Репликация. Книга вторая

Ву Вэй

Четвертая книга о мир XXIII века. Продолжение истории, рассказанной в «Холодно в Небесах» и первой части «Репликации».Человечество пытается объединиться в борьбе с общим врагом, Зигфридом Бер, и временем.Как на этот раз судьба распорядится жизнями героев? Кому удастся одержать победу и насладиться ею? И каков он, вкус победы?

4. Русская идея

Идея нации есть не то, что она сама

думает о себе во времени, но то,

что Бог думает о ней в вечности.¹⁴

Владимир Соловьев

— Помните, что еще триста лет назад говорил Иван Ильин о русской идее, наследниками которой мы с вами являемся? Я напомню: «России необходим новый государственный строй, в котором свобода раскрыла бы ожесточённые и утомлённые сердца, чтобы сердца по-новому прилепились бы к родине и по-новому обратились к национальной власти с уважением и доверием. Это открыло бы нам путь к исканию и нахождению новой справедливости и настоящего русского братства. Но все это может осуществиться только через сердечное и совестное созерцание, через правовую свободу и предметное правосознание. Куда бы мы ни взглянули, к какой бы стороне жизни мы ни обратились, — к воспитанию или к школе, к семье или к армии, к хозяйству или к нашей многоплеменности, — мы видим всюду одно и то же: Россия может быть обновлена и будет обновлена в своем русском национальном строении именно этим духом — духом сердечного созерцания и предметной свободы».¹⁵ Как думаете, о каких таких сердечном созерцании и предметной свободе идет речь?

— Старый маразматик пафосно преподносил свои туманные, я бы даже сказал, никчемные воззрения, а мы должны пытаться раскопать в них какие-то смыслы? — возмутился сенатор Никеров. — Министр, простите меня за прямоту, но ваша склонность к разного рода умствованиям всем хорошо известна. А вам должно быть известно, что ничего кроме раздражения она у остальных не вызывает.

— Нет, постойте, сенатор, — прервал его громкий голос Петра Кливерта, поднимающегося с места и с вызовом бросающего взгляд в сторону сенаторских лож. — Вам, может быть, в словах философа и не видно никакого смысла, и способность господина министра приводить подобные аргументы кажется только раздражающим фактором, но мне интересно…

— И когда только плебейство научилось у нас так складно выражаться? — зло оборвал его Никеров. — Кто вообще дал слово этому… Присутствие весельников оскорбляет чувства аристократии и нарушает положение «Билля о наследственном статусе»! Я не признаю решение конституционной комиссии, состоящей из приспешников бывшего управляющего, действующих в его интересах и в интересах плебеев! Закон был принят сенатом. Никакая комиссия не может объявить его ничтожным. Конституция Небес была принята много лет назад. С тех пор понятие представительного управления извратили до неузнаваемости. Представительное управление, смею вам напомнить, господа, — это сенат, в него входят сенаторы, статус сенатора могут получить только представители аристократических родов Небес. Так было всегда и так должно быть всегда! Какой еще расширенный совет с участием представителей из народа?! Какие плебеи? Опомнитесь, господа! Почему вы позволяете этому сброду снова присутствовать на наших собраниях?

— Прекратите сейчас же, сенатор, оскорблять членов совета! — не выдержал Марк. — Или я снова попрошу господина Кербера вывести вас из собрания.

— Что?! — сенатор Никеров побагровел. — Да что вы себе позволяете, советник неизвестно кого? Что значит, снова? Когда это я мог бы допустить подобную дерзость в свой адрес? Думайте, что говорите, Марк Мэнси!

— Господин Кербер, потрудитесь избавить нас от возмутительного поведения господина Никерова, — решительно произнес Марк. — Проводите сенатора до дверей, дальше, думаю, он найдет дорогу сам.

— Да, что происходит?! — закричал Никеров, обращаясь к сидевшим с ним в ложах сенаторам. — Это полный беспредел, господа! Неуважение к статусным лицам! Чего вы ждете? Сегодня выведут меня, завтра — всех вас!

Никто ему не ответил, но, когда двое гвардейцев встали рядом с ложей Никерова, Карл Листопад вполголоса произнес:

— Не стоит дразнить лихо, пока оно тихо. Сами напросились, сенатор. Я считал вас умнее.

Никеров, все еще пунцового от возмущения цвета, бросил на Листопада убийственный взгляд, в котором страх едва заметно прикрывался разочарованием и презрением.

— Вот вам ваше сердечное созерцание, министр! Вот все, на что способна в действительности ваша русская идея: молчаливое стадо баранов! А стаду, как известно, нужен пастух! — выкрикивал Никеров, когда гвардейцы вели его к выходу.

— И собаки, — негромко проговорил сенатор Томра, — чтобы отбивать овец от волков…

— Не стоит, Валент, — трогая сенатора за руку, придержал его пыл Листопад. — За метафорические высказывания сегодня применяются вполне конкретные меры наказания. Не стоит испытывать судьбу, а то в совете не останется никого, кто смог бы противостоять беззаконию. Действовать надо иначе…

— Ну, что, удалось донести идею до членов совета? — с надеждой в голосе спросила Амели, когда сенатор вернулся домой и сел обедать.

— Да, какое! — раздраженно отмахнулся он. — Снова устроили свару, вынудили Марка прибегнуть к непопулярной мере.

— Что он сделал?

— Кто? Марк? — Роберт отпил воды из кубка. — Заставил Кербера вывести Никерова из зала совета. И, надо сказать, очень даже уверенно при этом себя держал. Будто не впервые такие беспорядки устранял. Я даже удивился его смелой реакции.

— Сенатор Никеров снова стал возмутителем общественного спокойствия? — обыкновенно произнесла Амели. — Кто на этот раз стал жертвой его нападок? Снова бедняга-инженер?

Роберт вытаращил на жену глаза, отложил ложку.

— О чем ты, Амели? Когда это Никеров нападал на Фрола? Ты ведь Репнина сейчас имела в виду, говоря о бедняге-инженере?

— О нем, конечно, о ком же еще? — Амели ела сырный суп, вернее, больше делала вид, что ест, чем ела в действительности.

— Я что-то не припомню, чтобы Никеров нападал на него.

— Ну как же? Ты сам рассказывал… или я там тоже была? Не помню уже точно.

— Где? В совете? — глаза сенатора округлились. — Амели, приди в себя! Ты о какой-то другой жизни говоришь сейчас.

Амели посмотрела на мужа испуганным взглядом.

— Ой, снова дежавю, — обронила она нервно. — Не подумай, дорогой, что я заговариваюсь, просто иногда мне что-то странное в голову приходит… или я, действительно, заговариваюсь…

— Ты просто устала, Амели, — снисходительно сказал сенатор. — Тебе нужно больше отдыхать. Может, тебе на воды слетать? Не хочешь навестить Нину в Есенике? Заодно проведаешь Кира. Все-таки не видели ребенка десять дней уже.

— Хорошая мысль, — согласилась Амели. — Пожалуй, я так и сделаю, полечу завтра в Есеник. Забронируй, пожалуйста, мне номер в «Моравии», дорогой.

— Конечно. Можно и сегодня: вечером туда летит Вэл, могу попросить его взять тебя с собой.

— Это было бы замечательно, но, боюсь, я не успею собраться.

— А что тебе собирать? Я знаю, дорогая, что ты не любишь на ходу менять планы, но чтобы завтра не отправлять шаттл…

— Роберт, в чем дело? — насторожилась Амели. — Такое впечатление, что ты хочешь избавиться от меня.

— Не говори глупости, Амели, — повысил голос сенатор. — И прихвати с собой мальчиков. Близнецам все равно, где свои вирши слагать, а Георгу пора поправить здоровье. Сама говоришь, что у него слабые легкие. Поживите в Есенике, пока здесь все не успокоится, пока Вэл не примет высший статус. И за ним тоже присматривай, чтобы зря сюда не мотался до выборов.

— Что происходит, Роберт? Ты чего-то опасаешься?

— Я не доверяю этой стае волков, — вполголоса произнес сенатор. — Лучше вам пока побыть подальше отсюда.

— Ты же будешь ко мне прилетать. Будешь?

— Конечно. Ну, чего ты? — увидев на глазах жены слезы, испугался сенатор. Он встал, подошел к Амели и несмело ее обнял.

— Роберт, — всхлипывая, произнесла Амели. — Береги себя, ты нужен мне, я тебя очень люблю.

— И я тебя, — растроганный признаниями жены, тихо обронил сенатор. — Ну, не плачь. Все будет хорошо, надо только немного подождать. Так просто эта стая власть не отдаст. Лучше пока подальше…

***

Рандерос вчера был чернее тучи. Разговор с канцлером не оправдал его ожиданий. Управление гражданской занятостью, директором которого он значился уже восемь лет, за время его директорства настолько оптимизировало свою работу, что он, Рандерос, спал спокойно, поскольку никакой реальной занятости в стране давно не было — люди перебивались как-то сами, выращивая, выпасывая и разводя, подвизаясь в купить-продать, привезти-увезти, спеть-станцевать. Но управление работало образцово: система отчетности в отлаженности механизма не уступала швейцарским часам — так же точно, монотонно, однообразно и в срок. На балансе личного состава, находящегося в подчинении Рандероса, числилось сто восемьдесят пять человек — счастливчиков, получивших место с гарантированным жалованьем. Этим почти двум сотням людей было совершенно все равно, чем заниматься шесть часов в день за весьма достойное вознаграждение. Поскольку занятость как таковая мало где обнаруживалась, сотрудники управления составляли всевозможные отчеты, отражающие невероятно активную деятельность для ее поддержания, анализа, развития и обнаружения новых очагов цивилизованной организации труда.

Вчера Рандеросу, видимо, напекло голову, и оттого в ней появилась мысль обсудить с канцлером реальное положение дел касательно трудоустройства населения страны. Ничем иным свой порыв сегодня он объяснить не мог. Но вчера инициатива казалась столь важной и своевременной, что он осмелился потревожить великолепного и единовластного в нерабочий день. Вчера было восемнадцатое июля, воскресенье, и это обстоятельство виделось ему дополнительным гарантом успеха предприятия, поскольку Рандерос открывал новый жизненный цикл, отмечая свой сорок восьмой день рождения. Направляясь к канцлеру, он полнился уверенностью, что высшее статусное лицо отнесется благосклонно к инициативе человека, вступающего в завершающий этап жизни.

Но Хавьер Рандерос ошибся. Традиции так же чтились Зигфридом Бер, как благотворительность, отправление богослужений и забота о ближнем. И точно так же соблюдение традиций кем-то другим трогало его сердце — совершенно никак не трогало. В этом Хавьер Рандерос убедился сразу, как только объявил о своей инициативе и намекнул, что хотел бы приурочить ее реализацию к приснопамятному событию.

Канцлер пообещал внимательно выслушать Рандероса, пригласив его в кабинет. Пока директор управления убедительно говорил о необходимости организации новых рабочих мест, чтобы занять большее количество граждан и отвлечь их от возмутительных мыслей и протестного движения, Зигфрид Бер старательно шлифовал стеклянной пилочкой ноготь мизинца левой руки.

— Мы создадим комиссии по трудоустройству несовершеннолетних и отдельные комиссии для молодежи, привлечем их к общественным работам. Это позволит отвлечь наиболее активную часть населения, легко поддающуюся влиянию, от участия в политических движениях и сформировать коалицию лояльных государственной власти граждан, — вещал Хавьер Рандерос, пытаясь увлечь канцлера своей идеей, казавшейся ему если не блестящей, то, безусловно, заслуживающей внимания высшего статусного лица. Но по мере того, как он представлял свою идею, пыл его угасал, не находя видимой поддержки в равнодушно блуждающем с ногтя на ноготь взгляде канцлера, и Хавьер Рандерос, приводя последний, весомый, по его мысли, аргумент, привел его уже не тем уверенным голосом, которым начинал говорить. — Если не возражаете, монсеньор, я хотел бы взять на себя всю работу по организации мероприятий в рамках предложенной инициативы. Сегодня я вступаю во второй жизненный цикл, он очень важен и значим, как вы знаете, поэтому я приложу все усилия к реализации проекта…

Директор высказал все, что считал нужным, и замолчал. Зигфрид еще какое-то время занимался ногтем и только потом заговорил.

— У меня два вопроса к вам, сеньор Рандерос. Вот вы говорите: мы создадим, мы привлечем. Кто такие мы и на какие средства, за чей счет все это будет организовано?

Рандерос почувствовал, что его раздели и вывели голым на центральную площадь жизни. Спокойствие канцлера превзошло его равнодушие к таким малозначительным моментам, как занятость, общественные работы, чья-то лояльность и чей-то новый жизненный цикл. Плевать он хотел на все это в открытые двери своего мобиля — много и на всех сразу! И кто такой Хавьер Рандерос, осмелившийся возомнить себе, что его мысли могут быть интересны такому человеку, как Зигфрид Бер?

Директор управления адекватно оценил положение, в котором по собственной самонадеянности оказался, и свою значимость в глазах канцлера, представив себя мухой, убитой им одним ударом за то, что летала рядом и жужжала. Извинившись, что потревожил в нерабочее время, и не дав ответа ни на один из вопросов Зигфрида, Хавьер Рандерос поклонился и чуть ли не бегом покинул канцлерский дворец.

Только оказавшись дома, Рандерос позволил себе излить чувства, вложив их в удар ноги по глиняному вазону с цветами, стоявшему на входе. Вазон с предсмертным земляным звуком раскололся, высыпав бурую почву на светлый ботинок хозяина. Услышав грохот черепков и ругательства, жена Хавьера выбежала из дома, осыпая мужа бранью в благодарность за разбитый горшок и поломанный куст георгины.

Это было вчера.

А сегодня директор занятости бодрыми шагами мерил длину своего рабочего кабинета, которая вполне соответствовала его положению, составляя без малого пятнадцать метров. Вдоль огромного стола по обе его стороны сидели вызванные на ковер служащие подвластного ему управления. Никто из них не знал причины гнева директора и спросить о ней не решался, терпеливо ожидая, когда начальник сам прояснит ситуацию. Каждый перебирал в уме возможные недоработки своего ведомства, способные вывести Рандероса из равновесия, и готовился оказаться тем самым крайним, который отоваривается за всех.

Сегодня был понедельник, девятнадцатое июля, самое начало рабочей недели. Коллектив с утра поздравил Хавьера Рандероса с вступлением в новый жизненный цикл, непременно долгий, безусловно, успешный, и уж точно — самый счастливый. Но на лице директора, принимавшего подарки и поздравления, нельзя было распознать и тени намека на счастье. Рандерос всем своим видом транслировал недовольство, раздражение и желание послать всех куда подальше. Особо везучие сотрудники, попавшие ему под горячую руку, тут же и были посланы по означенному адресу без права на возвращение: за первый час работы Хавьер Рандерос подписал недрогнувшей рукой пять приказов на увольнение. В число «счастливчиков», оставшихся без средств к существованию, попали два работника клинингового подразделения за то, что на краю директорского стола был обнаружен отпечаток чьего-то пальца. Рандерос не стал разбираться, чей косяк позволил пыли запечатлеть его, и уволил обоих работников, убиравших кабинет. Следующим под раздачу попал мальчик-стажер, подрабатывавший курьером в департаменте по связям с населением, за то, что осмелился оставить на столе меморандум, адресованный директору, а не дождаться его появления и вручить мем ему лично. Референт, рабочее место которого находилось в присоединенной к кабинету начальника маленькой комнатушке, стал четвертой жертвой в списке назначенных сегодня к ответу — его Рандерос уволил без выплаты выходного пособия за опоздание на три минуты. Хавьеру Рандеросу давно хотелось это сделать, потому что помощник опаздывал всегда и всегда на пресловутые три минуты, неимоверно раздражая начальника именно своим постоянством. И если раньше у директора не поднималась рука уволить отца троих детей, то сегодня поднялась с удовольствием и без малейшего сожаления.

Последним уволенным стал руководитель департамента связи, по сравнению с другими отставниками пострадавший совершенно незаслуженно: его фамилию в ведомости на выплату аванса финотдел ошибочно поставил выше фамилии Рандероса, перепутав строчки местами. Директору показалось, что это произошло оттого, что Ратмирос, а именно такую фамилию носил незадачливый руководитель департамента связи, поставил себя выше директора управления. Доказать, что произошла обычная техническая ошибка, а не намеренная демонстрация превосходства с его стороны, Ратмирос не смог, как ни старался. К тому же он был моложе, выше, стройнее и привлекательнее Рандероса, и это обстоятельство сегодня сыграло не в его пользу, послужив дополнительным раздражающим фактором, склонившим чашу весов в сторону его увольнения. И этот приказ был подписан директором с удовольствием.

Появление пяти вакансий в штате управления неожиданно благоприятно повлияло на настроение директора: Рандерос решил, что вчерашний нокаут от канцлера нокаутом вовсе мог и не быть, что ему, Рандеросу, могло показаться, что Зигфрид Бер как-то не так отреагировал на его инициативу, а, следовательно, стоит попробовать переговорить с канцлером еще раз. Эта светлая мысль посетила директора в тот самый момент, когда он в двенадцатый раз проходил вдоль длинного стола своего рабочего кабинета.

Пятнадцать руководителей подразделений управления, сидевшие за столом и наслышанные об участи пяти незадачливых служащих, уволенных сегодняшним утром, с ужасом ожидали каждый своей, не представляя, к чему готовиться. Уже десять минут прошло, как они собрались в кабинете директора и еще не услышали от него ни одного слова. Никто из вызванных не знал, зачем он сюда вызван.

Проморив подчиненных в напряженном ожидании предстоящей расправы, Рандерос объявил, что от их вида его мутит и он передумал обсуждать с ними запланированные вопросы. Разогнав собравшихся и оставив их в полном недоумении, директор заперся в кабинете.

По управлению поползли слухи о якобы готовящихся массовых увольнениях, и коллектив затаился в страхе, отчаянно ища выход из сложившейся ситуации.

К концу рабочего дня Рандерос немного пришел в себя и даже оповестил по общему каналу связи, что сегодняшний рабочий день окончился на полчаса раньше и все могут расходиться по домам. В другой день такое объявление вызвало бы радость среди служащих, но сегодня все восприняли его как провокацию, и никто не тронулся с места раньше положенного времени. Люди думали, что Рандерос намеренно вводит их в заблуждение, чтобы завтра уволить каждого, на полчаса раньше покинувшего рабочее место.

Сам Хавьер Рандерос засиделся в своем кабинете допоздна, составляя презентацию проекта работы с незанятой молодежью, чтобы представить его пред светлые очи канцлера и наглядно показать тому значимость своего труда. К девяти вечера, когда презентация была завершена и вполне устроила своего создателя, директор решил пойти домой. Но не прошел он и половины пути, как в арке одного из домов шестой радиальной улицы на голову его опустился тяжелый предмет и одним ударом положил конец мечтам и мучениям Рандероса.

Так в управлении занятостью населения образовалось вакантное место директора, на которое по странному стечению обстоятельств через три дня назначили бывшего референта, так опрометчиво уволенного Хавьером Рандеросом.

Назначение Бенджамина Торка на должность нового директора управления замкнуло цепь случайных событий, пустив ток по проводам, присоединенным к полувековому народному терпению, оказавшемуся бомбой замедленного действия. Предки новоиспеченного директора были гражданами Либерти, анклава, пытавшегося уничтожить Солерно, а его родители принимали непосредственное участие в организации государственного переворота две тысячи сто девяносто восьмого года, в результате которого погибла королевская династия Пераледов, а страна на долгие годы оказалась под властью иностранной тирании. И хотя сам Бенджамин, добропорядочный сорокапятилетний семьянин, никакого участия в попрании гражданских прав солернийцев никогда не принимал, он носил ту самую фамилию, которая у каждого жителя Солерно ассоциировалась с резней, организованной его отцом в две тысячи двести пятом году. В тот злополучный для страны год, в ночь на восьмое августа, сторонники милитаристского режима, спрятав лица под белыми масками, вырезали двести пять семей приверженцев монархического строя, не пощадив ни стариков, ни детей, включая и тех, которые еще не успели родиться. Резня белых Торков, как ее называют и по сей день, за одну ночь унесла жизни тысячи семьсот пятнадцати солернийцев, обескровив сопротивление и развязав руки захватчикам на многие десятилетия.

С назначением референта трудоустройство, а, следовательно, и благополучие граждан Солерно формально оказалось во власти человека по фамилии Торк. Из неназванного, а потому пользующегося безграничным доверием людей источника стало известно, что своим директорством Бенджамин Торк обязан лично канцлеру.

Среди сотрудников управления занятостью, больше остальных боявшихся потерять доходные места, поползли слухи, что милитарист Зигфрид Бер не случайно остановил свой выбор в качестве директора на сыне кровавого майора Торка — теперь руками Бенджамина канцлер прочистит ряды солернийцев на предмет лояльности своей власти. Каким образом он будет это делать — никто особенно не задумывался; соединение двух фамилий — Бер и Торк — породило коллективное помешательство, основанное на страхе и призраках прошлого. Люди додумывали сценарии будущих событий, которые, по их мнению, произойдут вполне вероятно и будут иметь катастрофические последствия для граждан Солерно несомненно. Слова «геноцид», «война», «смерть», «канцлер», «Торк» в считанные дни пробили массовое сознание, поражая и без того подорванное доверие граждан к власти.

Бенджамин Торк, по иронии судьбы, оказался человеком незлобным, проявление насилия было противно его природе, за всю жизнь он ни разу не использовал физическую силу в качестве аргумента своей правоты. И вот теперь он стал центром внимания, магнитом, со страшной силой притягивающим к себе возмущение и ненависть народную. Служащие управления, бок о бок работавшие с ним много лет и никогда прежде не испытывавшие к нему враждебности, теперь косились в его сторону и всякий раз произносили его фамилию с той интонацией, которая безошибочно передает презрение и угрозу. Бенджамин Торк сначала не понимал, чем вызвано такое к нему отношение, а когда понял, испугался настолько, что сразу написал заявление об увольнении и отправился к канцлеру просить дозволения покинуть страну вместе с домочадцами.

Зигфрид Бер принял нового директора, находясь в прекрасном расположении духа, внимательно выслушал его опасения, а заодно узнал много нового о мнении народа в свой адрес. Испуганный происходящим и далекий не только от политических интриг, но и азов дипломатии Торк не догадался фильтровать выдаваемую канцлеру информацию. Прекрасное настроение Зигфрида Бер тут же сменилось на безобразное, и он выгнал взашей слабого и трусливого клерка, каковым с удовольствием обозвал визитера, пригрозив ему публичной расправой, если тот не перестанет распускать грязные слухи на его счет. Позже, правда, канцлер передумал и отправил личный меморандум Торку, в котором давал ему последний шанс прийти в себя и заслужить высочайшее расположение добросовестным и честным трудом на ниве государственного управления. А в качестве извинения за проявленную несдержанность единовластный удвоил директорское жалованье, лишив Бенджамина Торка последнего шанса не принять меморандум. И Торк его принял. Принял и стал ложиться спать, запираясь на все засовы. С этого дня он только и думал, как бы поскорее перебраться с семейством куда-нибудь подальше от «тихих» кварталов, где на любой из улочек можно было столкнуться с тем, кто все еще помнил резню белых Торков и мечтал за нее отомстить.

Разговоры о зверствах почти полувековой давности расползались по каменистым улицам Солерно, как ядовитый угарный газ, отравляя человеческое сознание в многоэтажках, заселенных рабочим людом и служащими с минимальным, но стабильным заработком, оттуда распространялись в приземистые бедные кварталы, обитатели которых всегда были готовы отравиться любой идеей и даже встать на ее защиту, не имея ничего, что могло бы их от этого удержать. Босоногая беднота, вездесущая и всюду снующая, разносила слухи о готовящемся рецидиве геноцида двести пятого года, пока они, наконец, не добрались до канцлерского дворца.

Случилось это двадцать пятого июля около пяти часов вечера, когда отдыхающий от дневной жары канцлер Бер пил чай на голубой веранде в окружении цветущих флокс, георгин и снующего туда-сюда Салье, приносящего и уносящего заказанные, но не тронутые хозяином лакомства.

Когда Салье поставил перед Зигфридом ежевичный джем, с огромным трудом добытый им несколько дней назад у перекупщиков, привозящих разные редкости откуда-то с севера континента, канцлер, увидя любимое лакомство, растаял и предложил дворецкому выпить с ним чаю и поболтать. От неожиданности сделанного предложения Салье забыл слова, которыми можно было от него отказаться, и послушно присел за край стола, напряженно ожидая начала разговора.

— Налей себе чаю, дорогой, — вкрадчивым голосом сказал Зигфрид. — Давно мы с тобой вот так запросто не болтали.

Салье поперхнулся, силясь вспомнить, когда это Зигфрид Бер болтал запросто и с кем. Такой случай даже в теории выглядел фантастичным. Но Салье не имел привычки спорить с хозяином, считая такое занятие экстремальным и даже опасным для жизни, поэтому он сделал глоток зеленого чая и ответил:

— Давно, сеньор Бер.

— Расскажи, любезный, как ты себя чувствуешь. Нравится ли тебе в этом доме?

— Спасибо, сеньор Бер, мне здесь все нравится, — Салье насторожился в ожидании недоброго. Рядом с Зигфридом Бер ожидать доброго было высшей степенью наивности — Салье это хорошо усвоил еще в апреле, когда сеньор пальнул по станции в Есенике.

— Очень этому рад, — делая глоток из чашки, с довольным видом отозвался канцлер. — А что сейчас обсуждают в народе? Расскажи, пожалуйста, что-нибудь интересное, Салье, а то я все время занят рутинными делами, в которых ничего интересного нет.

— Рассказать интересное? — удивился дворецкий. — Да разве у вас не самая интересная жизнь, сеньор?

Зигфрид рассмеялся.

— Нет, Салье, нет. Это так только кажется. В том, чтобы выслушивать отчеты и принимать ответственные и непопулярные решения, интересного мало. Моя жизнь однообразна и скучна до тошноты. Интересно всегда живут те, кто просто живет и ни за что глобальное не отвечает. Простые люди. У них интересная жизнь. Они живут так, как хотят, и несут ответственность только за себя. Так, чем сейчас развлекается народ? О чем травит байки?

— Да ничем особо не развлекаются, а байки все те же — о резне белых Торков, — Салье позволил себе отведать ежевичного джема и, очарованный его необычным вкусом, сболтнул первое, что пришло на ум. Поняв, что только что сказал, Салье испугался — тема резни никак не должна была прозвучать за этим столом. Испугался и прикусил губу, но было поздно — канцлер сразу ухватился за интересное.

— Что за резня белых Торков?

— Ну, как же? Восьмое августа двести пятого года, — осторожно напомнил Салье, и мысли не допуская, что сеньор может не знать о таком событии прошлого.

— Что-то не припомню, — сказал Зигфрид с улыбкой. — Что же произошло тогда? Расскажи вкратце.

— В ту ночь майор Торк со своими подручными вырезал двести семей сторонников Пераледов. Его из-за этого прозвали Кровавым Майором. Они все в белых масках были, поэтому так и пошло: резня белых Торков. Говорят, две тысячи человек убили за одну ночь.

— Так, а сейчас что? — не понял Зигфрид. — Полсотни лет прошло. Почему сейчас это вспомнили?

— Из-за директора управления. Он же Торк, Кровавый Майор — его покойный отец, — Салье не мог поверить, что Зигфрид Бер не в курсе ни того, что было сорок семь лет назад, ни того, что происходит сейчас — он же собственными глазами видел Бенджамина Торка, который не так давно выбегал от канцлера как ошпаренный.

— Кажется, начинаю понимать, — медленно произнес Зигфрид, и в глазах его засветился недобрый огонек, никогда ничего хорошего не предвещавший. — А что о новом директоре управления говорят? Он же, вроде бы, человек мирный; мне показалось, вполне даже безобидный. О чем народ волнуется?

— Опасаются, что новый Торк учинит что-то подобное, какую-нибудь гадость. Люди ведь склонны преувеличивать и раздувать. Одна фамилия — этого хватит, чтобы затравить человека. Некоторые поговаривают, что это он прежнего директора грохнул, Рандероса, за то, что тот его уволил. На него, Торка, теперь всех собак повесят. На его месте никто бы сейчас не захотел оказаться, это уж точно, — деловито заключил Салье, допивая чай.

— Никто и не окажется, — задумчиво проговорил Зигфрид. — Что-то я напился, — добавил он определенно. — Можешь все уносить, Салье. Рад был поговорить.

Салье быстро поднялся, поклонился и стал убирать со стола. «И все? И никакой пакости не скажет? — с удивлением подумал он, унося чашки и блюдца. — И такое бывает в нашем доме?»

Когда Салье ушел, Зигфрид погрузился в раздумья, сосредоточенно глядя на цветущие флоксы. История белых Торков, так незатейливо поданная дворецким к чаю, показалась ему как нельзя более своевременной. Раскопать подробности такого события никакого труда не составит — всегда раскопаешь, если знаешь, что копать. Зигфрид знал не только, что, но и где — военный музей при штабе армии. «Пора навестить генерала в его штаб-квартире. Пора. Тем более, что в последнее время Родригес сделался напряженным, а иногда и вовсе выглядит подозрительно. Стоит нанести ему неожиданный визит», — решил канцлер, весьма довольный поворотом событий, предвкушая их развитие в ближайшем будущем в направлении, заданном лично им.

Мозг Зигфрида Бер работал сейчас в режиме активного использования накопленной информации, готовый в определенный момент перейти в стадию озарения. Биохимические процессы в организме канцлера менялись, ускоряя вещественный обмен, спящие в обычном состоянии нейроны включались в работу — Зигфрид пребывал в полной готовности сделать величайшее открытие своей жизни.

Знал ли об этом единовластный и великолепный, передвигающийся в синей тоге по бирюзовому траволатору к каскадному водопаду, определенно сказать трудно, но, очевидно, какие-то изменения, происходящие в его сознании, он ощущал, поскольку начал испытывать странное смешение состояний от невероятной сосредоточенности до иступляющей экзальтации, заставляющей его сердце биться чаще и замечать необыкновенное во всем, что его окружало. Состояния эти поначалу сменяли одно другое, ненадолго удерживая нервную систему Зигфрида в своей власти, но с каждым моментом времени интервалы их перехода сокращались, пока наконец оба они не соединились и не стали одним. И тогда привычное самообладание покинуло канцлера, ввергнув его в пучину обостренного восприятия, позволяя сознанию выйти за пределы обычности.

То, что сейчас открылось Зигфриду, перевернуло его представления о жизни и себе самом — все, что было до этого, было лишь подготовительным этапом к решающему событию, ради которого Зигфрид Бер и появился на свет. Прежние его притязания на власть, мысли о новом миропорядке казались ему теперь недоношенными, слабыми эманациями, не имеющими права на существование. Они, словно тени, закрывали свет истины в его глазах, а теперь, опознанные и отринутые им, освободили пространство сознания для ясности мысли: Зигфрид Бер — открыватель иного пути человечества, и только ему под силу повести людей, только ему известно, куда этот путь ведет.

Путь привел канцлера к скамье у водопада, на которую он сел, находясь в состоянии невротического подъема, сродни влюбленности. Зигфрид был влюблен — влюблен в себя и свою, только что осознанную миссию. Сила его любви была такова, что надежно защищала сознание от чужеродных вирусов — ни одна другая идея сейчас ему была не страшна, ни одна не могла сокрушить его нервную систему, кроме рожденной его экзальтированным восприятием мира и себя в нем.

План реализации своего предназначения пришел в голову Зигфрида Бер вдруг и сразу, обозначившись в перспективе будущих свершений и развернувшись в мельчайших подробностях своего осуществления, подобно тому, как сознание ученого Менделеева показало результат его многолетних исканий во сне, явив ему упорядоченную систему химических элементов.

Зигфрид улыбался совершенно счастливо, смакуя оттенки посетившего его озарения. Приняв поистине судьбоносное для мира решение, канцлер планировал дождаться завтрашнего утра, которое, как известно, должно было стать мудренее сегодняшнего вечера. Больше Зигфрид ждать не собирался — действовать нужно было немедленно, и он, уверенный в своем неминуемом успехе, заснул полностью умиротворенным…

***

Вэл сидел на веслах небольшой лодки, с ее кормы Нина пускала по воде венки из ромашек, которых у ее ног лежала охапка. День выдался на редкость: небо затянуло облаками, солнце не жгло, на озере находиться было приятно. Нина оставляла венок на воде и смотрела, как он уплывает, покачиваясь на волнах, разбегающихся от весел, которыми неспешно греб Вэл.

— Какой замечательный день, — произнесла она с довольной улыбкой. — Самый настоящий выходной, какой бывает у людей. И все выглядит так безмятежно счастливо, будто нет ничего плохого в мире.

— О чем ты? День прекрасный, и в мире нет ничего плохого. Разве может быть плохо, когда нам так хорошо? — Вэл пристально всматривался в лицо жены.

— Вэл…

— Не будем о делах, родная. Дела начнутся завтра. Сегодня мы можем просто радоваться этому дню и тому, что нам так хорошо.

— Иначе и быть не может — медовый месяц все-таки.

— Разве так будет не всегда? — Вэл перестал грести.

— Нет… Дальше будет много лучше.

— Господи, ну и напугала же ты меня!

Нина ответила ему грустной улыбкой.

— Что с тобой? Ты с утра печальная. Я чего-то не знаю?

— Нет, Вэл. Все обычно. Сон не выходит из головы.

— Расскажи.

— Не будешь сердиться?

— На сон?

— На то, что вчера мы с Киром ходили гулять к старому замку, он в четырех километрах отсюда. Я знаю, ты просил не отходить далеко от дома, но мы и сами не заметили…

— Просил, — напряженно отозвался Вэл. — Но вы все равно пошли.

— Прости, сами не поняли, как… Не сердись, пожалуйста.

— Я не сержусь, Нина, я не умею на тебя сердиться, но беспокоюсь всегда, когда оставляю одну. Если с тобой что-то случится, я не знаю, что со мной будет…

— Я не одна, со мной Ева, Кир, Амели.

— Зачем вы пошли к замку? — спросил Вэл мрачно. — Вряд ли вы там случайно оказались. Случайно можно за угол завернуть, но чтобы четыре километра…

— Ты прав, — призналась Нина. — Мы шли лесом, разговаривали, и мне показалось, что ноги сами меня повели. Это так странно было, Вэл, клянусь, ноги сами повели меня туда, и мы пошли — очень интересно было посмотреть, куда я приду. Я понятия ни о каком замке не имела, а когда мы рядом оказались, мне почудилось, что раньше я его уже видела. Словно дежавю. Мы не смогли пройти внутрь — мост через ров был поднят, но меня не покидало, да и сейчас не покидает ощущение, что я когда-то была там: и во дворе, и в самом замке. Мне до сих пор кажется, что я смотрю из окна второго этажа и вижу Марка.

— Марка? — Лицо Вэла скривило гримасой боли.

— Да. А сегодня ночью мне приснился странный и даже страшный сон. Я видела себя на лестнице замка, видела, как сижу на ней, вцепившись в перила, и кричу: «Вэл! Как ты мог оставить нас?!» Во сне ты был мертв, Вэл, и я это знала.

Нина замолчала, руки ее дрогнули, она выронила недоплетенный венок на дно лодки. Вэл потянулся к жене, но лодка накренилась, и он сел на место.

— Ну что ты? Не переживай, родная, это всего лишь сон.

— Мне еще снилось, будто у меня открылось кровотечение, и я теряю детей. И тут появились призраки моих предков, твоих предков… я точно помню, что была моя покойная бабушка Ким и Топильцин. Ты не так давно произнес это имя.

— Может, поэтому он тебе и приснился, — с очевидным облегчением произнес Вэл. — Ты же знаешь, как удивительно работает подсознание: оно все что угодно может.

— Может быть, — согласилась Нина. — Только до этого сна я не знала, откуда на моем животе взялись отпечатки пальцев. А теперь знаю: Ким и Топильцин прекратили кровотечение и спасли наших детей, положив мне ладони на живот. Из-под их пальцев шел золотой и голубой свет, такой же, как из-под твоих, когда ты разговариваешь с детьми, но во много раз ярче.

Вэл не знал, что сказать. Историю спасения детей он слышал впервые, зная только, что их спасли усилием двух родов — так сказал Топильцин. И то, что подсознание Нины несмотря на все его усилия где-то в потаенных закоулках смогло сохранить такую информацию, не на шутку его испугало.

— Тебя не удивляет, Вэл, что Топильцин приснился мне твоим родоначальником? Тебе это странным не кажется? — Нина смотрела на Вэла в упор.

— Нет, мало ли что нам снится. Но твой сон необычный.

— И очень реалистичен. Особенно мое горе от потери тебя. Эти белые цветы… Вэл… Это было так страшно…

Вэл замер.

— Что с тобой? — испугалась Нина, видя, что Вэл побледнел. — Давай, я сяду на весла, нужно скорее возвращаться.

— Нина, — произнес он тихо. — Какие весла? Неужели ты думаешь, что я позволю тебе грести? Все со мной хорошо. Я просто представил, что ты во сне пережила…

— Знаешь, я, кажется, догадываюсь, почему мне такой сон пришел — мой мозг пытается заполнить полтора месяца пустоты в памяти. И как бы это все фантастично ни выглядело, сон вполне объясняет мое появление здесь — видимо, я спасалась от дяди, пытаясь сохранить детей. Но как мне удалось перебраться сюда, не знаю все равно. А ты все помнишь? Время, которое у меня в памяти стерлось… ты что в это время делал?

Вэл поворачивал лодку к берегу, жадно ловя каждое слово.

— Я же уже говорил, кажется, — произнес он спокойно. — До десятого апреля был в коме, потом очнулся, покрутился недели две в Небесах, подал в отставку и улетел с Евой и Марием в Шрилан. А дальше ты знаешь.

— Вэл, я вроде бы знаю, а когда начинаю об этом думать, понимаю, что ничего и не знаю. В голове одни вопросы, а ответов практически нет. Вот ты говоришь: улетел в Шрилан. А что ты там делал? Зачем в джунгли ходил?

— Откуда ты о джунглях знаешь?

— Я думала, ты рассказал.

— Нет.

— Так расскажи.

— Да нечего рассказывать. Бродил по джунглям, надеясь что-то вспомнить, а когда из этого ничего не вышло, вернулся в Канди, где Махинда в розыск меня объявил. В джунглях связи не было, вот он и подумал, что я пропал.

— И все?

— Да, если не считать того, что после джунглей я онемел на два месяца. Речь вернулась ко мне, когда я к тебе решился подойти, седьмого июля, а память — на следующий день, во время венчания. Видишь, что ты для меня значишь? — Вэл смотрел на жену любящим взглядом. — Только рядом с тобой я могу говорить и помнить.

— Это так странно, — задумчиво произнесла Нина. — Почему ты потерял речь? Ведь не может такое ни с чего произойти.

— Может, как видишь.

— А мне все время кажется, что ты мне не все говоришь, — призналась Нина. — Я не собираюсь тебя пытать, Вэл. Всему свое время. Я почему-то уверена, что наступит момент, и я все узнаю и все вспомню. Или ты расскажешь, или вспомню сама. А сейчас ты не хочешь меня тревожить воспоминаниями. Так?

— Да, — не смог соврать Вэл.

— Значит, есть, чем тревожить… Ладно, не будем об этом. Какой прок копаться в прошлом, когда есть настоящее и будущее? Лучше расскажи, как проходит подготовка к выборам. Что твои аналитики говорят? Набираешь ты нужное количество голосов?

— Набираю, вроде бы. Сенат кипит гневом, они так просто не отступят, Никеров со всех рекламных поверхностей в Небесах обещает небожителям райскую жизнь, если проголосуют за него. Он и на дне светится — теперь, после апрельского референдума, голос народа оценили по достоинству и сенаторы. Никеров провел ряд приличных инициатив в энглах, даже пообещал в каждом построить по две школы, если придет к власти. В народе, думаю, он тоже найдет для себя определенную поддержку.

— Он лицемер, — твердо заявила Нина. — Ему нельзя верить. Он народ не уважает и никого, кроме сенаторов, за людей не считает.

— Откуда ты знаешь? — Вэл внимательно смотрел на жену.

— Не знаю, откуда, но знаю точно. У него нет сердца. С Валентом еще можно как-то договориться, он не конченный далеко человек, да и сенатор Листопад — тоже, а вот Никеров — это полная безнадежность, дорогой.

Вэл, потрясенный услышанным, перестал грести.

— Но… — только и смог вымолвить он. — Откуда?

— Да не знаю, мой хороший, может быть, тоже когда-то приснилось, а я потом забыла, а вот впечатления остались. А что, похоже на правду? Они такие, как мне кажется?

— Да, — подтвердил Вэл, находясь под впечатлением от ее слов. — Может, подскажешь, как докопаться до Валента-человека? Мне необходимо найти к нему подход, но пока не получается.

— Сейчас не знаю, дорогой, но теперь буду думать, если что-то придет в голову, сразу тебе скажу.

— Было бы здорово, — Вэл зачарованно посмотрел на жену. — Какой у нас сейчас срок? Двадцать пять недель?

— Да, — Нина улыбнулась. — Зачем спрашиваешь? Ты лучше меня все знаешь.

— Уточняю. Очень жду, когда смогу взять малышей на руки. Даже не верится: я и вдруг отец.

— По-твоему, это что-то невероятное, чтобы ты был отцом? — осторожно спросила Нина, боясь потревожить старые раны.

— Теперь уже нет. Не успел тебе сказать: я не стерилен. Ашура не сделал вазектомию. Я узнал две недели назад, на следующий день после нашей свадьбы.

— Что? Правда? — Нина радостно оживилась. — Так это же здорово! Но… Ты что, из-за этого с Ашурой поссорился?

— Да. Видеть его не могу.

— Но ведь он принес такую радостную весть, Вэл! За что ты на него злишься?

— Он столько лет меня обманывал, разве это не повод сердиться на него?! Не ему решать, что мне надо знать, а чего нет!

Нина ничего не ответила, только посмотрела на мужа сурово, и взгляд ее заставил Вэла усомниться в праве так реагировать.

— Прости, я не должен был, — обронил, поворачивая лодку к берегу.

— Вэл, наверное, я чего-то не знаю, а потому не понимаю. Ты имеешь полное право сердиться на него, раз сердишься. Мы же не испытываем беспричинно такие сильные чувства… Ева с Марием, Киром и Амели встречают нас, — с радостью заметила Нина, увидев собравшихся на берегу. — И Ася с Робертом там же гуляют. Соскучились… Эвелин вчера уехала, слава Богу, она мне все уши о тебе прожужжала. Я даже подумала, уж не влюбилась ли она в тебя, — Нина рассмеялась.

— В меня? — удивился Вэл неподдельно. — Маловероятно. Такое только тебе можно.

— Вэл! Не смеши! Разве на такие вещи берут позволение?

— Да я не о том. Никому и в голову не придет влюбиться в меня. Только тебе.

— Ну, знаешь! И как, по-твоему, я должна на это реагировать?

— Не знаю. Прости, не понимаю сам, что говорю. Давай не будем продолжать этот разговор. Я не привык к таким разговорам. Мне до сих пор порой не верится, что все это происходит на самом деле.

— Что именно?

— Все: ты со мной, у нас дети. Мне и во сне такое не снилось. Я даже говорить об этом боюсь, думать боюсь, насколько я счастлив. Счастье хрупко, Нина, оно тишину любит. Не будем ничего говорить.

— Ну, хорошо, — растерянно согласилась Нина. — Не знала, что ты так к этому относишься. Но, думаю, ты прав. На самом деле, я тоже боюсь. Боюсь однажды проснуться и обнаружить, что это был сон — прекрасный, мучительный, но сон…

***

Петр Кливерт, изнывая от жары, развалился на скамье у озера Ивного, уже около часа ожидая появления Кронса. Министр связался с ним ранним утром, объявив, что у него есть новости об Оле. Отвечать на вопросы декабриста по коммуникатору Кронс отказался, попросив набраться терпения еще на три часа. Петр терпел два, нервно измеряя пространство гостиной шагами туда-сюда, а потом сорвался и бросился к назначенному месту на час раньше.

Жена лидера декабристов исчезла больше двух месяцев назад, и ни одна попытка разыскать ее результата не принесла — Оля как сквозь землю провалилась. Вначале Петр страстно хотел возвращения жены, готов был пойти на что угодно, лишь бы помириться с ней и снова жить вместе. Он готов был принести извинения и даже пообещать контролировать свое поведение в будущем, чтобы не задевать чувства жены без особых причин, лишь бы она согласилась дать ему еще один шанс. Так Петр думал первые недели две, а потом вдруг начал чувствовать раздражение и совсем расхотел продолжать поиски сбежавшей жены. До середины июня декабрист беспробудно пил, злясь на весь свет, но больше всего на Олю, ее упрямство, из-за которого — Петр не сомневался, что причина была исключительно в ее упрямстве, — никаких сведений о жене он так и не получил. Отупение накрыло Кливерта с головой, его жизненная плоскость стремительно падала к горизонту, пока однажды министр лояльности не обратил внимания на регулярное отсутствие Петра на заседаниях расширенного совета. Кронс быстро выяснил причину «саботажа донным деградантом общественных проблем», как однозначно определил сенатор Никеров позицию отсутствующего, и пятнадцатого июня заявился к Кливерту домой. Найдя исполкомца в состоянии полной невменяемости, а дом окончательно загаженным, министр вызвал клининговую службу и реанимационную бригаду. Два дня Петра выводили из похмельного состояния в реабилитационной клинике Небес всеми возможными способами, потом неделю держали на восстановительной терапии, после чего отпустили.

Вернувшись домой, Петр обнаружил стерильное и совершенно пустое пространство своего жилища, красноречиво подтверждавшего статус одинокого человека. На кухонном столе лежала записка от Кронса с просьбой связаться с ним сразу по возвращении.

Кливерт позвонил. Виновато путаясь в словах, принес извинения за причиненные неудобства и поблагодарил за помощь. Хотел спросить, не знает ли министр случайно что-нибудь о его бывшей жене, но не осмелился. С того самого дня, как Петр не решился произнести имени Оли, прошло еще тридцать два, должным образом изменивших жизнь декабриста: Кливерт пришел в себя, возобновил участие в работе совета и стал выглядеть обычно-нормально, производя на других впечатление человека, в целом благополучного. «Можно и так жить», — решил Петр и перевернул неприятную страницу прошлого.

За два месяца Кронс и Кливерт сблизились настолько, что стали обращаться друг к другу по имени и вместе коротать вечера, прохаживаясь вдоль озера или попивая кофе в кафе «Под небом».

Наконец внушительный силуэт Кронса обозначился в дрожащем над дорожкой мареве, и Петр нетерпеливо поднялся, подаваясь навстречу министру.

— Здравствуйте, Артур, — нервно приветствовал он, пожимая протянутую Кронсом руку.

— Рад видеть, Петр. Выглядите молодцом.

— Что вам удалось узнать о моей жене? — голос декабриста дрогнул, как готовая лопнуть струна.

— Долго рассказывать, — поддразнивал Кливерта министр, усаживаясь на скамью.

— Так я не тороплюсь, — ответил Петр, присаживаясь рядом.

Кронс негромко рассмеялся, похлопывая Кливерта по плечу.

— Терпение, мой друг, еще немного терпения. Я страшно голоден, сейчас чего-нибудь проглочу, и все вам покажу.

— Что покажете? — заводился Кливерт, будучи не в состоянии ждать еще хотя бы минуту.

— Надо же! — удивился министр. — А мне казалось, вы совсем перестали думать о своей Оле.

— Не томите, Артур, — взмолился Петр. — Говорите уже.

— Хорошо. Только куплю блин с сыром и по дороге все расскажу.

С этими словами Кронс поднялся и подорвался к стоящей неподалеку блинной. Кливерт знал, что удержать внимание министра на чем-то другом, если поблизости есть блины, невозможно, и сдался, следуя за Кронсом. Только проглотив три блина и запив их бокалом холодного какао, министр расслабился и, взяв Петра под руку, повел его в сторону леса.

— Куда мы?

— В пятнадцатый энгл, — министр загадочно прищурил левый глаз.

— Оля там?

— Да.

Кливерт нервничал, вперив взгляд в землю так, будто хотел пришить им земную кору к ядру. Он молча следовал за Кронсом, оценивающе рассматривая свои ботинки и сокрушаясь, что не догадался обуть другие, поновее. Летние брюки в полоску тоже казались ему не достаточно приличными, рубашка, правда, была совсем новая, и Петру нравилась. Он нервно взъерошил волосы, подумав, что надо было постричься, но вдруг разозлился на себя за излишнюю самокритику и ускорил шаг. Кронс краем глаза наблюдал за Петром, прекрасно понимая, что творилось сейчас в его душе. Успокаивать Кливерта министр не собирался, считая полезным немного подержать декабриста в напряжении.

До пятнадцатого энгла оказалось совсем неблизко: Кливерт бывал там раньше несколько раз — всего два или три — не больше. Пятнадцатый энгл в отличие от других не имел компактной территории: он располагался вдоль периметра длинной узкой полосой, которую в прошлом году Бил Корн превратил в сверкающий голубым графеном трек. Ничего интересного в припериметровом углу, который жители центральных энглов называли между собой «медвежьим», по их мнению, быть не могло. Никто толком даже не знал, как живут «медведи» и чем занимаются.

До сегодняшнего дня Петр Кливерт не задавался вопросом, что стало с поврежденными территориями, а сейчас, следуя за министром, подумал, что пятнадцатый энгл, скорее всего, зачистили или оставили в том виде, каким его сделал Бил, не найдя целесообразности расходовать бюджетные средства на восстановление безлюдной местности. И чем больше Петр обо всем этом думал, тем меньше представлял, чем его жена, пусть и бывшая, может там заниматься. Не сосредоточиваясь на пути, машинально следуя за Кронсом, он полностью отдался воображению, рисовавшему цветные картинки в его голове: ярко-голубая лента, освещенная высоким летним солнцем, Оля, одиноко сидящая на ней, как на скамейке, болтая ножками в красных туфлях и старомодных белых получулках с пушистыми шариками. Такой он помнил жену, когда та была еще маленькой девочкой: Петр видел ее среди других воспитанниц приюта, гуляющих во время перемен в школьном саду. Сам он в такие моменты прятался за полупрозрачной шахтой лифта, боясь, как бы она его не заметила. В саду приюта, в удаленной его части, находилась подземная зона хранения, доступ в которую обеспечивала лифтовая шахта, возвышающаяся над поверхностью. Стоя за ней и глядя на мир через мутные стеклянные стены, вел свои наблюдения за будущей женой Петя Кливерт. С тех пор прошло более двадцати лет, а он и сейчас отчетливо помнил свое состояние, когда обыкновенным осенним днем впервые выделил Олю из пятнадцати таких же, как она, девочек, и встретился с ней взглядом.

— Что с вами, Петр? Вы чуть не врезались в стену, — Кронс прервал воспоминания Кливерта вовремя: еще немного и на лбу декабриста засветилась бы ссадина — он остановился прямо перед бетонной стеной лифтовой шахты.

— Задумался что-то, — с досадой обронил Кливерт. — Далеко еще?

— Пришли, — ответил Кронс, распахивая стеклянную дверь, которая непонятно откуда появилась прямо посреди улицы.

— Черт! — выругался Петр, от неожиданности отскакивая в сторону. — Вы научились открывать воздух?

— Не везде пока, — улыбаясь, отозвался министр. — Местами.

За дверью пространство оказалось вполне видимым и довольно большим и напоминало тоннель, уходящий в стороны.

— Где мы?

— Эвакуационный рукав.

— И куда он ведет?

— За периметр.

— Зачем?

— Чтобы можно было незаметно выйти из энгла…

— Артур! Может, перестанете говорить загадками и скажете уже, что это? — не выдержал Кливерт.

— Потерпите еще немного, сейчас сами все увидите. Идите за мной.

Пройдя по левому тоннелю минут семь и ни с кем по пути не встретившись, они оказались перед еще одной дверью. О том, что это дверь, Кливерт понял только после того, как министр открыл ее, все таким же непонятным образом «оторвав» кусок пространства размером два на два метра, что позволило им беспрепятственно выйти в Лиственный лес.

— И как такое провернули под носом у сената?! — присвистнул декабрист, озираясь по сторонам и не веря глазам: все вокруг преобразилось до неузнаваемости.

— Над этим проектом креаторы почти два месяца работают, — спокойно ответил Кронс. — Мы начали его реализовывать сразу, как властитель вернулся из Шрилана. Почти сразу. Он и предложил, и средства свои выделил. Впечатляет?

— Не то слово! А сколько здесь народа трудится?

— Пока немного, семьдесят два человека. Но креаторов в человеках трудно считать, они каждый за пятерых-семерых работают. Так что, по вложенным усилиям больше, чем триста-четыреста… Вашу жену господин Вэл лично пригласил, когда узнал, что она осталась без поддержки. У нее оказался талант к проектированию многоуровневых помещений.

— Что? — Кливерт подавился воздухом. — Талант к проектированию? У Оли?!

— Да. А чему вы так удивлены? Многие не подозревают о своих талантах, но если помочь им раскрыться…

— Мне кажется, я сплю, — проговорил Петр как в бреду, вытирая лоб рукой. — Или всю эту жизнь спал… или не эту…

Кронс хлопнул Кливерта по плечу.

— Как вам цилиндрическая летная станция? — лукаво подмигивая, спросил он, показывая рукой на высокое сооружение на краю макета. — Пятьдесят стыковочных шлюзов на разных уровнях, все очень компактно и экономично, а главное — удобно. Я же говорю, талант…

— Только не говорите, Артур, что это Оля!..

— Вынужден. Это ваша жена, Петр. Бывшая, простите. Инженерные конструкции, конечно, Фрол с командой разрабатывали, а что касается идеи проекта, создания макета — это Оля. Она у нас руководит проектным дизайнерским бюро…

— Пощадите, — прошептал Кливерт. — Я все понял — это симулякра, кибернетический морок, в который меня насильно погрузили, чтобы я осознал свое прошлое недостойное поведение.

Кронс сочувственно посмотрел на приятеля.

— Это реальность, Петр. Но вы, похоже, не готовы ее принять.

— Дайте мне время, — потея, произнес Кливерт. — Я не ожидал такого, признаюсь. Давайте посмотрим, что здесь вообще происходит. Зачем все это?

— Экспериментальный проект, можно сказать, альтернативный вариант бытия. Мы попробуем освоить запериметровые территории, чтобы у людей была возможность жить на природе, заниматься садоводством и земледелием, выращивать настоящие продукты. Вам не надоела синтетическая еда, Петр?

— Будто у меня есть выбор.

— Теперь будет. И у каждого, кто захочет заняться производством. В следующем квадрате уже возделана земля, поставлены обогреваемые климатические зоны, чтобы можно было выращивать овощи и ягоды круглый год. Фруктовые сады высаживают, но нужно время, чтобы деревья выросли и начали плодоносить. Пока жилого фонда здесь нет, но в ближайшее время появятся первые дома. Если господин Вэл победит на выборах, проект быстро развернется, пока же мы все на свой страх и риск организовали. Поэтому вынужден попросить вас никому не говорить о том, что здесь видели.

— Могли бы и не просить, Артур, я прекрасно понимаю, что надо держать язык за зубами… А Оля живет здесь?

— Да. Для работников проекта построена вилла в самом конце квадрата. Ее, кстати, тоже она проектировала. Пока вилла строилась, Оля у господина Вэла в доме жила, здесь, в лесу. Странно, что он вам ничего не говорил.

— Он никому ничего не говорил, — буркнул Петр. — А когда заговорил, мы уже не встречались.

— А сами не желаете поучаствовать? Мне как раз нужен помощник.

— Чем я вам могу быть полезным? — удивился Петр. — Я почти ничего не умею, талантов у меня точно никаких нет.

— Почему же, есть. Просто вы не догадываетесь. Вы очень хорошо умеете разговаривать с людьми, организовывать любую работу. Я хотел попросить вас заняться интеграционным комитетом: когда проект легализуется, нужен будет координирующий орган. Он и сейчас уже нужен, но пока выборы не прошли, я могу вам не очень высокую оплату предложить. Потом…

— Я согласен! — выкрикнул Кливерт. — Даже без оплаты. Когда приступать?

— Если согласны, будем считать, что приступили с сегодняшнего дня. Пойдемте в проектный комитет, я помогу вам войти в курс дела, — и, видя, что Кливерт не до конца понимает, что происходит, подтолкнул его под локоть. — Очнитесь, Петр! Как руководитель интеграционного комитета вы будете жить здесь, на вилле. Соображаете?

— Кажется, начинаю, — по лицу Петра расплылась улыбка.

Кронс хлопнул приятеля по плечу и потянул его за собой, бормоча что-то про разум, память и везение некоторых.

***

Голубое графеновое полотно позволяло передвигаться по нему без навигации — нужный маршрут всегда был перед глазами водителя, исчезая пройденными километрами под корпусом мобиля. Кроме того, высокотехнологичное дорожное полотно поглощало до девяноста восьми процентов шума, и это его качество было, пожалуй, не менее ценно, а в некоторых случаях — даже более. Но главное преимущество новой магистрали заключалось в ее способности увеличивать скорость транспорта за счет подачи дополнительных импульсов энергии непосредственно кинетической системе передвигающегося объекта. Опции, недавно доработанные исследовательским бюро института технологий, должны были помочь разгрузить пригородные транспортные потоки Солерно. Собственно, над решением этой проблемы ученые и трудились последний год. Но, когда возможность практического использования навигации получила подтверждение, технологию за неприличные деньги выкупило «Око Зигфрида». К трек-ведомости прилагалось обязательство неразглашения сведений о навигации и ее настоящем правообладателе. Сотрудникам бюро непрозрачно намекнули, что любое открытие рта по предмету повлечет за собой неприятные последствия.

Ученые не могли взять в толк, что же такого сверхсекретного они изобрели, всего лишь перенеся дорожную навигацию на покрытие, освободив таким образом пространство от светофоров и регулировочных знаков, потребляющих большое количество энергии. Именно такая задача ставилась перед ними предыдущим правителем. Аугусто Паччоли, отошедший не так давно в мир иной, планировал внедрить технологию на диаметральных трассах Солерно, обеих магистралях, обходящих Западную и Восточную Сьерра-Мадре и соединяющих сообщество с океанами. Магистрали были проложены лет двести назад не только как пути будущего сотрудничества с иными сообществами, но и как подтверждение морского могущества государства. Во время анклавной войны дороги оказались существенно повреждены прицельными ударами Либерти и Грейта, считавшими в то время главными морскими державами себя. Идеи Мэхэна¹⁶ будоражили политические умы нескольких столетий, нередко позволяя им достигать самых смелых геополитических целей.

В результате для солернийцев выход к Атлантическому океану оказался сильно затруднен, а к Тихому и вовсе был ими утрачен. Аугусто Паччоли восстановил поврежденные участки в обоих направлениях, по его распоряжению были выстроены океанические порты, в которых возводилась необходимая для международной торговли инфраструктура. Планировал диктатор в действительности устанавливать дипломатические связи с иными сообществами или поддерживал работы ради занятости граждан — сейчас определенно сказать трудно: планы Паччоли почили вместе с их незадачливым генератором.

При диктаторе магистрали эксплуатировались с единственной целью: доставлять рабочих и материалы к месту строительства портов. Паччоли обещал открыть движение по ним к началу лета — именно к этому времени сотрудники исследовательского бюро должны были получить практическое подтверждение своей эффективности. Когда система была готова к внедрению, смена высшего статусного лица на время приостановила прежние проекты, поставив членов бюро перед выбором: ждать и надеяться, что новое правление вспомнит о них и сдержит обещания, данные прежним, или самим обозначиться в поле интересов канцлера, выгодно презентовав ему свою разработку.

Отважиться заявить о себе решился руководитель исследовательского бюро сеньор Перес, напросившись на встречу с Зигфридом сразу после его инаугурации. Единовластный принял семидесятилетнего профессора и выслушал его со всем вниманием, заверив, что обдумает полученную информацию и свяжется с ним в ближайшее время.

Руководитель бюро ни на что особенное не надеялся, когда, вернувшись от канцлера, сообщил коллегам, что информацию передал, формальную заинтересованность Зигфрида наблюдал, но понятия не имеет, что будет дальше. Каково же было его удивление, когда через два дня канцлер самолично объявился в институте и попросил наглядно продемонстрировать возможности навигации.

***

Вэл сидел в кресле на веранде домика в лесу, с наслаждением раскуривая сигару. В кубке золотились тридцать граммов виски, отмеренные с мыслью, что такое малое количество повредить здоровью не сможет, а пойдет исключительно на пользу. Запрет Ашуры впервые был нарушен Вэлом неделю назад, когда сенатор Загория вернулся из порт-лаборатории Кронса с новостями о проекте, над которым они совместно работали.

— Вам не холодно, господин Вэл? — спросил появившийся в дверях Загория. — Солнце село, давайте, я принесу вам плед.

— Что вы, Самсон? Разве может быть холодно летом?

— Не стоит вам пить, а курить — особенно, — осторожно заметил сенатор. — Доктор же не велел.

— Не велел… Но давно, больше месяца назад, и я совсем немного… Возьмите плед себе и посидите со мной. Сегодня мы одни — редкий случай. Расскажите, сенатор, как наше дело продвигается.

— Вполне, — осторожно ответил Загория. — Министр наконец свыкся с тем, что я иногда мельтешу у него перед глазами, и перестал желать мне смерти.

— Ну уж, скажете, Самсон! Кронс никогда не был кровожадным человеком. Самое большое зло, на которое он способен, — это бурчать и ругаться. Он совершенно безобиден.

— Вам, конечно, виднее, — произнес сенатор неуверенно, — только он не раз посылал проклятия в мой адрес…

— Вы жалуетесь, Самсон?

— Нет, что вы! Просто рассказываю… Я ни на что не жалуюсь, господин Вэл, да и на что можно жаловаться в моей ситуации?

— Всегда можно найти при желании, — многозначительно заметил Вэл. — Ладно, давайте к делу. Сколько вы уже смонтировали?

— Почти два часа, час пятьдесят три, если быть точным.

— Хорошо. Как думаете, сколько еще времени нужно, чтобы закончить?

— Недели две, не меньше. И это при условии, что все будет идти по плану, без всяких затруднений, но вы сами прекрасно понимаете, властитель, что в нашем деле затруднения могут возникнуть в любой момент…

— Да, — Вэл сделал глоток виски. — Божественный вкус, — заметил он с довольной улыбкой. — Хотите, Самсон?

— Пожалуй, — согласился сенатор. — Вы так заразительно это делаете, властитель, что и мне захотелось на время забыть о запретах доктора Ашуры.

— Вот и правильно, — Вэл налил немного в другой кубок, протянул его Загории. — Давайте за то, чтобы наше дело получилось и непременно во благо людям.

— Давайте, властитель, — чокаясь, согласился сенатор. — Это будет всем полезное кино, и сенаторам тоже.

— Надеюсь, — не особенно уверенно ответил Вэл. — Вы определились с возрастными ограничениями?

— Да. Кир предложил разрешить просмотр с восемнадцати лет. Он привел аргументы, мы вынуждены были согласиться.

— Себя он, конечно, не планирует ограничивать?

— Он же и так все знает, какой смысл его ограничивать?

— Да, Кир — уникальное создание. В локации его не пускаете?

— Нет, что вы! — поспешно отозвался сенатор, заставив Вэла посмотреть с недоверием. — И он в Есенике, мы с ним дистанционно работаем.

— Конечно… Хотя, зная Кира, не удивлюсь ничему.

— Что вы имеете в виду, господин Вэл?

— Только то, что с ним всегда приходится быть начеку, никогда не знаешь, чего от него ожидать.

Сенатор поежился и отвел взгляд в сторону, делая вид, что любуется закатным небом.

— Говорите, — приказал Вэл, перехватив мысль Загории.

— О чем?

— Не делайте вид, что не понимаете. Что Кир натворил?

— Ничего, властитель, ей богу, ничего, — испуганно и слишком поспешно проговорил сенатор. — Он же в Есенике…

— Будто это может ему помешать! Просился куда-нибудь?

— Нет, господин Вэл, — упорствовал Загория. — Он…

— Что? — Вэл встал и навис над сенатором, не давая ему возможности не смотреть на себя. — Говорите, Самсон, что он вам предлагает?

— Точно не знаю, — сдавался сенатор, поджимая ноги и пряча их под кресло. — Я не понимаю его идею…

— Выкладывайте все, что знаете, — потребовал Вэл. — Я разберусь.

— Поймите меня правильно, властитель, мне особенно нечего рассказать… я даже не уверен, что Кир что-то предлагал… дней пять назад, он заикнулся, что было бы неплохо включить в сценарий материалы, о которых никто не знает…

— Какие материалы? — вены на шее Вэла стали рельефнее, а губы сжались в тонкую линию.

— Точно не знаю, я ничего не понял, — признался сенатор. — Помню только, речь шла о какой-то еще одной возможности…

— Что за возможность? Напрягите память, Самсон, это важно.

— Не знаю, господин Вэл. Правда, не знаю. Спросите министра, мне кажется, он понял, о чем говорил Кир.

— Почему вы так думаете?

— У него лицо тогда было… он только что «Эврика!» не выкрикнул. Я спросил, что Кир имеет в виду, но он отмахнулся, сделал вид, что мне показалось…

— Ясно, — произнес Вэл безрадостно, снова садясь и опустошая кубок одним глотком. — Стоит, пожалуй, с Кронсом…

— Только не выдавайте меня, — испугался сенатор. — Министр меня порешит.

— Это мы еще посмотрим, кто кого порешит, — сурово произнес Вэл и вызвал Кронса. — Простите, сенатор, но я этого так оставить не могу. Если не хотите присутствовать при разговоре с министром, настаивать не буду.

— Пожалуй, не захочу, — обронил Загория. — Только ведь он все равно поймет, почему вы его вызвали.

— Не беспокойтесь об этом, — попытался успокоить сенатора Вэл, но Загорию все равно нервно подергивало, и рука его дрожала, когда он ставил кубок на стол. — Давайте еще по чуть-чуть.

— Давайте, — согласился сенатор. — И да простят меня Бог и Ашура!

Вэл натужно рассмеялся.

— Ну что вы, в самом деле! Разве можно так нервничать из-за пустяка? Вы же сами ничего крамольного не делаете, а другие — пусть каждый отвечает за себя сам. В конце концов, я и без вашего ведома мог получить информацию, но всегда предпочитаю брать дозволение, прежде чем проникнуть в чужое сознание. Если, конечно, такая возможность есть.

— Сделайте, пожалуйста, вид, господин Вэл, — взмолился сенатор, — что так оно и было, что я не в курсе, зачем вам понадобился министр.

— Хорошо, не волнуйтесь только, Самсон. Если с вами, что случится, где мы найдем специалиста по цивилизационным проектам? Вы у нас один с таким багажом знаний. Без вас проект сразу загнется: ни Кир, ни Кронс не справятся. Научитесь скрывать свои чувства.

— Поздно мне учиться, — обреченно проговорил сенатор. — Да и к чему? Жить-то осталось…

— Никто не знает, сколько кому осталось и чего. Я уверен, мы с вами еще поживем и повоюем вместе. Так что, вот вам первый урок по управлению собой: если чувствуете, что начинаете нервничать, и желаете это скрыть, перемените позу, закройте глаза и представьте, что все это с вами уже было и очень хорошо завершилось, а сейчас вы просто просматриваете сцену второй раз, а может быть, двадцать второй, сто второй — у каждого свое количество просмотров, после которого происходящее вызывает лишь равнодушие. Попробуйте.

Сенатор вытянул ноги, откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и зевнул.

— Прекрасно! Мне бы уметь так схватывать на лету!

— Да это я просто спать захотел, — оправдывался сенатор с довольной улыбкой.

— Именно. Только расслабленная нервная система позволяет захотеть спать… а вот и министр…

— Где? — встрепенулся сенатор, вертя головой.

— Проверка, — рассмеялся Вэл. — Расслабьтесь, Самсон, даже если бы и он, вам нечего бояться: вы теперь отлично умеете притворяться равнодушным.

— Здравствуйте, господа, — за оградой раздался прерывистый голос запыхавшегося Кронса. — Что вас так развеселило?

Загория сразу перестал смеяться и, сев прямо, закрыл глаза.

— Сенатор рассказывает анекдоты, — отозвался Вэл. — Заходите, Артур, и вам расскажем.

Кронс ускорил шаг и, оказавшись на веранде, с удовольствием рухнул в свободное кресло.

— Вы всю дорогу бежали? — спросил Вэл, видя раскрасневшееся лицо министра.

— Нет, я бросил платформу в ста метрах отсюда, — сказал Кронс. — Так что за анекдот рассказывал господин Загория?

— А вот послушайте, — с готовностью ответил Вэл. — Елена Премудрая получает телеграмму от своей подруги, Елены Прекрасной: «Дорогая, поздравь, выхожу замуж за Ивана». «Подожди, не спеши, проверь, не дурак ли он», — отправляет Елена Премудрая. «Поздно», — приходит ответ. И подпись: «Елена Дурак».

Кронс зашелся смехом, сенатор прыснул, Вэл подал кубок министру.

— Мы тут немного нарушаем дисциплину. Надеюсь, вы не сдадите нас Ашуре.

— Ни в коем случае, господин Вэл…

— Совсем забыл, — спохватился сенатор. — Утром прибегал мальчик, Егор, кажется. По-моему, он был очень расстроен и что-то про деда говорил, — неуверенно произнес Загория. — Или мне показалось…

— Артур, ваша платформа где-то рядом? — Вэл положил в чашу недокуренную сигару и быстро поднялся.

— Да, — Кронс с трудом скрывал досаду, догадываясь, что сейчас ему снова придется куда-то лететь.

— Можете подождать меня, если устали. Надеюсь, я недолго.

— Нет, я с вами, господин Вэл. Вдруг помощь какая понадобится. Да и не стоит вам одному…

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

14

Соловьев В. С. Русская идея / В. Соловьев. — СПб.: Изд-во «София», 1991. — 96 с.

15

Ильин И. А. О русской идее / И. Ильин,1948. — Электронная книга, 2006. — 8 с.

16

Мэхэн — Альфред Тайер Мэхэн, известный военно-морской историк, стратег и теоретик геополитики. Мэхэн, сын легендарного инструктора Вест-Пойнта Денниса Харта Мэхэна, родился в 1840 году, окончил Военно-морскую академию США в 1859 году, служил в военно-морском флоте Союза во время Гражданской войны. В 1883 году написал свою первую книгу «Персидский залив и внутренние воды», посвященную военно-морским сражениям в годы Гражданской войны. Его вторая книга «Влияние морской силы на историю 1660—1783 гг.» принесла ему национальную и международную известность. Мэхэн предвидел первую Мировую Войну и геополитические условия, приведшие ко Второй мировой войне. Он признавал, что Германия, занимающая центральное положение в Европе, с её непревзойденным промышленным и военным потенциалом на континенте, представляет угрозу для Великобритании и, в конечном счете, США. Он также признал потенциал Китая и предвидел время, когда Соединенным Штатам придется беспокоиться о росте Китая. // https://casp-geo.ru