Волшебный сок. Повесть об архитектурных подходах к педагогике

Гавриил Яковлевич Кротов

События происходят в 1930-1940-е годы двадцатого века. Талантливый архитектор, увлечённый идеями социалистов-утопистов и сотрудничающей с ним женщины-педагога, встречает множество препон на пути к осуществлению своих планов. Его не раз обманывают ловкие чиновники и лицемерные женщины. Но чудесным образом он обретает особую способность понимать подоплёку возникающих ситуаций. Два других героя повести – архитектура и педагогика, социальные идеи которых раскрывает автор с помощью своих персонажей.

На стыках рельсов

В купе мягкого вагона Виля заметил, что над ним верхнее место занимает пожилой полный человек из категории тех, кого привыкли называть солидным. Виля предложил ему своё нижнее место, но человек усмехнулся.

— Я, юноша, ещё легко ношу свои девяносто восемь килограмм, и мне нетрудно забросить их на верхнюю полку. Натура у меня медвежья, сибирская, люблю лежать, как в берлоге, чтобы меня никто не трогал.

Рядом с Вилей поместились молодая красивая женщина, над ней юноша лет двадцати пяти.

Поезд тронулся. Кондуктор предложил чай.

— Товарищи, давайте все вместе пить чай, — предложила попутчица.

Юноши охотно согласились. Солидный человек отказался.

— Я, дамочка, стаканчиками не пью. Не наносятся. Я привык пить чай так, чтобы самовар мне поклонился. Я, дамочка, вообще ем, а не кушаю.

За чаем познакомились. Все ехали до Николаевска, но у всех работы были совершенно разные. Женщина ехала на работу в школе, звали её Екатерина Васильевна, юноша, который назвал себя просто Гена окончил Государственный институт журналистики и ехал на должность редактора газеты.

— По призванию я поэт, но, кажется, переболел этой оспой. Правда, рябинка от неё ещё осталась. Как только получил назначение, у меня начали громоздиться рифмы: ширь, Сибирь, богатырь, пустырь… Даже нашатырь лезет в общую кучу.

— А эти рифмы пригодятся, — заметил Виля. — Даже нашатырь пригодится. Дадим его буржую, не верящему в наши планы, но поражённому их выполнением.

— Говорят, что местный колорит не располагает к осуществлению этих планов.

— Гена, с таким настроением едут в крематорий, а не на творческую работу.

— Нет серьезно, говорят, что там люди крепки и сильны, как медведи, и, как медведи, живут в одиночку, их идеал — святость и благополучие, презирая просвещение, искусство и вообще все новое.

— Это близко к истине. Я прожил всё детство в Николаевске и хорошо знаю быт. Но нам надо изменить его. Новые дома, школа, горячее слово поэта-трибуна — всё будет направлено против «блошино-мушиного знания».

— Пожалуй, что вы правы — сказала Катя, как её стали называть Виля и Гена.

Все они были, примерно, однолетки, и возраст не требовал церемонного обращения.

Виля достал экономическую карту Николаевска, показал проект дворца культуры и приблизительную планировку города.

Катя обратила внимание, что подпись на планировке города была: «Ориентировочный план реконструкции города Сибирска».

— Вы это для другого города составляли план?

— Нет, для Николаевска. Но новому городу мы не оставим имени Николая.

— Сибирск! Да, это сильно и красиво. Вы знаете, у меня голова кружится от вашего плана. Приятно кружится. Он помогает мне почувствовать своё место. Для этого города нужны будут новые люди, а ведь мне придется работать над созданием нового человека.

— Да, — подхватил Гена, — очевидно, поэма будет складываться так: «Пришёл человек-богатырь в далёкую Сибирь, окинул глазом ширь…»

— Понюхал нашатырь — подсказал Виля.

— После чего сел писать статью о режиме экономии и о переходе на семипольный оборот — добавила Катя.

Разговоры не помешали выпить чай и съесть домашнее печенье, а Гена усердно зачистил чайной ложечкой банку с вареньем.

Наконец разговоры потухли, все улеглись спать. Гена вскоре уже сладко посапывал, как ребёнок. Разговор взволновал Вилю, и ему не спалось. Не спала и Катя.

— Виля, простите мне бабье любопытство, расскажите о своей жизни.

Виля рассказал ей свою жизнь, даже про романтические отношения с красивой первокурсницей Верой. Он звал её замуж, звал с собой, но она сказала, что подождёт, пока Виля будет иметь твёрдое положение.

— А ведь знаете, Виля, — сказала Катя, — ваша жизнь очень похожа на мою. Именно «положение» — слово, испортившее мне жизнь. Мне кажется, мой опыт может быть вам полезен… С детства я начиталась Некрасова, Чернышевского, Герцена и мечтала «сеять разумное, доброе вечное». Эта идея фикс привела меня в Академию коммунистического воспитания, организованную Крупской. Вместе со мной учился человек с высоким лбом, длинными волосами и мягкой курчавой бородой, похожий на поэта Надсона. Он знал многое, любой сложный вопрос легко разлагал на первоначальные множители. Он горячо и убеждённо говорил о будущем. Его выступления, остроумие, убеждённость имели успех, особенно у девушек, так что нет ничего удивительного, что я влюбилась, и мы сошлись. Именно сошлись на основе полной свободы личности. Жора — простите — Григорий Васильевич был двумя курсами старше меня и сразу после окончания учёбы получил назначение на должность методиста педагогики при Институте усовершенствования учителей. Он продолжал произносить горячие, остроумные речи, но у него была какая-то робость перед циркулярами Наркомпроса. Циркуляры иногда противоречили друг другу, но Георгий Васильевич именно по очередному циркуляру произносил горячие, остроумные речи. А когда я заметила ему, что он легко изменяет убеждения, откровенно сказал мне: «Убеждение — это роскошь, которую может позволить себе только нарком, а я должен дорожить своим положением. Впереди у меня кандидатская, докторская, звания профессора, академика, и может быть… Не могу же я бросить всё и идти на должность сельского учителя. Перспектива жить в холодной комнате, быть оторванным от культуры, да просто от приличной библиотеки — это перспектива деградации, одичания, опрощенчества, ведущая к самой обычной дикости. Нет, дорогая, я не хочу рисковать своим положением». В результате этого разговора я и очутилась в этом вагоне с назначением в Николаевск… Мне кажется, что вы не любите Веру. Она просто нравится вам, а эти понятия очень похожи друг на друга, их легко перепутать. А слова про «положение» и «обустройство быта» мне лично не нравятся. Простите моё ворчанье. Это от старости и личных неудач, чего ото всего сердца желаю вам избежать. Знаете, есть такая детская забава: «Сунь пальчик, там — зайчик»…

Мерно постукивали колеса на стыках, сладко посапывал Гена, богатырски храпел солидный пассажир.

Утром он поднялся первым и надолго исчез в туалетной. В коридоре уже недовольно ворчали пассажиры. Вернулся он с обильно смоченной головой, мокрая борода слиплась сосульками. Он долго и тщательно вытирался полотенцем, протирал бороду. Потом не спеша причёсывал голову и бороду перед зеркалом. Наконец волосы были уложены прямым пробором, борода солидно размахнулась по сторонам. Пассажир с той же неторопливостью уложил мыльницу, полотенце, зеркало, расчёску. Всё это делалось с такой тщательностью, словно он приклеивал вещи навечно. Так же не спеша застегнул чемодан на все защёлки. Потом достал прямоугольную корзину.

— Разрешите устроиться около вас, молодой человек, закусить малость.

Достав из корзины несколько солидных свёртков, он уложил их на столик. Потом вызвал кондуктора, сунул ему синеватый комочек бумаги в котором легко было угадать трёшницу и приказал тоном, не терпящим возражения: «Мне чайку погуще, в этом пузатеньком чайнике». Потом развернул свёртки в которых были куски мяса, колбасы, курица, солёные огурцы. Нарезав хлеба, пассажир оглядел этот натюрморт словно обдумывая что ещё можно добавить к нему, достал бутылку водки и налил полную кружку.

— Будем здоровы! — пожелал он, кажется, самому себе и выпил крупными глотками с неприятным клокотанием. Выпив, он громко крякнул, и тугой огурец так и лопнул на его зубах. Ел он обстоятельно, неторопливо с какой-то сосредоточенностью, громко разгрызая концы куриных костей и высасывая их.

Кондуктор принёс чайник. Пассажир тем же тоном хозяина приказал ему собрать бумаги и кости. Выпил ещё стакан водки, понюхал корочку и сказал кондуктору.

— Скажи повару, чтобы к двенадцати часам приготовил сотню пельменей, да настоящих, сибирских. Вот, передай ему.

Пассажир порылся в бумажнике и вынул червонец. Кондуктор ушёл, а пассажир начал пить чай, шумно втягивая его с блюдечка и громко отгрызая от большого куска голубоватого рафинада маленькие кусочки. Лицо его покрылось крупными каплями пота, который он вытирал большим платком.

Закончив чаепитие, он так же тщательно уложил в корзину стакан, нож, вилку. Сел на постель Вили, повалился на стену и громко рыгнул.

— Простите если кому неприличным кажется. Значит все мы до Николаевска едем. Что ж, будем знакомы — Евтихий Аристархович Тупинцин, председатель областного правления кооператива. Слышал вчера ваше щебетание, птенцы. Вот я и есть тот «местный колорит», как изволил выразиться молодой человек. Более того, я вершина «местного колорита» к которой стремится каждый сибиряк. И скажу вам, жаль мне вас, птенчики, трудно вам будет работать с вашими хрупкими мечтами. Нет, не уступит сибирский медведь свою берлогу, а потревожите его, встанет он на задние лапы и попрёт прямо на рогатину. Как вы не планируйте города, какие стихи ни пишите, медведь останется медведем.

— Это что угроза? — спросил Виля.

— Нет, предупреждение. Ведь если юноша пойдёт с дробовиком на медвежью берлогу, каждый за долг сочтёт предупредить его, от опасности уберечь. Вот и я упредить вас хочу: не трогайте вы сибиряка. Сделали революцию, и ладно. Установили, было, военный коммунизм, да не сдюжили — дали НЭПу разворот. Ну и оставьте народ в покое, пускай обогащается. Крути-верти, а Лев Давыдыч правильно насчёт перманентной революции сказал. Одну буржуазию уничтожили — другая нарастёт. Дали свободу, землю и не тревожьте народ, не тяните его в коммунию. Где вы видели, чтоб медведи табуном паслись? Фабрики — рабочим, земля — крестьянам, устраивайте смычку города с селом. И будет, братцы, то, что более умные да ловкие к руководству придут, им и почёт, и первый кусок пирога. Кто послабей да попроще, если не сумеют хозяйство в руках держать, пусть на хозяина работают, присматриваются, как хозяйничать надо. Так было, так есть, так и будет. Сказано: человек человеку — волк.

— А каким путём вы к областному руководству добрались?

— Честными путями, молодой человек, как трудящийся, эксплуатируемый бывшим купцом Семёновым. С двенадцати лет в мальчиках служил. Тумаков съел больше, чем пельменей, но наука она не в лес идёт, а в голову, — вышел я в приказчики. И тут хлебнул горячего до слёз, но товар и обороты изучил досконально. Тут революция подошла. Меня враз заведующим магазином назначили. Поднял я торговлю, меня в правление назначили. И тут я сноровку показал. Вот теперь и нахожусь у областного руководства. Тут меня никакое ГПУ не уколупнёт. Потому что всю коммерческую науку я на своей шкуре превзошёл.

Вот надысь прислали нам студента из торгового института. И точно, наука у него великая: как начнёт стихи Пушкина сыпать, так по полчаса подряд тараторит. А смекалки коммерческой нет. Все ждёт, когда ему наряд спустят, а людям лес вынь да подай. Ну, меня спрашивают. Я к директору (конечно, не коммерческому) на лесопилку. Балычку, икорки да полдюжины шустовского коньячку — и пять вагонов леса у меня на складе. Ну, конечно, на какой-то процент не выполнит план, премии не получит, так он её от меня ее получил. Опять же государству не расходоваться… Пробовали ко мне придираться, но только не их ртом мышей ловить. А теперь у меня положение твёрдое. Ежели где что и не так, не спросят.

— Но ведь это взятки?

— Да ведь как назвать. Одни говорят взятки, другие — магарыч, третьи — благодарность, четвёртые — выручка. По всякому называть можно.

Вот вы, молодой человек, дворец собираетесь строить. Вам, конечно, всякие лимиты спустят, а без меня не обойдётесь. Стены поставите, и крышу возведёте, и покрасите, а вот шпингалетов не хватит. Писарь там ноль к цифре один не поставил вместо 1000 — 100 получилось. Вы ко мне пожалуйста, я вам шпингалеты, вы мне — гвозди. Как говориться: «рука руку моет».

— Нет, я уж постараюсь без вас обойтись.

— Да я ведь к слову… Ну, спешу перед обедом.

Позавтракали почти молча. Юные друзья объединили продукты, словно подчёркивая общность мысли и цели. За едой перебрасывались студенческими остротами, рассказывали комические случаи студенческого быта и просто анекдоты, но все чувствовали, что воздух как будто чем-то отравлен.

После завтрака вышли в коридор и, не сговариваясь, перешли в другой конец вагона.

— Чувствуете, — спросил Гена, — как эта наглая проповедь гнетёт и пугает, парализует волю?.. Во всём: в словах, в движениях, в манере есть, даже сидеть чувствуется что-то деспотическое?

— Может быть в нас, независимо от нашей воли, действует какой-то атавизм, подспудный страх, тысячелетняя привычка к рабской покорности? — задумчиво предположил Виля.

— Да, нужно будет работать по созданию нового человека, — добавила Катя, — если уж мы в комсомоле, в институте не смогли вытравить этот атавизм… Но мне кажется, что Виля неправильно определил наше чувство. Это не страх, не покорность, даже не угнетённость, а отвращение. Вот я помню из детства, как в комнату попала громадная жаба. Надо было её выкинуть, но даже возиться с ней было омерзительно. Я решила подождать брата, но и находиться в комнате с жабой было противно… Мне кажется, что у нас общее чувство — классовая ненависть к человеку, примазавшемуся к советской власти. Ничего здесь рабского нет. Ведь никто из нас не кинулся ему прислуживать.

— Да, пожалуй верно, но противно смотреть, как проводник подчиняется его требованиям.

— Во-первых, обслуживать пассажиров его обязанность, — заметил Гена, — а во-вторых, он платит ему дополнительно за работу.

Определение чувства подняло настроение группы, но не уменьшило брезгливости. Евтихий Аристархович, казалось, не замечал этого, вмешивался в разговор, говорил властно и с апломбом. Вообще он ничего не стеснялся. Однажды подал кондуктору червонец и пробасил:

— Принеси-ка мне, братец, бутылочку рабоче-крестьянской!

Кондуктор положил червонец на столик и сказал:

— Нет уж, извините, гражданин, бумажки за вами убрать, чайку принести — это я каждому пассажиру с удовольствием, но за водкой бегать — прошло время. До революции мальчишкой набегался.

Юная группа торжествовала: «Значит, есть новый человек, он растёт, и не купить его подачкой».