Игры с минувшим. Автобиографическая повесть

Галина Сафонова-Пирус

«Игры с минувшим» – диалоги с собственными дневниками, которые веду с четырнадцати лет (с 1951-го). Не обещая сложной фабулы, острых коллизий, они введут читателя в атмосферу прожитых лет, раскроют движения моей души с начала осознанного отношения к жизни.

Глава 5. Пленительный миф весны

1955-й.

Вчера, в клубе, на танцах… Он не отходит от меня весь вечер, а если и отойдет, то наблюдает издали. Конечно, меня это радует, но убегаю к себе в библиотеку и быстро одеваюсь, не понимая: зачем это делаю? На улицу! Но догоняет. И в этот вечер всё чудесно! И молодой месяц, и чуть слышное поскрипывание льда под ногами, и даже кот, который встретил возле дома.

Из молодых офицеров, присланных осенью в воинскую часть, где я работала в клубной библиотеке, мне особенно никто не нравился. Правда, Эрик, — красивый, немногословный, подтянутый, всегда застегнутый на все пуговицы, — казался симпатичнее других, но в то же время и отталкивал этой своей закрытостью. Полный же антипод Эрику, Витька Рябушкин, — некрасивый, высокий, сутуловатый, всегда расстегнутый и даже с офицерской фуражкой набекрень, — тоже не вызывал симпатий, и когда видела его, возникало желание что-то подтянуть, подкрутить в этом разлаженном «механизме», чтобы шагал уверенней и не так уж нелепо висели на нём шинель или китель. Еще был Олег, — некрасивый, «громоздкий», более всех уверенный в себе и даже нагловатый, но не делавший попытки приударить за мной. Зато Вася Яхимович, — кругленький, темноволосый, краснощекий и веселый крепыш, — с первого же дня знакомства стал настигать меня и уже через месяц сделал предложение.

Но в феврале пятьдесят шестого прислали еще одного… Да нет, Юрка не был красив, — высок, сутуловат, над высоким покатым и напряженным лбом негустые, светлые волосы, «безвольный» подбородок под большими яркими губами, — но когда смотрел на меня, то из его голубых глаз, очерченных темными длинными ресницами, струился завораживающий свет.

За стеной моей библиотеки, в зале, играет радиола. Остаться на танцы? Ведь так хочется увидеть его! Но мне еще надо работать. Не отрываю глаз от двери, — а, может, войдет?

И пришел! И даже пригласил в кино. Но как идти? Еще не кончен рабочий день. И ушел. Наверное, с той… с Раей Шубиной! Не могу писать, дрожат руки. Неужели люблю его и могу ревновать? Нет, это не так!.. И уже — на танцах. Неужели не придёт?.. Пришел! Но не «замечаю» его, болтаю с Алёной, а краем глаза вижу: через весь зал идет к нам! Подошёл, взял за руку. Какие у него глаза!.. Я тону в них, я побеждена.

Тихая мягкая полночь,

Плавно снежинки летят…

Так начиналось моё второе в жизни стихотворение. А писать их буду только в пору первой влюблённости. Наверное, у многих струны поэзии, начинающие звучать в юности, с годами стихают, — не зря же из-за этого столько поэтов уходили из жизни молодыми.

Тихая мягкая полночь,

Плавно снежинки летят,

Кленам, березам готовят

Белый, пушистый наряд.

Кажется мне, что прекрасней

Не будет ночей никогда!

Все потому, что впервые

Ты провожаешь меня.

Тихая мягкая полночь.

Молча снежинки летят.

Не говорим мы ни слова,

Но ведь сердца говорят!

Вот уже четвертый день не вижу его в библиотеке. Неужели не приходит из-за того, что плохо расстались в последний раз? Не хотел, чтобы уходила, не подавал руки, а я повернулась и ушла. Догнал, взял за плечи:

— Учти, у меня есть самолюбие, — опустил руки, добавил: — А теперь иди.

Все эти дни только о нём и думаю.

Люблю ли я тебя — не знаю.

И кто подскажет мне ответ?

Но без тебя всегда скучаю.

Люблю ли я тебя, иль нет?

Лишь только издали увижу,

Забьется сердце и замрет.

Но любит ли тебя, — не знаю.

И кто подскажет мне ответ?

Ах, почему ты не приходишь?

Ведь целый день всё жду и жду!

Меня ты любишь иль не любишь?

Одна я это не пойму.

Наконец-то пришёл! Покраснела, растерялась, а он молча посидел минуты две и вышел. Но на танцах… Ни за что не подошла бы к нему, но подошел он. Как же была благодарна! Договорились, что уйдем через час. И подошёл:

— Ну что, пошли?

Предложила:

— Еще вальс… с тобой.

Но отказался. Повернулся и направился к раздевалке. Глупый, нехороший Юрка! Да разве ж я хотела тебя огорчить? Пусть таким неловким и угловатым бываешь в танце, но как же хорошо видеть твои глаза близко-близко, чувствовать твою «нежную» ручку, ошибаться вместе с тобой!

Не приходишь… Ну, приди хотя бы на минутку! А, впрочем, на минутку не надо, мне этого будет очень мало.

О, если б ты знал, как хочу я увидеть

Твои голубые, родные глаза!

И голос негромкий и милый услышать.

Я счастлива только бы этим была!

Меня обижал иногда ты, — случалось! —

Но был так внимателен, ласков со мной.

Так что же теперь, что с тобою случилось?

Зачем же обходишь меня стороной?

Так долго, так долго с тобой не встречались!

Ужель огорчить тебя чем-то могла?

А, может быть, в том, что расстались с тобою

Есть и твоя небольшая вина?

Был вчера на танцах, но не подошел, а часов в одиннадцать оделся и ушел. За что издевается надо мной? Ведь так хочется поговорить, посидеть рядом в кино или просто побыть вдвоем! Он добрый, умный, но слишком самолюбивый. Постоянно думать о нём, просыпаться с надеждой увидеть, а потом целый день прислушиваться к шагам и гадать: не он ли? А когда вижу издали, появляется щемящая боль в груди. Почему? Сколько мучающих и неразгаданных «почему»! Всё это слишком выматывает душу.

Вчера возле клуба играли в волейбол. Был и Юрка. Я смеялась, старалась острить, быть красивой, но что делалось в моей душе! Уверена: любит меня! Вижу по одному взгляду его дорогих, любимых глаз.

Ветер весенний, развей мое горе!

В далекие степи печаль унеси.

И грусть утопи в темно-синее море,

Но радость и счастье взамен принеси.

СОН:

Сидим с Юркой в какой-то чужой комнате за круглым небольшим столиком… нет, не понимаю, почему мы здесь, но знаю: он тут — из-за меня. И сидим долго, молча, он что-то пишет, я не вижу его глаз, но очень хочу видеть!.. спросить о чем-то? И вот уже смотрит на меня… потом вдруг наклоняется, берет руки, подносит к губам, быстро-быстро целует… И я счастлива!

Любить — это страдать. Но когда любишь, мир становится иным, — всё озаряется удивительным светом, люди кажутся добрее и перестаешь замечать плохое, уродливое. Пусть он не любит, пусть не приходит, не обращает на меня внимания, но я-то люблю!

Хожу с забинтованной рукой, — лезвием нацарапала его имя. Глупо?

Из дальних уголков памяти проявляю: я, шестилетняя девочка, подолгу смотрю из окна на улицу, где у дороги играют в монеты ребята, — им лет по шестнадцать — и среди них ОН, тот, с которого не свожу глаз. В него влюблена и моя подруга, которая уже во втором классе, и вот под мою диктовку она и напишет ему записку (даже имя его помню!): «Стасик, приходи в овраг сегодня вечером. Мы тебя конфетами угостим». Похожее было и в школе, в первом классе: он, красивый мальчик с темными волосами, сидит впереди меня и я, не в силах оторвать от него глаз, не слышу того, о чем говорит учительница и однажды она закричала из-за этого на меня, а он вдруг оглянулся и показал мне язык. Как же было стыдно, больно! И всё, — сразу разлюбила. А позже, в шестом классе, — красивый двоечник Сережка Лашин с последней парты… и помню такое: перемена, почти пустой класс, я стою у парты, но вдруг входит он! Идет в мою сторону… и у меня подкашиваются ноги.

Он пришел! Отдала ему свой дневник. Какие сделает выводы?

(Его ответ): «Галчонок! С первых строк начинаю не соглашаться с тобой. Ты пишешь, что пригласил тебя в кино мимолетно. Я не помню такого. Вполне возможно, что сделала такой вывод, находясь во власти чувства, которое называется ревностью. А, может, эта буря разыгралась в тебе и потому, что не знала о чувствах, которые питаю к тебе. Не согласен и с тем, что ты называешь меня слишком самолюбивым. Ведь каждый человек должен защищать свое „я“, иначе им будут пользоваться, как тряпкой. Ты хочешь, чтобы так поступали с тобой? Нет. А, значит, и у тебя оно есть. „Не выставляй своё я“! Мог ли я так сказать? Нет, не мог. Ты ошибаешься, Галчонок!..»

И на этом запись прерывается… Если уже с четырнадцати лет игра со словами меня увлекала, то для Юрки написать письмо матери было проблематично, а уж мне ответить!.. Помню, как вошел в мою маленькую комнату, вынул из бокового кармана свернутую тетрадь с моими записями и сказал: «Галчонок, прости, не могу писать. Лучше всё скажу. Не обижайся, моя хорошая».

Почему Юрка так дорог мне? Иногда даже страшно, — чувствую какую-то ответственность за него… Долго сидела и думала: что же написать на своей фотографии, которую просил подарить? И вот… пишу в дневник: Юрка, дорогой! Любое слово кажется мне таким тусклым для передачи того, что чувствую! Знаешь, после каждого твоего поцелуя во мне вспыхивают какие-то новые ощущения, отчего кажешься ты мне волшебником, обладающим магической силой. И сила эта, отпуская мое бедное сердечко только на секунду, вновь зажигает неведомым чувством. А глаза! Боже, какими бывают твои глаза в мгновения вспыхнувшей любви! Но именно в такие минуты болью сжимается сердце от невозможности продлить неземные мгновенья, об утрате которых — и слезы…

Почему любовь и встреча с прекрасным приносят не только радость, но и грусть? Может, потому, что и то, и другое слишком хрупко, мимолетно, беззащитно, и мы, не сознавая этого, с первого мгновения, начинаем прощаться?

Юрка, вчера сказала тебе лишнее, прости! Прости и не верь тому, что становишься чужим, но в те минуты, когда любовь к тебе вспыхивает особенно сильно, вдруг вижу ту сцену с Лорой. Скажи, как мне забыть её? Ведь это может нас разлучить!

Тогда в Карачев снова приехала подруга детства Лариска, — «мой дорогой Чижик». Как раз был какой-то праздник и Юрка принес к нам продукты, — в воинской части офицерам давали хорошие пайки, — и попросил маму приготовить их, чтобы я, мои подруги и его друзья могли хорошо повеселиться, и вот тогда-то… Среди общего веселья нечаянно увидела, как Лариска обнимает Юрку. Может, то была только её инициатива? Правды я так и не узнала, да и не пыталась узнать, но с тех пор…

Многое, очень многое, Юрка, пережила я, передумала за это время и ты, наверное, заметил, что стала гораздо сдержаннее. А всему причина — ты. Ты первый, кому я поверила, кого полюбила, и ты первый, кто обманул мои чувства. Свет во мне погас. Вспыхнет ли снова? Не знаю.

Нет, так ярко влюблённость во мне больше не вспыхивала. И «костер» её продолжал тогда гореть, но… Да нет, пробовала, пробовала подбрасывать в него «хворост», пробовала и гасить, но тогда же поняла: с костром так можно, но не с любовью. Она должна сама… И любовь моя начала постепенно таять.

Пожить бы на необитаемом острове, послушать музыку, почитать, но… Но получила вызов на сессию. Двенадцать контрольных работ уже отослала. Зачтены. Теперь за месяц надо будет сдать тринадцать экзаменов и зачетов, так что… Держись, Галочка!

Институт открыл мне много интересного, хотя и нудные контрольные работы приходилось делать, — по политэкономии социализма, по методике работы в библиотеке, — но зато на сессии случались «неожиданные знакомства» с книгами институтской библиотеки. Правда, времени для их чтения почти не было, — зачастую даже некогда было сбегать в столовую и приходилось «сидеть» на одних батонах с чаем, — но всё же, помню: каким чудным открытием было знакомство с пародиями философа Владимира Соловьева³⁴ на поэтов символистов!

На небесах горят паникадила

А снизу — тьма.

Ходила ты к нему, иль не ходила?

Скажи сама!

Но не дразни гиену подозренья,

Мышей тоски!

Не то смотри…

Дальше забыла, и поэтому беру с полки томик.

Как леопарды мщенья

Острят клыка!

И не зови сову благоразумья

Ты в эту ночь!

Ослы терпенья и слоны раздумья

Бежали прочь.

И снова то, что еще помню:

Своей судьбы родила крокодила

Ты здесь сама.

Пусть в небесах горят паникадила, —

В могиле — тьма.

Господи! Как непривычно! Ведь мы больше привыкли слушать совсем другие песни:

Утро красит нежным светом

Стены древнего Кремля.

Просыпается с рассветом

Вся советская страна…

Письмо Юрке:

«Вот я и в Ленинграде. И уже сдала первый экзамен. Ну, почему мне здесь так томно, скучно, неприветливо? Эти серые камни, удушливый воздух и всё, все чужие! Даже брат Николай. Вчера в театре оперетты смотрела „Поцелуй Чаниты“. Полуголые женщины, слащавые улыбки, плоские, тысячу раз слышанные остроты! Люди смеялись, а я… Что может пробудить в душе эта белиберда? Мой дорогой, мой родной! Люблю тебя, скучаю, жду встречи. Твоя непутевая Галка».

Из всех профессоров, читавших лекции, в памяти остался только Леонтьев, знакомивший нас с зарубежной литературой. Его лекции стали для меня открытием, — слушала, словно заворожённая, — ведь что могла знать о современных зарубежных писателях, если наша городская библиотека была набита произведениями соцреализма? На экзамены и зачеты ходить к Леонтьеву боялись, — принимал до двух-трех часов ночи, выгоняя «пачками» и заставляя пересдавать по несколько раз, — но что было делать? Пошла… Возле аудитории толпились студенты, никто не решался войти, а я махнула рукой — будь что будет! Не помню, какие вопросы были в билете?.. как на них отвечала? (Конечно, плохо!), но помню дополнительный: «Когда и где были написаны первые комедии, драмы?» Наугад ответила: «В третьем веке нашей эры, в Риме». А он улыбнулся, приложил палец к губам, — тише, мол, не услышали б студенты, сидящие за моей спиной, — и поправил полушепотом: «В пятом веке до нашей, в Греции». Потом взял мою зачётку, написал в ней что-то и сказал: «Можете идти». Когда вышла и развернула её, то все ахнули: пятерка! Уверена, поставил ее не за знания, — их просто не было, — а за то, что так!.. слушала его на лекциях.

«Ты, Юрка, хочешь, чтобы я стала твоей женой. Но разве не хочется тебе сохранить хотя бы еще на год те отношения, которыми живем? Разве будут вечера, чудесней тех, которые проводим на нашей скамейке? Так зачем же торопиться? Семейная жизнь впереди, а вот такая, как сейчас, может уйти. И нав-сег-да».

Эти слова говорила и ему, но он не обижался, не пробовал грозить, что, мол, если не выйдешь за меня, то… Может, чувствовал, что не может дать того, что ищу, о чём томлюсь?

Заходила в библиотеку Рая, Юркина прошлая увлечённость, не поднимая глаз, взяла газеты и вышла, а у меня кольнуло сердце: Юрка, ну почему ты оставил ее ради меня? Она стала бы тебе прекрасной женой, без всяких туманных стремлений. Иди к ней! Я — не для тебя! Беспокойно тебе будет со мной, мучить буду потому, что никогда не стану счастливой. Ну, что может успокоить? Семья, дети? А если и тогда?..

Юркино восприятие жизни было проще, чувственней, — не помню, чтобы рассуждал о какой-либо книге, картине, — и я, хотя отчетливо и не осознавая этого, пыталась упрятать ощущаемое в себе, чтобы сохранить, продлить прекрасное чувство влюблённости.

Юрка, Юрка! Опять мы в ссоре. Ну, скажи, зачем причиняем друг другу столько боли? И зачем часть своей перекладываю на тебя? Лучше бы — одна… Но прости, милый! Наверное, делаю это потому, что бывает нестерпимо больно.

Воинская часть, в которой служили мои поклонники-офицеры, была артиллерийской. Чем занимались, не знаю, но работу свою кляли, ругая старших по званию, и выпивали. Выпивал и Юрка. Мы из-за этого ссорились, а он только смеялся, уверяя, что для него это не опасно. «Как же не опасно? — тревожилась я. — Ведь двоих уже демобилизовали из-за этого!» И все подталкивала его поступить в военную Академию, в которой уже учился мой первый поклонник Вася Яхимович, что, наконец, и сделал.

(Письма в Москву): «Юрка, милый! Каждую минуту ощущаю, что тебя нет рядом, что ты не придешь ни завтра, ни послезавтра… ни через неделю, ни через месяц и потому хочется плакать. Сегодня случайно нашла твою папироску, и каким же драгоценным подарком оказалась! Как отрадно было нюхать ее и вспоминать тебя, тебя и только тебя! Боже, как без тебя все постыло и пусто!»

«О, добрый день, мой милый друг!

Что, как твое здоровье?

И как проводишь ты досуг?

Как чувствует себя твой друг?

Прошло ль его томленье?

В письме последнем ты писал,

Что так грызешь свой «мрамор» рьяно!

На это Виктор (брат) сказал:

«Один все зубы поломал,

Грызя его вот так упрямо».

Как я живу? Учу, кручусь,

Седлаю иногда Пегаса,

Но очень мой ленив Пегас

И скачет лишь по четверть часа.

С письмом к тебе я отсылаю

Три фото. Юра, два отдай

Ях. Васе. Умоляю:

Меня пред ним ты защити.

В награду — третье ф. возьми».

«Спасибо, дорогой, за подарки ко дню рождения, они чудесны! Очень им рада, но в то же время, и грустно. Почему? Не знаю, не знаю… Как встретила праздник? Ходили с Клашей в клуб, было все в шарах, конфетти, флажках и прочей мишуре, ребята затащили нас около двенадцати в буфет, там и встретили Новый. И было почти весело потому, что от вина кружилась голова. А как твои экзамены? Трудно? Но знаю, что сдашь все хорошо, ведь ты у меня умница!»

«До свиданья, друг мой! В этот вечер

Чистые сияют огоньки.

Мой любимый, ради нашей встречи

Чувство вот такое же храни.

Ну, а если в жизнь уйдёшь с другою,

Совести своей не упрекай.

Каждый рад дышать опять «Весною»!

Без укора я скажу: «Прощай».

Прости, дорогой, но, кажется, твоя любовь ко мне угасает.

Непутёвая Галка».

Да нет, не его, а моя угасала. Но не хотела этому верить, — как же без неё? — а чем удержать ускользающую, не знала. И те месяцы стали для меня настоящей маетой, терзанием.

За окном густые сумерки. Тоскливо завывает ветер, а я сижу и читаю у Соловьева: «Личность противопоставляет себя миру, как нечто самодовлеющее. И она не стремится больше к пересозданию мира, ее освобождение — в ней самой». Вот и я не хочу пересоздавать мир, а просто — быть свободной.

Как отношусь к Юрке? Нет, не могу понять, — душа не горит, а теплится.

Маюсь, что день проходит быстро и не успеваю найти успокоения. Маюсь, что тянется медленно, а с ним — и мои поиски чего-то. Как хорошо, когда наконец-то засыпаю! И спать бы долго-долго!

Юрка пишет, что его отчисляют из Академии потому, что не хочет быть офицером. Но в этом ли причина? А, может, потому, что не бросил пить? Любопытно: как-то была в депрессии, шла домой, увидела пьяного мужика и… ушла моя мучительница! И сегодня случилось то же, когда получила письмо от Юрки. Но почему, почему!?

Бродила в лугах, что видны из наших окон. Перебралась по мостику через Снежку, долго шла по полевой дороге, потом свернула к стогам, присела возле… и все думала, думала: люблю ли Юрку? И был теплый сентябрьский день. Сжатое поле ржи, разогретое солнцем, пахло соломой, а над ним серебристыми нитями поблескивала паутина. Тихая, отстоявшаяся благодать природы. Но как же смутно было на душе!.. Потом брела по берегу к плотине. Над ее темной, уже неприветливой водой, устало свисали лохматые тростники, пахло рыбой. Потом опять сидела на берегу, смотрела на лениво текущую воду и… странно! Душа моя наполнялась покоем, словно эта тёмная, уставшая за лето вода, принесла ответ на мучивший вопрос: значит, не люблю Юрку, если так мучительно думаю о нем.

Какое ослепительно белое утро! Они, снежинки, падали и падали, словно стараясь сокрыть следы неопрятного человеческого жития. Жаль, что скоро растают, — ведь только начало ноября.

И почему человек так одинок?

Мой сон:

Я — ни то в Москве, ни то в Ленинграде… ночь, улицы пусты, мне жутковато, зябко, но стою на трамвайной остановке и жду Юрку… должен выйти во-он из того здания. Ну, вот и он… но выходит не из здания, а словно проявляется, как на фотографии… и почему-то — в длинной-длинной шинели… приближается… делаю шаг навстречу, протягиваю руки, но он проходит мимо с опущенной головой… а вот и трамвай… и Юрка становится на его ступеньку, трамвай беззвучно трогается… хочу окликнуть, но не могу, хочу сделать шаг вослед, и не делаю. А трамвай уже медленно удаляется, размывается, тает, но во мне нет отчаяния… вроде бы так и надо… так и надо.

Если расскажу сон маме, то скажет: «Расстанетесь вы с ним». Но не расскажу. Уже расстались.

(Через семь лет):

Когда-нибудь… лет эдак через тридцать, прочту эти грустные строки о своей первой любви и какие чувства пробудят во мне? Будет ли то скорбь о прошедшей молодости или привычная грусть уже никого не любящей женщины?.. А, может, нацепив очки, буду лишь удивляться той пылкой влюблённости?

Юрка… Вначале прислал открытку, — для него я осталась прежней, — а недавно приезжал к друзьям в Карачев, был и здесь. Встретились. Стал чужим. На второе свидание не пошла, но подруга передала его слова: «Надеялся, что Галка уедет со мной». А во мне это его признание не пробудило никаких теплых чувств. Грустно.

Но до сих пор — вдруг, иногда: иду по аллее парка, под ногами шуршат еще не истоптанные желто-бурые листья, а я смотрю на них и замираю от счастья, — счастья любви.

Или: мы сидим на лавочке возле нашего дома, перед нами за обрывом, за речкой — луга, покрытые туманом, — словно облаками! — над ними висит огромная луна, он целует меня и во мне вспыхивает какое-то новое чувство: сладостное, томящее, но и до отчаяния грустное.

Если бы писала о Юрке только по воспоминаниям, а не по дневниковым записям, в которых встречи, радости, размолвки прописаны явственно и осязаемо, то, пожалуй, не получилось бы вот такого «полотна», похожего на живопись импрессионистов, — и не отчётливы детали, и небрежны мазки, — но сколько света и радости!

Примечания

34

Влади́мир Соловьёв (1853—1900) — русский религиозный мыслитель, мистик, поэт, публицист, литературный критик.