Инженер и далее. Повести и рассказы

Вячеслав Иванович Смирнов, 2019

Описаны приключения периодов инженерной, научной, преподавательской, юридической, экономической и бизнес деятельности автора. Весь путь украшен очаровательными девушками, представленными с уважением и любовью. Действия происходят в России, Латвии, Германии, Китае, в перестройку и до нее. В книге есть и лирические мотивы, немного ностальгии, любовные веселые приключения. Все они и реальны, и выдуманы, с насмешкой над собой, по-утреннему бодры, веселы и свежи. Могут быть интересны молодежи, входящей в большую жизнь, и солидным людям для соотнесений со своей жизнью.

Солистка хора им. Пятницкого

Вдруг попадутся на глаза на кухонной полке пиалы Рижского фарфорового завода, почившего в новой рыночной экономике. Воображу, что сяду на ковер, скрещу ноги и подобно узбеку, стану пить зеленый чай вприкуску, беря наколотые кусочки сахара с куска газеты, как пил в ташкентской чайхане в нестерпимую жару июля того далекого года. Но стоят пиалы пустыми, а наполняюсь воспоминаниями я. Вот–вот они готовы вылиться, чтобы быть поведаны кому-нибудь.

Впервые эти пиалы увидел на ковре в гостиной, вернувшись из командировки. Знаю, чьи руки поставили их. Красавица Аида из Ташкента навестила дочь Иру — точь–в–точь свою копию, что появилась в Риге с короткой экскурсией, а осталась на годы. Аида позвонила из Ташкента, спросила, может ли она с подругой остановиться у меня. Да может, но меня не будет. Буду в отъезде, в командировке, а ключи для них оставлю соседке. Так Аиду и не увидел. Вернувшись, по появившимся пиалам понял, что она была. Остался ее восточный след — для меня символ Ташкента с его чаепитиями.

Сегодня мой день рождения. Начало мая. Солнечно и тепло. На кустах сирени, заглядывающих с южной стороны через балкон в окно, появились листья. Вот-вот раскроются бутончики и сирени расцветут белыми и розовыми гроздьями. Большой куст алычи опередил сирень и уже весь покрылся мелкими белым цветочками. Из них видны блестящие спинки пчел, окунувшихся в глубину.

Небольшая гостиная заполнена. Гости расположились за раздвинутым столом. Сидят на стульях, на диване и на длинной спортивной доске, концами и в середине, опертой на табуретки. Рядом с именинником сидят его пятилетняя дочка и мама.

Млею в душе, тайно любуясь Ирой, ее чуть смуглой бархатной кожей лица, сиянием темных звезд очей, опушенных длинными черными ресницами. Взмахнет ими, посмотрит на меня, улыбнется — и я погиб. Окончила иняз университета, учительница, учит английскому детвору дошкольного возраста в детском садике, куда я отвожу свою дочь.

Бывая в Московской консерватории им. П. И.Чайковского, в фойе Большого зала смотрел на картину Ильи Репина “Славянские композиторы “, я восхищался его идеей собрать воедино великих славянских композиторов и музыкантов — русских, польских, чешских, живших в разные годы и века, некоторых почивших. За роялем братья Антон и Николай Рубинштейны. Эта картина неоднократно всплывала в моей памяти. И много раз в мечтах собирал близко знакомых и любимых мною девушек моего века, за общим столом. Получилась бы большая пестрая группа для картины „Его, и не только славянские, девушки” или “Мои девы разных народов”. В самой большой группе были бы русские, белорусские и украинские девушки. Группку из пяти создали бы еврейки, из трех — латышки, из двух — болгарки. Единственными были бы китаянка Ван Ксин Бо, полукитаянка Лю Зань Цань и таджичка Самира. Все они в свое время в мечтах была моими невестами.

Вообразил, как бы происходило это историческое собрание дев. Каждая знает меня тем, каким был тогда. Могут вспомнить и сравнить с теперешним. Одна разочаруется, другая удивится, а иная может и восхитится сохранностью или сокрушится, пожалев сегодняшнего. Девушки будут сравнивать меня теперешнего с оставшимся в памяти, соотносить с собою тогдашней и теперешней. Кто-то вспомнит и других своих женихов, и мысленно перекрестится, прошептав:

— Прости, господи, меня, грешницу.

Редко когда последующая знала свою предшественницу и преемницу. Разматываю клубок воспоминаний о них. Началу его — кончику нити, лежащему сверху, воспоминания пока не нужны. Он начинается с последней любимой, с которой мы идем, теперь обнявшись по жизни. Она самая молодая, самая свежая, в полном здравии, с горящим взором, нежнейшим голосом, увлекающая меня в танец при первых звуках ее любимой мелодии. Подчиняюсь, покорно иду и с удовольствием выплясываю с нею. В танце за многими годами ощущаю себя вровень с нею по задору, выделываемым фигурам, по неутомимости. И даже больше — ведь запыхалась она, не я. Она чувственно и искренне, с любовью, приникает ко мне, крепко обнимая нежными ручками. Таким был и я с первой, что теперь на последнем витке клубка воспоминаний. Теперь скорее готов подчиниться и покориться сегодняшней, чем той, первой. Сметет она меня своим молодым знойным вихрем с высоты обрыва, на который взошел и после которого — бездна. Но теперь, мы только вдвоем.

А тогда, на дне рождения, мы с моим последним очарованием сидим как молодые, во главе стола. И каждая из присутствующих особ, пережившая периоды любований ею, встречи, знакомства, влюбленности и любви, также, в свое время, бывала во главе столов ресторанных, кафе и домашних. Знаю, что уже не придут пять из них — Неля, Света, Валя, Надя, Оля. Да упокоятся ваши души и души других, если сошли, о чем не знаю.

Сбылась моя мечта собраться в стократно усеченном виде только с двумя из них — предшественницей и преемницей. Еще разрываясь между ними, подталкиваемый будоражащим волненьем от мысли впервые видеть сразу двоих из всего сонма, тайно вкушать любованье ими с удвоенной силой, подталкиваемый неким бесом лихости, пригласил и посадил рядом с Ирой Валентину — полную противоположность Ире. Южанку и волжанку. Горящую жарким огнем Иру и тлеющую Валентину. И внешне, и по темпераменту девушек таких разных.

Валя — высокая, русоволосая волжанка, опрятная, серьезная, строгая, величественная и медлительная, полная врожденных и приобретенных достоинств, и не обронившая ни одного из них. Окончила музыкальную школу и институт, играет на пианино, танцует на льду, выступа в ледовом дворце в новогодних представлениях. Бывал на них. Любовался ее плавно–волнистыми, величественными движениями на льду, выделявшими ее среди остальных фигуристок. Бывая у нее дома, воспринимался мамой каким-то случайно забредшим с окраины Риги. Они жили в невиданной мною прежде квартире в самом центре города. В новой Латвии эту квартиру займет вице–президент республики. Любил сидеть в громадном зале с роялем, за которым Валя играла, но только по моей просьбе классические и популярные мелодии. В половину зала окна. Виден падающий снег, подсвеченный фонарем во дворе, на пианино зажженная свеча, возле меня торшер, а под пианино дремлет овчарка. В отдалении в кресле мама вяжет кофту для Вали. Не делая намеков на женитьбу, но предвосхищая возможное и останавливая мое жениховство, мама когда-то будет просить по телефону:

— Очень прошу вас, не разрушайте Валину жизнь. Ведь у вас дочка растет. А она молода, у нее все впереди. — Обещал не разрушать, слово сдержал — Валю оставил. Понимал маму. Была генеральская семья. Отец — в войну военный атташе в США, недавно начальник высшего военного училища, скончался. Надеялась, видимо, на правильную партию для дочери.

Валя девицей отправилась на полгода повышать квалификацию в Москву. Вернулась в Ригу и вскоре понесла дочку от московского профессора. Растила дочь с мудрой мамой. Но как их, дочерей, удержать, когда в них начинают бродить соки жизни. Валя хорошо держалась. Но этот москвич! Наверно опытный, наверно благородно приступил, да и я был далеко. И на помощь не позвала. Долго–долго не встречал Валю. Увидел на вечере встречи — юбилее ее школы. Но не хватило желания просто пригласить и протанцевать хотя бы один танец. Валя стала еще спокойнее, облекла себя в брючный серьезный костюм, не допускающий помыслить о танцевальных вывертах. Пригласил другую. Своим необыкновенным темпераментом она подходила для самбы “Бразилия”. Отплясывали с нею широко и лихо, оказавшись солистами. Танцевали с упоеньем, себе в отраду, а обществу на удивленье. Будоражили обеих нарочитые сбойки грудь в грудь, а потом пружинные отлеты. Да, и в танце хорошая грудь к красоте большое достоинство. В ее двадцать три разгоралась меж нами запретная любовь. По утрам дожидались друг друга на остановке автобусов. Забирались в автобус и рады были уплотнению, когда через пару остановок автобус переполнялся пассажирами. Стояли и до этого близко друг к другу, а теперь — как в объятиях. И млели от чувств и близости. Вот такая была автобусная близость. Но и ее пришлось прервать. Муж ее обратил на это внимание и стал смотреть и здороваться со мною совсем иначе. Оба дышали любовью. Но оба были благоразумны. Платоническая любовь дотлела и умерла. Остались симпатии. И так как жили в одном районе, то и ушли с вечера вместе. Компания моего стола это заметила, и один из нее потом, при встрече, глядя на меня с восхищением, задал вопросом, в котором проглядывали нотки зависти, и в надежде на мужское откровение, изрек:

— Какую девушку увел. Расскажи. — Лицо выражало любопытство, тон с оттенком подобострастия.

— Эх, дружище, увести бы ее на тридцать лет раньше, было бы что рассказать. А теперь проводил по джентельменски, а раньше-то что было. А теперь — как в песне:

— Нет к прежнему возврата, коль в сердце нет огня. А был, горел с обеих сторон.

* * *

В Ташкенте был отставлен от эксплуатации новый электропоезд. Я, как представитель завода, должен был срочно прибыть в депо и разобраться в возникшей ситуации. Далекий и незнакомый к тому же город был мне, однако, не совсем чуждым. Ведь в Риге была прекрасная его уроженка Ира Саакова. Она дала номер телефона ее мамы Аиды, и ободренный надеждой на поддержку прилетел туда в июле. Автобусом приехал в город и позвонил сразу Аиде с вопросом:

— Где можно было бы остановиться?

— Заказала вам номер в гостинице Совета министров Узбекской ССР.

— Спасибо, а какая оплата?

— Кажется 5 рублей в сутки.

— Сожалею, но мне завод оплатит только 2,5 рубля. Не могли бы вы предложить более простую гостиницу.

— Хорошо. — Через короткое время звонок:

— Удалось заказать, на ваше имя будет номер в гостинице “ Ташкент“ — в самом центре.

— Большое спасибо, Аида.

Изнывая от жары, держась тени, пришел в гостиницу. Получил ключи и с любопытством открыл дверь номера. Что-то там, какой он? В воображении что-то из сказочного убранства „Тысячи и одной ночи”. Непременно ковры, решетки на окнах, увитые розами. Оказалась большой и высокой комнатой с паркетным полом, двумя широкими кроватями, окном с балконной дверью, ванной комнатой. В комнате очень тепло. Открыл дверь, и почти преодолевая давление пахнувшего жара, вышел на балкон. В широком дворовом сквере фонтан изливал с шипеньем струи манящей влекущей к себе воды. В дворовом скверике цветник из роз, растущих на глинистой сухой и в трещинах почве. Тишина. Слышно шуршанье струящейся воды. Звуки словно придавлены зноем. Еле ощутимы колебания жаркого воздуха. Изредка прозвучит красивый переливчатый мелодичный всплеск горлинки. Пенье горлинок сопровождало меня и по дороге к гостинице и все дни перемещений по Ташкенту. Как только начинался кустарник вдоль заборов, так из него и начинали звучать их очаровательные прерывистые мелодии.

Утром следующего дня пришел в депо электропоездов. Секретарь ввела в кабинет начальника депо — довольно грузного немолодого узбека, одетого в безрукавку. Он с возмущением рассказал об ужасном состоянии полученного нового поезда, о недопустимо большом разбеге всех колесных пар, что проявлялось в больших поперечных перемещениях пары колес относительно рам тележек моторных вагонов и ударах реборд о рельсы. В техническом отделе услышал ту же информацию, только изложенную с озлобленными интонациями несколькими лицами, с требованием заменить все 16 колесных пар другими, с нормальным разбегом. Предстояло инспектировать эти колесные пары под поездом, стоявшим на пути над технологической канавой — длинным углублением, по которому можно ходить под поездом, только немного пригибаясь. Попросил лом, рабочие рукавицы, рабочую куртку и пошел один к поезду, поставленному над ямой. Яма глубиной в рост невысокого человека, во всю длину состава, тускло освещается вставленными в бетонные стены лампочками сквозь загрязненные защитные стекла. Воздух ямы наполнен запахом осерненной смазки из редукторовы нависающего сверху поезда. Та же смазка и на земляном полу ямы, в которую иногда ступаю. Орудуя ломом, сдвигал колесные пары и замерял разбег. В среднем, если не быть придирчивым, он укладывался в допустимые смещения. По его величинам могла возникнуть дискуссия, в которой депо могло настаивать на своем. Свидетельством тому был напористый характер начальника технического бюро. Полагая, что нарушаются требования завода поддерживать определенный уровень смазки в редукторах, решил его замерить. Оказалось, что он значительно ниже требуемого, что указывало на нарушение условий эксплуатации — смазка давно не пополнялась. Аргумент для отказа в претензии депо по разбегу колпар был найден.

Вернулся в гостиницу, отмылся от железнодорожной грязи и смазки и вышел на прогулку в город. Подумал:

— Познакомиться бы с местной девушкой, чтобы она провела меня по городу и хоть немного рассказала о нем и жизни в нем. С этой мыслью фланирую, оглядываю здания, людей. Вижу русскую девушку — блеклое лицо, тонкое платье, в туфлях на высоком каблуке, щиколотки тонкие, икры изящные, волосы заплетены в косу. Решил подойти и переговорить. К сожалению, оказалась москвичкой, из хора им. Пятницкого, прилетела в Ташкент на гастроли хора, идет на рынок, зовут Сашей.

— Очень хотела бы как следует поесть — какие-нибудь местные манты или лагман. Но нельзя, руководитель ансамбля требует удерживать вес не выше 55 кг. Вот и иду на рынок за творогом.

— А я приглашен в гости к местной жительнице на плов. Если сможете, пойдем вместе.

— Что вы. Это не возможно. Как же я приду с вами, кем же вы меня представите?

— Давайте представлю вас как давнюю знакомую по Москве. Будем общаться на “ты”. — Согласилась. Договорились, что завтра она зайдет ко мне в гостиницу в четыре, и оттуда отправимся на плов к Аиде.

С нетерпением и волнением хожу по номеру, жду Сашу. Приготовил фрукты и бутылку местного вина „Кагор”. Варианты в мыслях и надежды типично мужские. Вошла, твердо и играючи ступая, держась прямо, высоко неся грудь. Взгляд серых глаз спокойный, прямой. Волосы заплетены в небольшую косу. Одета в светлое шелковое платье в розочках, с короткими рукавами, туфельки на высоком каблуке. Хороша и светла. Предложил вина и винограда. От вина отказалась.

— Не имею права, боюсь выйти из формы. Поинтересовался:

— В каких странах выступал хор?

— Почти во всех Европы, Америки и Азии.

— А как с оплатой?

— Зарплата хорошая, плюс чеки с правом отоваривания в специальных валютных магазинах “Березка”. По окончании гастролей, вернувшись в Москву, руководство устраивает общее собрание ансамбля, на которое приходит кто-нибудь из правительства Союза. Поздравляет с хорошим выступлением и обычно, кто бы ни был, завершает следующей фразой:

— Девочки, вы хорошо поработали и заработали для страны много валюты. Спасибо. — Спросил Сашу:

— А что вы делаете, в каких номерах выступаете?

— Выступаю почти во всех номерах. Я солистка, пою и танцую.

— Саша, спойте, пожалуйста, какую-нибудь песню из вашего репертуара.

Одна из девушек — Саша.

— Неудобно, будет слышно в гостинице и на улице.

— А вы тихонько.

— Нет, тихонько не могу. Хотите, спляшу. — Я с вдохновеньем и радостно:

— Хорошо, давайте. — И Саша начала сразу, с места, отбивая чечетку. Потом пошла кружить в чечетке по номеру. Остановилась передо мной и закатила пулеметную дробь. Протянула руки ко мне, приглашая танцевать. Я, смущаясь, замотал отрицательно головой:

— Что вы, что вы, после вас и при вас, могу только потоптаться медведем — ни за что. — Припал на колено и попытался обнять ее ноги. Но, увы, Саша намека не приняла или, напротив, поняла очень правильно, и отпрянула со смехом:

— Славочка! Это из другого танца. — Сластолюбец был остановлен довольно мило, а потому не мог и подумать обидеться. А день был в разгаре. Комната освещалась ярким июльским южным солнцем.

Прошли короткий путь до дома Аиды, обращая внимание прохожих. Конечно, на эстрадный вид и особую танцующую походку натренированной Саши, что бросалось в глаза. Войдя с улицы под арку, прошли небольшой дворик. Подходя, уже издали, слышался однообразный наигрыш гармошки. Во дворе, на скамейке, под окном сидел мужчина в тюбетейке и растягивал меха гармошки. Звуки ее удивляли повторяемостью и какой-то режущей ухо краткостью однообразной мелодии.

Позвонили у двери нужной квартиры. Открыла Аида. Оказалась высокой темноволосой и темноглазой около сорока пяти лет. Лицо молодое, глаза в улыбке, лицо открытое и приветливое, белые блестящие зубы. Вся в Иру, т.е. Ира — в маму. Познакомились, представил Сашу по имени и нашей с ней версии о давнишнем знакомстве и с почетным званием солистки хора Пятницкого. Сели за стол, уставленный уже созревшей черешней, дыней, арбузом, невиданных размеров томатами и другими овощами, узбекскими винами. У Аиды гостила подруга. Завязалась беседа без выделения какой-либо определенной темы. Но в дальнейшем невольно центром внимания стали Саша, Москва, хор, театры, известные и популярные актеры и актрисы. Аида и подруга задавали вопрос за вопросом, и Саша, знавшая в Москве казалось бы обо всем, охотно рассказывала. Поведала и об отношениях в артистической среде — семейных, любовных, часто драматических. Вопросом не было конца. Чтобы их прервать, я спросил Сашу:

— Какие песни ты знаешь, могла бы что-то исполнить?

— Знаю все песни, какие только есть.

— Как все? И даже старинные и народные?

— Да, именно все.

Были удивлены такому ответу и попросили спеть ту, которая ей по душе сегодня. Саша спросила:

— Хотите народную — „Утушка луговая”? — Да, спой. За открытым окном по-прежнему на пяти нотах гармоника заунывно наигрывала какую-то татарскую мелодию. Саша попросила закрыть окно.

— Мешает гармошка? — спросил кто-то.

— Нет, не мешает, но будет слышно на улице Пушкина.

— Что, и через двор? Это из далекого-то двора, — с некоторым недоверием подумал я. Окно было закрыто, и Саша запела. Голос красивый сильный, с русскими народными интонациями. Временами звучание было настолько сильным, что начинали вибрировать и позванивать стекла в раме окна. Звуки гармоники были подавлены. Все пространство комнаты было заполнено звуками песни. Сердце мое наполнились восторгом, горло сдавливали спазмы и слезы навертывались. Представлял Россию, бескрайности ее, гордился причастностью к ней, как родом, так и мыслями и делами.

Покончили с необыкновенно вкусным золотистым пловом, поблагодарили за сердечное гостеприимство. Аида любезно просила нас заходить. Я, в свою очередь, пригласил Аиду в Ригу.

Гастроли хора закончились, и Саша завтра вылетала в Москву. В последнюю встречу рассказал Саше о своей научно–исследовательской работе и много, с восхищением, о своем научном руководителе Николае Харитоновиче, холостая жизнь которого, близилась к завершению. Рассказал и о нескольких историйках, свидетелем которых, а иногда и участником случалось быть.

* * *

Николаю было около сорока лет. Молодой, здоровый, сияющий, всегда смеющиеся глаза, готовый на улыбку и шутки, которыми сопровождал свое обращения ко мне и ко всем. Познакомился я с ним в Риге, куда он приехал оппонентом на защиту диссертации моего товарища из лаборатории, в которой я работал прежде. Николай на защите выступил и похвалил работу, представленную к защите, высоко оценил вклад в нее соискателя и научного руководителя Гришко Владимира Андреевича. На банкете в ресторане “Астория” знакомство было закреплено должным образом по древнерусским и теперешним обычаям. На следующий день я несмело поинтересовался, не мог ли он быть моим научным руководителем. Николай согласился. И теперь, часто бывая в Москве по служебным делам, я непременно звонил Николаю. Представил ему мои наработки, публикации и план диссертации. Он отверг план, предложив мои наработки нескольких лет сделать одной главой, а остальное — все новое по его идее. Задумался, не отказаться ли и не идти ли и дальше своим путем, по моему плану. Уж очень трудной и долгой представилась работа. Это огорчало. Хотелось быстро и сразу. Это уже второй руководитель, который осаживает мой порыв. Первым был Владимир Андреевич, когда показал ему мою первую в жизни, подготовленную самостоятельно, первую статью в труды Всесоюзной конференции в Саратове, с просьбой оценить — подойдет ли, достойна ли она столь высокого собрания. Бегло просмотрев ее, он глубоко вздохнул, обреченно опустил голову, поднял ее и с укоризною в глазах, глядя на меня, изрек казенным тоном:

––Уважаемый Вячеслав Иванович, чтобы посылать на такую конференцию, нужно очень много работать. — Но не добавил, мол, над этой статьей. Послал все же ее, получил приглашение на конференцию и прилетел в Саратов. Поселили в гостинице при стадионе, в комнате на несколько человек. Завтракать можно было в городской общей столовой на первом этаже. С восьми утра в меню были несколько традиционных блюд — биточки, винегрет, квашеная капуста, чай и компот. Удивление вызвали щи из квашеной капусты. Щи и на завтрак — в Риге ни в одном месте такого не встречал. Успевали их сварить и ввести в меню только к обеду. Стоя в очереди вместе с горожанами, наблюдал, что многие из них берут щи, биточки и компот. Правда, некоторые брали и водку, которую наливала в граненые стаканы кассирша. Тогда щи становились более объяснимым блюдом.

Выступил с докладом в секции “Износостойкость зубчатых передач”. Приготовился ответить на вопросы, но как это было и с предыдущими докладчиками — их не было. После дня конференции бродил по городу. На берегу Волги издалека увидел скопление народа. Подошел — все мужчины, голова очереди склонилась к бочке, на которой зелеными большими буквами выведено „Пиво”. Бочка стоит на наклонном к воде берегу, краном к Волге, чтобы сливалось все без остатка. В руках у многих банки то литровая, то трехлитровая, у других — алюминиевый бидончик с ручкой. Вдоль очереди ходит мужичок, предлагает на закуску воблу вяленую или сушеную. Тут же стоят группки отоваренных, уже утоляющих жажду на солнцепеке, ведут дружеские беседы, выпивая кто из чего, закусывая и шелуша на земляной, без единой травинки, вытоптанный откос рыбью кожуру, бросая рыбьи головы и обглоданные скелеты. Вечером познакомился с саратовской девушкой, светловолосой, среднего роста, улыбчивой и жизнерадостной. Просто гуляли по улицам, скверу и парку над Волгой. Уговаривал ее зайти в гости в мою гостиницу. Отказывалась, отнекивалась. Тогда стал приводить сильные, на мой взгляд, аргументы — обещал угостить рижским бальзамом и конфетами фабрики “Лайма”. Подействовали. Дошли до гостиницы и поднялись на лестничную площадку у моего номера. Войти в комнату ну никак не соглашалась. И так стояли до глубокой ночи. Дойдя до изнеможения, сдался и проводил ее до подъезда.

И вот снова, но уже новый научный руководитель, Николай Харитонович:

— Придется долго и много работать. — Одно соблазняло — ни у кого в мире не будет испытательной машины с такими высокими параметрами, что позволит моделировать процессы заедания и износа в зубчатом зацеплении и подшипниках любых механизмов на суше, в воде и в воздухе, включая и сверхзвуковые самолеты. Поддался соблазну и заключил соглашение, пусть не с чертом, но на чертовски трудную жизнь и работу, как и оказалось впоследствии.

Решая заводские дела в Москве, непременно встречались с Николаем не только в его институте, но и у него дома, в одной комнате холостяка, в общей с его соседкой — Зинкой квартире. Случалось по–дружески бывать в ресторанах. В одну из встреч Николай сообщил, что собирается жениться. Невеста молода, хороша собой, хозяйственна и добродетельна, от хороших родителей — майора и врача. Назначен день свадьбы, пригласил меня в свидетели и, конечно, на свадьбу. Тут–то я и вспомнил о недавнем знакомстве с Сашей в Ташкенте. Вдруг она окажется в Москве? Решил пригласить ее, чтобы не быть на свадьбе сирым холостяком — не везти же в Тулу свой самовар.

В оставшееся до свадьбы время Николай не изменил себе и проводил его как всегда — ничуть не прощаясь с холостой жизнью, как некоторые женихи, с грустцой и отчаяньем, — эх, пропадай, мальчонка! — Мне везло, и несколько раз я оказывался с ним. Компанию нам иногда составлял Федор Михайлович, прилетавший в Москву из Северодвинска к Николаю по научным делам, связанным с работой над докторской диссертацией. Федор Михайлович несколько лет провел в плаваниях по многим морям механиком. Используя накопленный материал по отказам в судах, на которых плавал, защитил кандидатскую диссертацию и стал работать доцентом в вузе большого города на Севере. В свое время был в составе сборной четверки страны по лыжам, в эстафетной гонке на восемьдесят километров. Человек веселый, живой, темпераментный, чрезмерно увлекся празднованием побед, да и в будни, что уж говорить, что вместе с невероятными нагрузками в гонках, привело к инфаркту. С тех пор он трезвенник.

И вот мы дружеской тройкой направляемся в Сандуновские бани. Федор Михайлович, как ледокол, проламывается сквозь заслоны швейцара и гардеробщика с его извечным “свободных мест в бане нет “. Мы с Николаем в кильватере. За отдельную плату располагаемся в занавешенном белыми простынями шатре, отделенном от остального зала. В шатре мягкие диваны, покрытые свежими белыми чехлами, стол. На стол Федор Михайлович вываливает из большущей сумки дары Северного моря — рыбы в разных видах обработки, икру, водки, коньяки, минеральную воду. Как доценту с северной двукратной надбавкой к окладу, ему это по средствам и в удовольствие видеть выпивающих друзей, а самому под тосты довольствоваться минеральной водой. Подкрепив дух и тело, ведомые Федором Михайловичем, направляемся в парную. Там он нас поочередно северными приемами выпаривает, приговаривая, что этот способ пришел к нему от Михайлы Ломоносова, которому в четвертом колене он родня. Почти без перерыва он сыплет народными северными шутками–прибаутками. Голос у него тонкий, зычный и звонкий, перебивает все звуки разговоров и смеха, прорывается сквозь плотный жар–пар. Зайдя другой раз в парную, Федор Михайлович посчитал, что пар мокроват, полки засорены листьями от веников и не прибраны. Зычно обратился к парящемуся народу:

— А ну–ка, народ, давайте парилочку почистим. Всем — выходи! Пар-то сырой–пресырой, так и захлебнуться можно. — Медленно и неохотно из тумана верхних полок стали появляться горячие тела, спускаться и выходить, поглядывая на Федора Михайловича оценивающим взглядом:

— Достоин ли, имеет ли право, в чем оно заключено, в каком теле, что позволяет командовать ими? — Рассмотрев Федора Михайловича, стоявшего внизу с вызывающим видом, опускали головы, отводили взоры и выходили — достоин. Фигура его, гордая посадка голы, стрижка ежиком с челкой, голос и уверенность во взгляде не позволяли сомневаться. Роста он ниже среднего, плечист, выпукла грудь, под которой выступает могучий живот. Кто-то остановился возле Федора Михайловича и запротестовал, на что тот зыкнул:

— Вот как пну животом, отлетишь и маму как звали забудешь. — Спорщик сник и вышел. Я, слушая соло Федора Михайловича, внутренне сжимался, опасаясь эксцесса. Николай от души хохотал, подзадоривая Федора Михайловича:

— Прижми, прижми его к животу, Феденька, и отпусти. Пусть узнает, что такое сила упругости в действии.

Разморенные парной устремляемся поспешно, пока тела наполнены жаром, в зал с бассейном. В торце его скульптура пухленького обнаженного херувима. Бросаемся с радостью в прохладную воду, голубую от голубых кафельных стенок бассейна. Гулко отдается эхо от наших радостных возгласов и шлепков по воде. Охлажденные, завернувшись в белые простыни, сидим в нашем шатре. Понемногу пьем с Николаем коньяк, поедаем с аппетитом припасы, привезенные Федором из бассейна Северного моря. Николай выглядывает из-за занавески шатра и обращается к недалеко сидящему пожилому товарищу, пьющему пиво прямо из бутылки, в ногах которого стоят еще несколько:

— Дружок, как бы и нам разжиться пивком?

— Сей момент, доставлю. Приносит. Закончив все банные и застольные дела, собираемся уходить, и я спросил у принесшего пиво:

— Сколько с нас?

— По полтиннику.

Я удивленно:

— Ведь только что при мне рассчитывался по тридцать?

— А что с него возьмешь — инвалид. Вы–то, другое дело. — Уважил.

В блаженном состояния выходим из Сандунов и направляемся отдохнуть в какой-нибудь ресторан. Подходим к ресторану “Узбекистан”, но не удостаиваем его вниманием. Подходим к более европейскому „Будапешт”, о котором, многократно бывавший там Николай, очень хорошо отозвался. Теперь впереди Николай. Степенный швейцар в форме, в фуражке с нашивками золотом, склоняется, видя Николая, дружески здоровается и проводит внутрь. Попадаем в распоряжение метрдотеля, видного мужчину, с достоинством несущего себя. Любезно здоровается с компанией и предлагает выбрать стол. Николай выбирает большой, на восемь персон. Вскоре стол покрывается многими и многими блюдами с яствами, которых в московских магазинах не найдешь. Дружеское вальяжное застолье продолжалось допоздна. Велись беседы на научные темы, о жизни, о любви. Николай подсмеивался над Федором, припоминая парилку и Федин живот, который тот чуть было, не впустил в дело.

* * *

По завершении рассказа Саша рассмеялась и с некоторым восхищением заметила:

— Да, ну и шеф у тебя! — И тут я задал Саше вопрос:

— Буду в Москве и, если Николай пригласит на свадьбу, согласишься ли пойти со мною? — Ответила, что пойдет, если хор не будет на гастролях. Записал номер ее телефона, обнялись почти бестелесно, формально, в щечку поцеловал ее и расстались.

В воскресенье побывал на Выставке достижений народного хозяйства Узбекистана. Территория почти голая, почва глинистая, высушенная жарой потрескалась, даже травы нет. Лишь кое-где, спасающие немного от палящих лучей солнца, низкорослые, с жидкой листвой ивы. Скрываясь от солнца, перемещался по выставке, как пехота под огнем противника, перебежками от ивы к иве. Под одной ивой постою, остыну, и тогда к следующей, все ближе к павильону Сельское хозяйство. Влекло любопытство увидеть достижения республики, завалившей страну хлопком, за который ее первый секретарь награжден двумя золотыми медалями Героя социалистического труда и поговаривали о третьей. Далеко позднее медали были сорваны и все рухнуло. Оказалось, что горы хлопка в отчетах Правительству были приписаны, как и невиданная в мире его урожайность. Но вот я вижу в развитии хлопкоуборочную технику. Вот мотыга, которой в царское время декхане обрабатывали поля под посевы хлопка. Вот в три наперстка хлопковая коробочка царского времени, вот цифры урожайности. Вот фото изможденного декханина в обтрепанном халате и намотанном бесцветном тюрбане на голове, согнутого на хлопковом поле подневольным трудом, с надсмотрщиком–баем, сидящем на ишаке. А рядом выставлена новая техника возделывания и орошения полей, ухода, гербициды, комбайны сбора хлопка. Коробочки хлопковые — с кулак, урожайность выше в десять раз, в полях улыбающиеся колхозники и пионеры. Все в цветных тюбетейках. Ознакомился, поел жидкого от жары мороженого, изнывая от жары, влез в мелкое озерцо, тут же, на территории выставки. Вода оказалась горячей, мутной от взвесей с глинистого дна и таких же берегов. Но все же на десять градусов прохладнее, чем воздух.

Сегодня в Ташкенте главное событие полугода — футбольный матч первенства страны между узбекским „Пахтакор” и московским „Динамо”. Стадион “Пахтакор” находится на окраине Ташкента, но недалеко от центра. Пошел пешком в потоке людей в тюбетейках. Раньше видел в кинофильмах южные города с глиняными домиками, ровными стенами без окон, обращенными к улице. Идя теперь, воочию это увидел и с любопытством все осматривал. Охватывала какая-то жуть от этой ветхозаветности. Усугублялось это чувство воплями ишаков из дворов, пометом на дороге. Такие же глухие стены домов и улицы видел Иисус, те же крики ишаков ловило его ухо.

Стадион новый, амфитеатром деревянные скамьи, уходящие вверх, поле в усохшей травке, лысеющее у ворот. Вместимость его под пятьдесят тысяч зрителей. Вся чаша стадиона забита людьми в тюбетейках. Люди говорливы, громки, подвижны, жестикулируют еще до начала игры. Сижу между ними, немного страшно, а не заденут ли меня, чужака.

Матч начался. Сразу все встали с мест. Руки воздеты вверх, лица искажены криком „Уррр”. Это подбадривают свою команду. Узнал перевод клича — бей, убей. Осторожно оглядел зрителей — волнуется рябь тюбетеек. В перерыве люди идут вниз, встают в бесконечную очередь к одной будке с мороженым. Другие направляются к туалету. Вход в него находится вровень с землей, без какой-либо ограды. Ступеньки ведут вниз. Но болельщики вниз не идут. Сотни их плотно окружили прямоугольный проем и вполне удовлетворяются его архитектурой.

Жара в городе стоит несносная. Думаю о тени и ищу ее, меняя стороны улицы при ее изгибах, чтобы попасть под кроны редких деревцев. Увидев под легким фанерным навесом чайхану, устремляюсь в ее сторону, предвкушая чаепитие. Перед прилавком стоят несколько пластмассовых столиков на алюминиевых ножках и табуретки. Подхожу к буфетчику и прошу чай. Он берет заварочный чайник, всыпает в него щепотку чая и заливает кипятком из бойлера. Вырывает из школьной тетрадки клетчатый лист, рвет его на четыре части, бросает на прилавок и высыпает на него щепотку мелко наколотого кускового сахара. — Бери, друг, двадцать копеек стоит. — Переношу дары чайханы на столик. Любуясь светло–зеленой струйкой, наполняю пиалу, приподнимаю ее, и неудобно выворачивая ладонь и растопырив все пальцы, бросив в рот кусочек серого сахара, с наслаждением делаю первый глоток. Периодически вытирая пот с лица, отхлебывая понемногу, завершаю чаепитие и выхожу снова под солнце.

Страшно подумать об обеде в жарком помещении. Переходя по мостку узкий арык, заметил внизу дощатый настил наполовину над водой, над которым нависали ивы, прикрывая от солнца несколько столиков. Посреди настила на кирпичном помосте была сооружена дровяная печь. На ней, в тлеющих углях, возвышался громадный медный котел в диаметре около двух метров. Повар длинной деревянной мешалкой крутил что-то в котле. Подошел, спрашиваю:

––Чем угощаете? — Повар опер мешалку о край котла и, орудуя как рычагом зацепил, натужился и вывернул ковш. С него свисала лапша.

— Видишь, лагман делаю. Кушать будешь? Бери большую тарелку — хорошо будешь покушать. — Погрузил ковш, помешал в котле и вылил в тарелку смесь лапши, мяса и жижи. Попросил еще и чай. Чай был приготовлен, как и в чайхане. Лагман оказался вкусным, только трудно было улавливать выскользающую длинную плоскую самодельную лапшу ложкой. За дальним столом, в конце настила, расположилась узбечка в ярком полосатом халате с грудным ребенком. Она кормила его грудью. Стол рядом занимали четыре средних лет узбека. Они оживленно беседовали на узбекском. Ивы над головой, журчанье арыка под настилом, вид такой желанной текущей воды за перилами, незнакомый говор, женщина с младенцем–все выглядело таким необычным и очень древним. Казалось, что мне удалось побывать в средневековом Узбекистане.

Вернувшись в один день из депо, нашел в моем номере соседа. Им оказался узбек из Андижана, учитель. Приехал в Ташкент на предварительную защиту диссертации в области педагогики. Во время беседы продолжал уютно лежать на кровати. Выглядел полноватым как лицом, так и телом, выдавался заметно животик. При том был старше меня наверно всего на пять лет или даже моих же лет. Видимо был очень близок к плову и далек от физкультуры. Разговорились о житье — бытье у нас и у них. Почему-то зашел разговор о многоженстве. Поинтересовался:

— Жив ли этот обычай сейчас в Узбекистане?

— Нет, ответил. Разве что в глубинке деревенской, в кишлаках. Но в этом обычае что-то есть. Вот посмотри. Живу я, молодой человек двадцати лет. Полюбил, женился. Мне 20 и ей 18 лет. Живем 5–10 лет. Мне 25–30, ей 23–28. Я прежний мужчина! Она уже солидная женщина. Что мне делать с нею? Беру вторую жену. Мне 25–30, ей 18 лет. Я снова, но какой, мужчина! Живем 10 лет. Мне уже 40, ей 28. Ну какой уже я мужчина. Снова женюсь — ей 18. Я снова мужчина! Теперь ты понял, что такое многоженство, и плохо это или хорошо?

— Понял, — отвечаю. Одно меня смущало. Показалось, что в его речах это рассуждение не было чем-то абстрактным. Задор и мечтательные интонации в голосе, некоторая поволока в глазах — все говорило о то, что это его мечта. А кандидатская диссертация и защита помогут ее осуществить. Может быть, и не в отдаленном кишлаке.

В понедельник — снова я в депо. Напечатал акт ревизии поезда. Несколько колесных пар действительно могли быть признаны имеющими увеличенный, но допустимый боковой разбег. Однако, пониженный уровень смазки во всех картерах был нарушением условий эксплуатации, давал повод отклонить претензию депо и остановить действие гарантийных обязательств завода. Работники техотдела воспротивились, ощетинились, разозлились на меня. Я был приглашен к начальнику депо. Тот подверг меня суровой критике, обвинил в некомпетентности. Угрожал звонить в завод, в Управление Среднеазиатской дороги и МПС с просьбой отозвать некомпетентного инженера. Но я все же настоял на своем варианте акта, не подписав его, отразив причину отказа в претензии в особом мнении. Поняв бессмысленность борьбы с представителем завода, инженеры смирились и на прощание дружески простились со мною, подарив живую пустынную черепашку. С нею я и отправился в аэропорт.

Рейс самолета на Ригу откладывается раз, другой, и вот уже стемнело, и вот приближается ночь. Рейс отложен до утра. Все места для сидения заняты. Остается свободным бетонный пол. Присел на него — очень жестко. Подумал лечь, но ужаснулся даже от этой мысли, почти ощутив боль в боках, спине и груди от жесткости пола. Вышел из вокзала, смотрю в ночь, смотрю на звездное небо, слушаю стрекот цикад. Все еще жарко. Пошел дальше во тьму. Вышел в поле. Неясные очертания возвышенностей на нем вселили надежду, что это копны сена. Выбрал ближайшую, надергал сена, получилась мягкая подстилка, и, подложив сумку под голову, улегся под звездами южного неба. Лежу, смотрю на звездный хоровод, слушаю звон цикад и чувствую, что перенесся в другой мир и парю в нем. Мысленно переношусь в далекое прошлое, когда не было меня, Риги, Ташкента, поездов и депо. Было одно звездное небо во главе с Луною. Спокойно уснул. Ночью посвежело, укрылся курточкой. Забрезжил рассвет. Отряхнулся от травы, цветов, лепестков и неторопливо по росистой траве побрел к аэровокзалу в надежде на обещанный в 6–30 рейс. Радовался двум удачам — рейс состоялся, взлетели и приземлились.

* * *

К осени определился день бракосочетания Николая и Тани. Получив приглашение на свадьбу, приехал в Москву, позвонил Саше. На мое счастье она оказалась в Москве, согласилась, и я, согретый в душе ее обещанием быть, договорился в назначенный день и час встретиться с нею в фойе гостиницы” Москва”, чтобы вместе последовать в Мраморный зал на свадебный банкет.

Осенним вечером, после Загса приезжаем с молодыми в ресторан, а Саши нет. Молодые проходят, я же остаюсь в фойе и жду Сашу, а ее все нет и нет. Сильно опоздав, появилась. Рад, но все же спрашиваю:

— Не могла ли к семи часам, ведь молодые и гости все в сборе. Идем скорее в зал. — Саша в ответ поведала свои приключения.

— Приехала вовремя. Подхожу к” Москве”. Швейцар перегородил вход, спрашивает:

— Куда пришла?

— Приглашена на свадьбу.

— Покажи пригласительный билет.

— А его ведь у меня нет.

После этого швейцар, нагло наступая на меня:

— Ишь, краля, вырядилась. Глаза намазала, мини–юбку натянула, чулочки прозрачные. На свадьбу приглашена. Здесь приличные люди. Тебе не сюда, а напротив, в “Националь”. Может и пройдешь.

Саша рассказывает, а у самой глаза со слезою от возмущения и обиды.

— А что же потом, — спрашиваю.

— Потом пошла в туалет, что напротив Дома Союзов (Дом Благородного собрания). У меня в сумке был концертный цыганский комплект — длинное цветастое платье, туфли на невысоких каблуках, переоделась. И вот стою перед тобою. Попробуем пройти теперь. Прошли.

Мраморный зал имеет довоенные, соответствующие советскому стилю гигантомании размеры по площади и поразительно высок, стены облицованы мрамором, висят очень большие хрустальные люстры. Накрыты четыре ряда столов, каждый в тридцать метров длиной, гости расположились по обеим сторонам столов. Съехались из всего Союза — от Молдавии до Дальнего востока, от Северодвинска до Ташкента. Все занимаются научными исследованиями, многие остепененные кандидаты или доктора наук. Многие возглавляют лаборатории, научно–исследовательские институты. Представлены Армия, Авиация и Флот страны. У многих Николай был научным руководителем или консультантом. На подиуме расположился оркестр из музыкантов, знакомых Николаю с дней юношества. Некоторые из его же дома. Он их слушал многие годы в ранней молодости. Но главная причина пригласить именно этот состав — их горячий стиль исполнения, что под стать темпераменту Николая.

Начался банкет с выбора тамады. Кто-то предложил:

— Пусть произойдет самовыдвижение от каждого стола по тамаде. — Минуты не прошло, а четыре тамады нашлись и повели банкет поочередно. Все оказались людьми талантливыми по своему. Выделялся один — из Волгограда, с прекрасным голосом, уменьем петь, шутить и вести дело, срывая аплодисменты одобрения и восторга всех собравшихся. Учитывая размеры зала и число гостей, каждый тамада был с микрофоном и передавал его гостю, получившему слово для поздравления. Не было отбоя от желающих поздравить молодых, высказать очень теплые чувства к Николаю и его супруге.

В разгар застолья вдруг Саша теребит меня:

— Попроси нашего тамаду дать мне слово для тоста.

Попросил. Тамада просит ее подойти, чтобы она взяла микрофон. Саша, немного смущаясь, отвечает ему:

— Пока что мне микрофон не нужен. Могу и так. — И со своего места, обратив лицо к молодым, поет русскую народную здравицу молодым. Голос оказался красивым и сильным. Заполнил собою все большое пространство Мраморного зала. В здравице прозвучали слова уже сказанные до этого гостями и все, что еще не усели пожелать, и еще многое, накопленное, вложенное в пожелания от души русского народа. Еще раз убедился в таланте Саши. Какой прекрасной чарующей силой обладает ее голос, исполняющий русскую народную песню. Покоренный содержанием и Сашиным исполнением песни, зал истово аплодировал. Восторгом аплодисментов гости присоединялись к словам песенного тоста и обращались вместе с Сашей к молодым. Молодые это ощущали и со своей стороны отвечали счастливыми улыбками.

Оркестр наигрывал зовущие в танец мелодии. Я танец за танцем танцевал с Сашей. Снова и снова, восхищаясь ее бесконечной послушностью любым моим вывертам, выпадам, выкрутасам самого неожиданного и внезапного для нее характера. Она отвечала идеальной послушностью, что указывало на ее выдающийся танцевальный класс. Таким образом, вблизи и вплотную, я ощутил и понял, что такое профессиональный уровень солистки хора им. Пятницкого. При этом Саша ни разу не проявила высокомерия, хотя бы пошутив над моими выкрутасами, включая рок-эн-ролльные переходы и броски.

Расстался с Сашей надолго. Однажды, будучи в Москве, позвонил ей, предложил встретиться. В ответ:

— Слава, охотно бы встретилась, но не могу выйти. Муж у меня такой ревнивец. Уходя в театр, запирает меня. Была свободная и счастливая, а теперь затворница. Прости.

На круглой афишной тумбе, оклеенной сверху до низа объявлениями на латышском, бросилось в глаза одно — с русской стариной вязью и фотографией хора. Хор Пятницкого прибывает в Ригу и выступает в Доме Латышского общества. Обрадовался — увижу Сашу. Пытался на афише разглядеть ее, но не смог найти. Девушки имели почти одинаковые лица, косы и платья. И роста были ровного. Еле дождался указанной даты и пришел в концерт. И снова не смог разглядеть Саши. По окончании остался в вестибюле ожидать выходящих артистов. С большим вниманием разглядывал каждую выходящую девушку, боясь, что за более чем пятнадцать лет Саша могла измениться, и я ее пропущу. Но вот выходят все реже и реже. Уныло стою. Не выходит больше никто. Все собрались в вестибюле в одной группе, а Саши не видно. Тогда обратился с вопросом к одной девушке:

— Скоро ли придет Саша?

— Нет, ее вообще не будет. Она заболела и осталась в Москве. — Осталось только передать ей привет от меня, Славы, из Риги. Так вот и прервалась нить, связавшая меня с хором Пятницкого, знакомством в Ташкенте с Сашей и недолгом продолжении на свадьбе моего научного руководителя.

* * *

Но с Ташкентом не все прервано. За столом сидит искрящаяся огнем Ирочка, тонкими пальчиками держит ложечку, ест мороженое, беседуя с серо-гранитной Валечкой, которая излучает тишину и спокойствие, словно скользя по льду на большом радиусе. Я конечно никому не рассказывал ни о Ирочке, ни о Валечке, ни им друг о друге. Празднование моего дня рождения прошло весело и мирно. Расходились обе по домам в разное время, и я, как хозяин, проводил по очереди каждую с ласковыми прощальными словами.

Вскоре Ира оставила рижского мужа и улетела в положении к маме, в Ташкент. Там родила сына.

Я остаюсь в надежде, что Ирочка когда-нибудь прилетит в Ригу, или хотя бы позвонит и скажет:

— Мой сынуля напоминает о тебе. Но звонка как мне было, так и нет, и, наверное, не будет — изменился номер моего телефона.