оттащили. Оттащили, а все равно — ЧП, и вот я стою на педсовете.

«Я по-любому выкручусь и буду прав. А ты получишь взыскание, — шептал мне в спину Скоробогатов и на педсовете представил ситуацию так, что я дважды нарушил устав. То есть не только держал в тумбочке то, что держать там не положено, но и нахамил, обратившись к старшему по званию: « Эй, ты взял мою книжку?»

— А вот здесь устава я не нарушал. Я обратился к офицеру как положено. А он меня — карманником. И говорит, что выкрутится. И как же он выкручивается? — негодовал я, кляня себя за волнение, из-за которого голос срывается в фальцет. — Выкручивается враньем!

Короче, оценку по поведению мне тогда до четверки снизили, и Ани я в выходные не видел. Но и Скоробогатому, видимо, вставили. Он затаил обиду, а, смекнув, что главная моя ценность — увольнительная, только и делал, что искал повод увольнительной лишить. Вот тут я и сказал себе: надо линять. Стал думать в этом направлении, но как — то ничего в голову не приходили.

— Да ты прикинься, что у тебя яйцо болит, — предложил один парень из роты.

Ну, я и стал прикидываться. Болит, говорю, спасу нет. Особенно когда кросс бегу. Как медосмотр, так я об этой своей болезни. Щупали, щупали они меня, в конце — концов в медкарте появилась запись: расширение левого семенного канатика. И означало это одно: к службе годен, но не в строевых войсках.

Гречишников зовет отца моего к себе. Ну и меня, естественно. И вот сидим, два полковника — фронтовика, я, и все понимаем, болезнь — не более чем прикрытие.

«Слушай, брат, — говорит Гречишников — у тебя же так все хорошо идет. Год остался. Год, и — военное училище. В любое возьмут. Трояк — и ты в любой академии.

Все так — в военные училища, высшие командные общевойсковые, суворовцы поступали без экзаменов, в академии и высшие технические училища — вне конкурса, но решение мной уже было принято. Точнее даже — выстрадано.

— Нет, — говорю. — Нет.

Выходим с отцом из штаба.

— А, может, ты и прав, — вздыхает батя.

Так что, одиннадцатый я закончил в школе. Едва ли не единственной школе города, где преподавали французский. И каждый вечер с Аней. Буквально каждый. И, вы знаете, мне стало легче. Мне стало значительно легче, вернулась способность думать, и я стал размышлять о жизни после школы.

Я не тянул на золото. И даже — на серебро. Но что касается языка, то тут в 142-й у суворовца Игнатова, спасибо Михаилу Ефимовичу Родкевичу, не было равных. И я не сомневался, что диплом МГИМО у меня в кармане. Не сомневался и убедил Аню, что это лучшая для нас обоих будущность. Да ее и убеждать то не надо было. Она давно уже поняла, что на свете есть куда более заманчивые перспективы, чем быть женою военного.

…Хочешь насмешить господа, расскажи ему о своих планах. Так, по-моему, говорят…