Годы испытаний. Честь. Прорыв

Геннадий Гончаренко

Автор, офицер-фронтовик Геннадий Иванович Гончаренко, посвятил роман-трилогию «Годы испытаний» своим сверстникам – героям солдатских подвигов. В книгу вошли: роман «Честь» – об армейских буднях одной из воинских частей Красной Армии в канун Великой Отечественной войны и в самый тяжелый ее период – отступления и кровопролитных оборонительных боев, а также первая часть романа «Прорыв» – о подготовке контрнаступления наших войск под Сталинградом.

Геннадий Гончаренко

(1921–1988)

Текст печатается по изданиям:

Гончаренко Г. Честь. М.: Московский рабочий, 1965;

Гончаренко Г. Прорыв. Новосибирск: Новосибирское кн. изд-во, 1960.

© Гончаренко Г.И., наследники, 2023

© ООО «Издательство «Вече», 2023

Честь

Часть 1

Армейские будни

Больше поту в ученье, меньше крови в бою.

А. Суворов

Глава первая

1

Лейтенант Миронов отстал от поезда и опоздал в часть. Начальник штаба майор Чепрак запальчиво отчитывал его:

— У командира полка так просто не отделаетесь! Он разгильдяев не терпит!

Миронов стоял навытяжку. Он дважды порывался оправдываться, но майор обрывал его. Мелькнула мысль: «Он даже не желает выслушать, что со мной случилось?..» А потом, вдруг кончив распекать, Чепрак, к удивлению Миронова, проводил его до двери и посоветовал:

— Вы, лейтенант, не вздумайте перед командиром полка оправдываться. Ух, как он не любит этого!..

Это напутствие еще больше расстроило Миронова, и он переступил порог кабинета командира полка с таким чувством, будто впервые прыгнул с парашютом.

Миронов попал в просторную, светлую комнату. За столом сидел подполковник — коренастый, крепко сбитый, широкоскулый, с суровым лицом. Его острые, пронизывающие глаза глядели пристально на него. Лейтенант покраснел и запнулся. Но тут же овладел собой и доложил:

— Товарищ подполковник, лейтенант Миронов прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы. — Голос лейтенанта осип, задрожал.

Зазвенел телефон. Подполковник взял трубку:

— Канашов.

Из трубки доносился чей-то громыхающий бас.

Только сейчас у большого книжного шкафа лейтенант увидел девушку. В простеньком полотняном платьице, в белых спортивных тапочках на стройных ногах, она была совсем неожиданна в этом служебном кабинете. «Мне вот попало и тебе сейчас попадет», — сказали ему ее глаза. На правой щеке девушки он заметил темную родинку. Она очень подчеркивала нежную свежесть лица. Бросив недовольный взгляд на лейтенанта — видно, он помешал их разговору, — девушка вышла из кабинета.

Твердый голос подполковника привлек внимание Миронова.

— Категорически запрещаю, капитан Горобец, заниматься другими делами. Понимаете, за-пре-щаю! Надо дорожить честью полка…

Резко положив трубку, подполковник встал.

— Вы недавно из училища, лейтенант? — пробегая глазами предписание, спросил командир полка и оглядел кареглазого лейтенанта, подтянутого, в новеньком, ладно подогнанном обмундировании, затянутого в хрустящие, пахнущие новой кожей ремни.

— Так точно, товарищ подполковник.

— Значит, пулеметчик…

— Так точно, товарищ подполковник.

— Принимайте подразделение. Полку поручено готовить ответственные показные учения для командиров батальонов округа…

Телефонный звонок снова прервал разговор.

— Здравствуйте, товарищ полковник. Да, да. С Горобцом только что говорил… Что? — Темные широкие брови подполковника поползли кверху. — Опять холостые выстрелы и сплошное ура?.. Это, конечно, безопасно, но, товарищ полковник, я не согласен… Одно из двух: или мы готовим учение, приближенное к боевой обстановке, или устраиваем традиционный тактический парад! Командующий, как я понял, ждет от нас учения в сложных условиях, отвечающих требованиям современной войны. Вот я и использовал одну треть боеприпасов, отпущенных на генеральную репетицию. Обстрелянные солдаты уверенней действовать будут. — И неохотно добавил: — К вам? Зайду. — И, положив трубку, остро глянул на Миронова.

У лейтенанта перехватило дыхание. «Вот сейчас спросит, почему опоздал… И чего он тянет?»

— Вы женаты?

Вопрос застал Миронова врасплох.

— Нет, товарищ подполковник.

— Хорошо… Получите комнату на двоих. Вы, кажется, с Жигуленко из одного училища? — И, закурив, как бы между прочим, спросил: — Как стреляете из пистолета?

Миронов стрелял в училище неважно и не скрыл этого от подполковника. Тот приказал:

— Получите сегодня же пистолет, отстреляете в полковом тире и доложите мне. — Потом посмотрел строго: — Вы прибыли в полк с опозданием, товарищ лейтенант. Так начинать службу не годится.

«Сейчас посадит под арест».

— Вы свободны, лейтенант. Идите.

Миронов не помнил, как вышел от командира полка, и, только встретив по дороге Жигуленко, очнулся.

— Ты куда запропал? — спросил растерянно Миронов.

— А я встретил по пути начальника штаба. Волнуется за тебя. Говорит: командир полка второй день не в духе. Как бы ты не попал ему под горячую руку. Не понимаю, зачем ты связался, Сашка, с этим ребенком? Опоздал в часть… Милиция должна разыскивать его мать… Ты был у командира полка?

— Только от него.

Жигуленко прищурился, поглядел на Миронова.

— Арестом или строгачом отделался?

— Ни того ни другого.

— Брось ты!.. К начальнику штаба зайди. Ждет, волнуется.

— Зайду. Пистолет получу и зайду.

Жигуленко удивленно смотрел на товарища.

— Зачем?

— Командир полка приказал отстрелять в полковом тире и доложить результаты… И знаешь, комнату нам выделил. Будем жить вместе.

2

Жигуленко вернулся к вечеру расстроенный и усталый.

— Представился?

— Да… Тебе повезло, быстро отделался. Что творилось у Канашова! Полно командиров. И все со срочными бумагами. Я насилу протиснулся в кабинет. Выслушал он меня без удовольствия. Хитрый мужик этот Канашов. По-моему, себе на уме.

Миронов не стал возражать. Что можно было сказать о человеке, которого он видел впервые.

— А мне его дочь понравилась. Когда я представлялся, она была в кабинете.

— Красивая?

— Да-а, интересная…

Жигуленко вынул из нагрудного кармана фотографию девушки с пышной короной светлых волос.

— Хороша?.. Балерина…

Миронов взглянул мельком.

— Хороша, но дочь подполковника лучше.

— Брось выдумывать!

Миронов молча подошел к окну. Мягко-оранжевая полоса заката бледнела, переходя в зеленоватый цвет. Сгущались сумерки.

— Пойдем отстреляемся, — предложил Миронов.

— Пошли, снайпер…

…Когда Жигуленко первым, а Миронов следом вошли в кабинет командира полка, у него на столе горела настольная лампа с зеленым абажуром, сам он неторопливо листал какой-то журнал и все время заглядывал в немецко-русский словарь. Канашов спросил:

— Вы какой язык изучали в училище?

— Немецкий, — разом ответили лейтенанты.

— Вот и хорошо. Подойдите ко мне. — И когда оба приблизились, протянул журнал. — Это немецкий информационный бюллетень. — Он полистал и сделал закладку. — Переведите небольшое военное сообщение. Можете делать это вместе. На той неделе на совещании командного состава полка мы вас заслушаем. Как стреляли?

— У меня шестнадцать очков, — ответил Миронов.

— А я восемнадцать, — добавил Жигуленко.

Канашов выслушал их спокойно, будто иных результатов и не ожидал.

— Плохо, — сказал он им. — Ведь вы же не курсанты, а командиры… Даю вам месяц сроку. Тренироваться ежедневно.

3

Домой вернулись молча.

Жигуленко лег на койку, задумчиво глядя в потолок.

— Открой-ка, Сашка, окно. Как думаешь, зачем это Канашов нам статью дал? Проверяет?

— Конечно, — согласился Миронов.

— Сам, видать, в академии на заочном зубрит.

Наступило молчание. Оба лежа курили.

— А переводить все же придется. Нашел-таки работенку.

Неожиданно за окном послышалась грустно-задумчивая мелодия.

Жигуленко вскочил.

— Пошли? Слышишь… Мой любимый вальс «На сопках Маньчжурии».

— Куда?

— В клуб. Сегодня суббота, там вечер.

В чистой комнате, пахнущей свежей побелкой, было по-домашнему уютно, и Миронову не хотелось уходить.

— Нехорошо как-то, — попытался возразить он, — только приехали — и на танцы.

— А что тут особенного? Идем, идем. Ты только свой хохолок пригладь, девчата засмеют.

На макушке у Миронова росли непослушные волосы. Как он их ни Приглаживал, ни смачивал водой и одеколоном, они упрямо топорщились. Этот хохолок придавал ему вид озорного нескладного подростка-мальчугана.

В клубе было много людей. Миронов и Жигуленко вошли в зал, когда начался концерт красноармейской самодеятельности. После первого отделения вышли в коридор, закурили.

— Может быть, пойдем домой? — предложил Миронов и вдруг придержал Жигуленко за локоть. — Вот она, смотри…

Дочь Канашова стояла у зеркала и поправляла прическу. Лейтенанты поглядывали в ее сторону. У девушки были белокурые волосы, заплетенные в толстые косы, голубое платье из тяжелого шелка. Ее открытые руки и шея отливали густым золотистым загаром. Поправив прическу, она прошла в зал. Миронов и Жигуленко молча проследовали за ней, но в темном зале девушка куда-то исчезла.

Шло последнее отделение концерта. Высокий, широкоплечий, богатырского сложения Новохатько и маленький, совсем перед ним мальчишка, щупленький Еж лихо отплясывали шуточную «Барыню». Новохатько тяжело и валко ходил по сцене, медленно разводил руками, грузно приседал, а маленький Еж быстро и ловко семенил, крутясь волчком возле товарища.

— Хороши хлопцы! — восторгался Миронов. — Гляди-ка, как разделывают. Артисты!..

— Тебе бы парочку таких артистов во взвод. Они бы танцевали, а ты бы за них пулеметы таскал, — сказал Жигуленко.

Концерт окончился. В зале зажгли свет. Красноармейцы переносили стулья на сцену, готовили зал для танцев. Жигуленко беспокойно осматривал зал. Наконец он увидел ее. Она стояла среди подруг, оживленно разговаривая. Как только мягко вздохнули трубы духового оркестра и первые звуки вальса понеслись по залу, он подошел к девушке. Она вскинула на него удивленные глаза, и они закружились в вальсе.

Сияющий Жигуленко подошел к Миронову.

— Ты знаешь, ее зовут Наташа!.. Правда, хорошее имя?

— Хорошее.

— Ты что, обиделся? Брось. — Он хлопнул Миронова по плечу. — Смотри, здесь девушки одна другой лучше… Приглашай любую и танцуй.

Миронов, ничего не ответив, вышел покурить. У входа он обратил внимание на девушку, которая стояла рядом с лейтенантом. Она рассеянно смотрела по сторонам. Ее черные вьющиеся волосы были уложены высокой короной вокруг головы, а черные глаза блестели так, что даже длинные ресницы не могли скрыть этого.

Неожиданно появившийся Жигуленко перехватил взгляд Миронова.

— А у тебя меткий глаз, — сказал он усмехаясь. — Красавица! Прямо испанка. Вот только страж у нее зоркий, так и ходит по пятам.

Миронов вздохнул.

Жигуленко танцевал с Наташей последний танец. Широко улыбаясь и слегка пожимая ее тонкие пальцы, он сказал:

— Разрешите мне сегодня конвоировать вас домой?

Она вдруг холодно смерила его с головы до ног, сердито выдернула руку и затерялась в толпе.

Жигуленко растерянно огляделся: «Чего она обиделась?» Он вышел на улицу и сразу увидел Наташу. Она стояла вместе с «испанкой» и ее спутником-лейтенантом. Взглянув на Жигуленко, Наташа отвернулась.

Лейтенанты возвращались домой расстроенные.

— Знаешь, они очень похожи.

— Кто они?

— Наташа и наш командир.

— Да ты, Саша, никак влюбился?..

В темных просторах неба рассыпались золотисто-голубые искры звезд.

— Ты что все на небо смотришь?

— Ищу свою звезду, — пошутил Миронов.

— Эх ты, поэт, не там ищешь… Твоя звезда по земле ходит.

Глава вторая

Канашов проводил молодых лейтенантов долгим взглядом. Вот и опять в полку появились два новых командира. На днях должны приехать в полк еще несколько молодых лейтенантов — выпускников училищ.

Канашов подошел к окну. Робкая весна — только март, но на снегу уже голубеют лужицы. В открытую форточку врывается влажный ветер, пахнущий лежалым сеном и мокрой вишневой корой.

Через двор, к клубу, заботливо поддерживая жену, прошагал Аржанцев. Прошло еще несколько человек из его полка. Канашов вспомнил: сегодня суббота, все торопятся в клуб, на вечер самодеятельности. Можно и ему уйти домой пораньше. Но домой не тянуло. У него в последнее время вконец испортились отношения с женой. Собственно, ощущение одиночества пришло к Канашову очень скоро после того, как они расписались. Сейчас, правда, это тягостное чувство скрашивала дочь. Она приехала к нему на Новый год. Очень скоро и у нее начались ссоры с мачехой. А с тех пор, как вселилась в их квартиру семья Аржанцева, жизнь стала совсем невыносимой.

Накануне Нового года в полк приехал старший лейтенант Аржанцев с тремя детьми и беременной женой. Квартиры не было. Семью Аржанцева приютил старший лейтенант Верть, хотя у него тоже двое детей и жена ждала еще ребенка. Сам Верть и Аржанцев спали в ротной канцелярии. Но когда родила жена Аржанцева, он с виноватым видом явился к Канашову и рассказал о своем положении. Канашов приказал Аржанцеву занять одну из трех комнат собственной квартиры. Жена Канашова, Валерия Кузьминична, обвиняла мужа в издевательском отношении к семье, грозилась уйти и после бурного объяснения перестала с ним разговаривать. Тягостное молчание воцарилось надолго.

Канашов вспомнил, как сегодня на кухне его жена раздраженно выговаривала жене Аржанцева. Она жаловалась, что ее, хозяйку (она подчеркнула это повышенным тоном), вытеснили из кухни чужие кастрюли и пеленки. И бросила грубо через плечо:

— Пора бы вам унять ваших детей! Они мне скоро на голову сядут.

Жена Аржанцева ответила спокойно, что она согласна пользоваться плитой позже, и ушла.

Канашов видел, как покорно и молчаливо сносила жена Аржанцева эти незаслуженные обиды, как счастлива эта семья, несмотря на то что живут они трудно: семья большая, денег не хватает. С какими сияющими глазами, будто только вчера поженились, встречает жена возвращающегося со службы мужа! А ему сегодня жена подала чуть теплый чай в немытом стакане и, как бы оправдываясь, раздраженно бросила:

— Стоит людям сделать добро, они садятся на шею. Не дают ничего приготовить. Целый день занята плита. Вот побудешь голодным, тогда поймешь, чего стоит твоя благотворительность…

Канашов ушел не позавтракав, в подавленном настроении.

Он устало присел за рабочий стол, закурил, задумался. Одиннадцатый час ночи… «Неужели она не понимает, что дальше так жить нельзя?» Но он тут же заставил себя не думать об этом. Пододвинув стопку новых немецких журналов «Милитер Вохенблатт» и «Дейче Вер», стал их листать. Вот опять: «Противотанковая артиллерия и истребители танков», «Наши бомбардировщики в польском походе». Да, эти статьи надо бы разобрать с командным составом перед проведением тактических учений. А то у нас часто недооценивают противника. Его внимание привлек заголовок «Подвижные войска» — статья генерала танковых войск Гудериана. «Немцы что-то в последнее время уделяют много внимания танкам. Нет ни одного журнала, где бы они не писали о них. Пожалуй, на это надо обратить внимание на командирских занятиях».

Дверь с шумом отворилась, в дверях появился грузный мужчина — врач полка Заморенков. Не спрашивая разрешения, наклонив голову вперед, он быстро подошел к столу Канашова.

— Что за безобразие, Михаил Алексеевич? До каких же пор будут самочинствовать и издеваться над медициной? Опять у меня забрали плотников. Гардероб не докончили, дверь в палате не сменили. У меня же там больные люди!

Врач поднял вверх пухлые руки и потряс ими над головой.

Канашов встал, налил стакан воды и молча поставил перед разбушевавшимся врачом.

А Заморенков снял фуражку, вытер платком вспотевший лоб, шею и рухнул в деревянное кресло. Оно жалобно заскрипело. Небрежным жестом он отодвинул от себя стакан и сказал уже более спокойно:

— Так вот, уехал я проверять санитарное состояние третьего батальона. Весь день там пропадал. Возвращаюсь и узнаю — замполит Шаронов, оказывается, взял плотников и срочно послал их клуб ремонтировать. От этих бесконечных танцев, видите ли, пол провалился. Ну что ж это получается?

Врач снова вскочил, замахал руками, затопал ногами, будто изображал бег на месте.

Чем больше кипятился Заморенков, тем добродушнее улыбался Канашов. Он любил этого беспокойного человека.

— Ты, Яков Федотович, точно бодливый козел. Вырвешься из своей санчасти, как из-за загородки, и готов всех перебодать…

Доктор, как всегда, обиделся:

— По служебным делам пришел говорить, официально!

— Ты бы еще в полночь ко мне в квартиру ворвался, официально!

Заморенков встал, поправил фуражку, собираясь уходить.

— Прошу извинить, товарищ подполковник. Не мог. Нервы сдали…

— Да ты садись, раз пришел. Давай решать. А то полчаса кипятишься без толку… А мы за это время, глядишь, успели бы партию в шахматы сгонять. Ведь сегодня наш шахматный день.

Канашов снял телефонную трубку и приказал помощнику по тылу выделить в распоряжение полкового врача двух бойцов-плотников.

— Когда ты, Яков Федотович, уймешь свой буйный характер? И как только тебя жена терпит?

Заморенков, расставляя фигуры на шахматной доске, только вздохнул.

— На то она и жена, чтобы терпеть…

У врача постоянно был девичий румянец на щеках, поэтому Канашов переделал его фамилию на Здоровенкова. И командиры в полку, прослышав об этом, стали называть врача двойной фамилией: Заморенков-Здоровенков.

Канашов говорил, а сам внимательно следил за ходом игры. Он вдруг снял слона у Заморенкова, тот растерялся.

— Может, вернуть?

— Ни в коем случае, — запротестовал Заморенков. — Мы сейчас поправим дело. Скушаем вашу пешечку, а там, глядишь, и слона вернем.

Он взял в углу пешку офицером, угрожая ладье Канашова. И не заметил, как поставил под удар ферзя.

Канашов взял ферзя.

— Сдаешься, Яков Федотович?

— Сдаюсь… У меня, Михаил Алексеевич, мой легаш вот уж неделю места себе не находит. Чует его сердце — скоро на тягу. Ну как, возьмешь кобелька? Длинноухий и шерсть палевая, красивый.

Канашову очень хотелось взять собаку, но жена не разрешит да и дети теперь в квартире.

Заморенков долго глядел на красные, переутомленные и печальные глаза Канашова. Наконец не выдержал:

— Гляжу я на твой зверски нечеловеческий режим и вижу: долго не протянешь, Михаил Алексеевич. Мало тебе хлопот по службе, так вот еще на чтение этих статеек время тратишь.

— Знаю, знаю твои оздоровительные теории, — перебил его Канашов. — Регулярно отдыхать, вовремя питаться, не волноваться и не переутомлять себя. Меня… еще бы на одну войну хватило. Больше не нужно…

— На какую это еще войну?

— Да вот, — Канашов указал на журналы. — Польша, Франция, Балканы — репетиция войны с нами… Только ошибется он…

— Неужели немец на нас нацелился?.. А Русачев говорит, чепуха. Паникерство иностранных журналистов.

Канашов встал, положил руку на плечо Заморенкова.

— Нет, дорогой, дыма без огня… Они готовятся к войне… Ну что, по домам?.. Пора на покой!.. А почему опять перенесли партбюро?

— Да вот уж вторую неделю не можем собраться. Все Шаронов занят.

— Ох, и достанется вам всем, членам бюро, за нарушение партийной дисциплины! Не нравится мне ваша работа. Раскрепились по разным организациям. К кому ни обратишься — это не его дело. Какой же это принцип коллективного руководства, если каждый работает сам по себе, не зная, что делают другие? Это как у Крылова — лебедь, рак и щука.

— Слух идет: скоро нового парторга полка пришлют, — сказал Заморенков.

— Новый-то новый, да как бы вы его по старой дорожке не повели…

Глава третья

1

Тянулись долгие дни «медвежьей спячки», как в шутку называл свое положение Мильдер, после того как его новую теорию танковой войны жестоко отвергли, а сам он попал в опалу. Кстати, и место, где жил опальный немецкий генерал, чем-то напоминало медвежью берлогу. Маленькая вилла в Богемских горах среди лесов. Казалось, о существовании генерала забыли все. Первое время он был весьма доволен, что его наконец оставили в покое. Сколько было неприятностей! Даже его арийское происхождение проверили, когда усомнились в его знатной юнкерской фамилии. И его военные способности поставили под сомнение. После этого Мильдер стал еще более сух и молчалив. Его широкие кустистые брови были постоянно насуплены и полузакрывали серые холодные глаза.

Каждое утро ровно в шесть генерал отправлялся на прогулку. Он доходил до одинокой кирхи и направлялся к развесистому мощному дубу. По преданию, этот дуб посадил Фридрих Великий. Проезжая здесь через двадцать лет и любуясь красивым дубком, Фридрих сказал: «Нам бы таких крепких солдат — Германия была бы владычицей мира».

Совершив утренний моцион, Мильдер прямо в кабинете выпивал стакан черного кофе и забирался в «берлогу», как называла жена массивное кресло, обитое черной кожей.

Там он сидел и отрывался только на завтрак и на обед. А в остальные часы дня над спинкой кресла постоянно маячила его округлая макушка со взъерошенными волосами. Полусклонясь над столом, Мильдер быстро покрывал бумагу своим мелким, убористым почерком. Страницы одна за другой наслаивались, образуя на столе белоснежную копну.

Нет, он, Мильдер, не будет спорить с этими военными недоучками и выскочками. Он знает: у него много врагов и завистников. И единственный путь доказать свою правоту — покончить со всеми спорами и дискуссиями и написать капитальный научный труд. А об остальном сейчас не стоит думать. Еще не было на свете такого счастливца, чтобы новое, созданное им, сразу было принято и достойно оценено человечеством. Его оценят потомки.

Уже сейчас Вторая мировая война показывает, что он прав. Успех войны решают внезапность, мощный огонь, быстрота. Крупные соединения танков в боевом единстве с авиацией. Пусть его противники добились победы: Мильдер отстранен от армии (это было чувствительным ударом) и, покинув Берлин, забрался в глушь. Они сделали все, чтобы от него отшатнулась военная общественность, но они не смогли отнять право мыслить и выражать эти мысли на бумаге. И он гордился этим… «Странно, почему Гудериан, этот решительный человек, так безучастен к моей роковой судьбе? Ведь он весьма одобрительно относился к моей новой теории».

В вилле, где жили Мильдеры, наступила тишина, похожая на дни траура. Жена Марта ходила на цыпочках. Дочь Герта была срочно отправлена к дальним родственникам под предлогом подготовки к поступлению в институт.

А сам Мильдер, еще белее подозрительный ко всему, запирал свой кабинет на ключ и не разрешал входить даже жене.

Только прожив здесь три месяца, Мильдер постепенно стал приходить в себя. Теперь он даже изредка разрешал жене производить уборку в кабинете. Но в конце февраля наступившее семейное спокойствие было нарушено приездом племянника со стороны жены. Это был веселый, жизнерадостный юноша по имени Курт. Он любил лыжный спорт и с утра, забрав лыжи, отправлялся в горы. Мильдер с ним почти не встречался. Он умышленно избегал встреч. Современная молодежь чрезмерно переоценивает свои возможности и, на его взгляд, не слишком надежна. И Мильдер предупредил жену, чтобы та не вела с племянником никаких разговоров о нем и его научной работе.

Как-то после обеда он отдыхал, и вдруг в душу закралась тревога. Он поспешил в кабинет и обнаружил, что несколько листов его труда валялись на ковре. Генерал судорожно перелистал листы, но все оказалось в порядке. Мильдер позвал жену и учинил ей допрос. Марта клятвенно уверяла, что в кабинет никто не заходил. Это еще больше его встревожило. Кто же мог трогать его рукопись? Неужели племянник? «Конечно, он за мной шпионит… Если целью его приезда, как он говорит, было желание повидать сестру, так она уехала. Однако он живет уже вторую неделю и не собирается уезжать. Бесспорно, гестапо завербовало его». И Мильдер снова потерял покой. Каждую ночь его посещали кошмары. То его ведут на допрос, то бросают в тюрьму, то приговаривают к расстрелу.

Однажды он проснулся далеко за полночь и прошел в кабинет. Там все лежало на прежнем месте. Успокоенный генерал вернулся в спальню.

И все же у него не пропадала болезненная настороженность. Каждый стук двери, каждый звонок заставлял его вскакивать.

— Кто это к нам? Что им надо? — обращался он к супруге.

Но это были женщины, они приходили к жене по разным хозяйственным вопросам.

Однажды днем тишину их уединенной «берлоги» нарушило чихание мотоцикла.

Жена, бледная, с испуганными глазами, появилась на пороге кабинета:

— К тебе, Густав… Разреши…

Он отмахнулся с досадой. Сердце тревожно забилось, но, стараясь ничем не выдать своего волнения, он плотнее сжал губы:

— Скажи, что я занят и не принимаю никого.

Когда дверь за женой захлопнулась, он быстро-быстро собрал со стола исписанные листки и спрятал их в папку из крокодиловой кожи. Ощущая, как что-то тяжелое давит на сердце, генерал сел, утонув в кресле, прикрыв рукою глаза. До слуха донеслись мягкие, вкрадчивые шаги жены.

— Офицер особых поручений из канцелярии Гитлера. Привез тебе пакет… — Ее слова прозвучали набатом.

Мильдер откинул голову, удивленно посмотрел на жену, надел мундир и сказал приглушенно:

— Пусть войдет…

Молодой франтоватый офицер с черными маленькими усиками, которые были сейчас в моде, приветствовал генерала возгласом: «Хайль Гитлер!»

— Обер-лейтенант фон Зиринг, — представился он и, достав из портфеля пакет с сургучной печатью и имперским черным орлом посредине конверта, протянул генералу.

О, Мильдер хорошо знал, что бумаги с таким знаком именовались особо важными.

Офицер снисходительно улыбался.

Строго и недоверчиво оглядев его, Мильдер легким кивком головы дал понять, что он свободен. Офицер вышел. Генералу вдруг сразу вспомнился странный визит племянника. «Да, это, видно, звенья одной цепи». Вскоре до его слуха донеслись чихающие звуки мотоцикла. «Уехал», — отметил Мильдер, в волнении расхаживая по кабинету. Таинственный пакет по-прежнему лежал на столе. Марта робко заглянула в дверь. Он встретил ее суровым, осуждающим взглядом. Голова жены исчезла за дверью. Мильдер подошел к двери и, повернув дважды ключ, быстро распечатал пакет. В нем было коротенькое приказание:

«Вам надлежит явиться на беседу к генералу фон Шталькэ». Далее адрес, число, время прибытия… Вот и все.

«Кто же этот Шталькэ? И зачем я ему потребовался?» Он снова беспокойно зашагал по кабинету. «Ах, Марта, Марта, какая она неосторожная! Конечно, этот молодой шпион решил на мне сделать карьеру. Он снял фотокопию с рукописи… Теперь каждый немецкий юноша — прекрасный фотограф. И как это я не мог догадаться раньше?»

Мильдер провел беспокойную ночь, разбирая свои старые семейные архивы и документы.

На другое утро он надел парадную генеральскую форму со всеми боевыми орденами и медалями.

Жена, молчаливо сжимая руки, ходила за ним по пятам как тень. Печальные и испуганные глаза ее были полны слез.

— Ради бога, Густав, не испытывай вторично судьбы. Не гневи их! Помни, если что случится, я не переживу…

В глазах Мильдера, каменно-суровых, блеснули искорки гнева.

— Нет, Марта, пусть они не ждут от меня раскаяния. — И громкие шаги его смешались с перезвоном орденов и медалей.

2

Неделю назад произошел разговор между начальником управления комплектования Шталькэ и генерал-полковником фон Браухичем.

— Генерал танковых войск Гудериан просил меня прислать в его группу командиром дивизии Мильдера. Он дает ему весьма высокую оценку. По его мнению, офицер он блестящий, хотя со странностями.

Шталькэ просил дать ему несколько дней, чтобы он подготовил материал и доложил о Мильдере обстоятельно.

После ухода главнокомандующего сухопутными поисками Шталькэ вызвал к себе работников управления и отдал распоряжение подготовить все, что касается прохождения службы Мильдером. Он решил сам разобраться в теоретических «грехах» генерала.

Теперь он день за днем читал различные документы личного дела генерала Мильдера.

Вначале генерал Мильдер был сторонником «теории малой армии», которую создали Сект и Зольдан. Затем он присоединился к новой в то время стратегии «кинжального удара». Ее авторами были Ротбах и Гитлер. Окончив академию, он познакомился с самым передовым и сильным современным военным теоретиком «танковой войны» Гейнцем Гудерианом. Тот считал, что самое активное ядро многочисленной немецкой армии должны составить танковые войска.

Долгое время эта теория владела умом Мильдера и была, по его мнению, самой передовой. Но война Германии с Англией вызвала некоторое разочарование в теории Гудериана и натолкнула на мысль о создании новой военной теории. Она-то и принесла генералу Мильдеру, в то время преподавателю в Берлинской военной академии, много неприятностей и чуть было не привела его к гибели не только моральной, но и физической.

Мильдер, отыскивая причины неудачи в войне с Англией, перечитал Клаузевица, и случайно одно из его положений дало толчок для создания Мильдером новой теории «стадийной войны». А вообще он считал, что Германия для завоевания мирового господства должна иметь две военные доктрины. Для войны с государствами меньшими и равными самой Германии доктрину «блицкрига» — «молниеносной войны», а для войны с великими государствами, такими как Англия, США и СССР, — доктрину «стадийности» (войны по этапам). Вся война с этими государствами делится на ряд последовательных стадий. Так, по мнению Мильдера, прежде чем начинать войну с Англией на Британских островах, необходимо было завоевать Индию, Канаду и все другие колонии и доминионы.

«Новая» теория причинила генералу Мильдеру много неприятностей. Его выгнали из академии, объявили его лекции вредными, статьи, напечатанные в журнале «Милитер Вохенблатт», запретили, а его личное дело передали в канцелярию Гиммлера для расследования его опасных мыслей, ибо они ставили под сомнение успехи, достигнутые германской армией под верховным командованием фюрера. Потребовалось много усилий знаменитого родственника со стороны жены — Альфреда Розенберга, который лично просил Гитлера оставить «крамольного генерала» в рядах армии. И Мильдеру пришлось искупать свои «теоретические промахи» участием в войне с Польшей — там он отличился как один из лучших, смелых командиров. Но пошатнувшаяся репутация восстанавливалась очень медленно. Очередное воинское звание ему задерживали. Единственно, в чем не могли его обойти, — это в боевых наградах. Он получил два «Железных креста» первого класса.

Обо всем этом и доложил Шталькэ Браухичу. Тот слушал его весьма внимательно. В заключение Шталькэ сказал, что, пожалуй, можно обойтись без этого чудаковатого генерала.

— Не разделяю вашего мнения, господин генерал. Ведь мы готовимся к войне с Россией… Нам надо много боевых, решительных генералов.

— Но ведь он больше теоретик, чем боевой командир. Мы бы могли его в крайнем случае использовать на преподавательской работе…

— Ни в коем случае. Там он опять свихнется на своих глупых теориях. А на войне ему некогда будет ими заниматься, господин Шталькэ.

И вскоре после нескольких бесед в генеральном штабе генерал Мильдер вернулся в Берлин из своей богемской «берлоги».

В Европе неумолимо сгущались тучи большой войны. Они ближе и ближе продвигались к востоку. И, забыв все личные обиды, Мильдер вместе с десятками тысяч ему подобных генералов и офицеров не за страх, а за совесть включился в самую активную подготовку. Удачная война с Россией решила бы много вопросов не только государственных, но и личных. Как военный теоретик, он смог бы на практике проверить созданную им теорию; как человек, потерявший материальные блага, в свое время достигнутые высоким положением, он, бесспорно, мог поправить их; как обиженный и незаслуженно отвергнутый обществом, он вернул бы себе былое уважение и фамильный престиж — словом, то, чем так дорожит каждый истинный немец старинного прусского происхождения. Игра стоила свеч! И Мильдер весь без остатка отдался этим манящим, как свет далекой звезды, целям.

Глава четвертая

1

— Ну, какое впечатление о взводе? — спросил Жигуленко у вошедшего в комнату Миронова.

— Встретили настороженно. А народ в общем хороший. Все по второму году служат. Ну а как дела у тебя?

Жигуленко призадумался.

— Откровенно, я не очарован… Взвод так себе. Дисциплина слабая. У них до меня был командир тряпка: за два года командования ни одному взыскания не дал. Все уговаривал.

— А ты, — перебил его Миронов, — как в воду глядел: ко мне во взвод эти плясуны попали…

— Хлебнешь ты с ними горя. Ар-ти-сты!.. — И спросил: — Ну а Аржанцев, наше ротное начальство, как тебе понравился?

— По-моему, хороший командир. Придирчив. И повторяет на каждом шагу: «Люблю порядок». Но он оправдывает свой девиз. В роте, в казарме чистота госпитальная…

— Да, он нам жизни даст со своим порядком, — бросил Жигуленко. — Каждый на чем-нибудь выслуживается. Попал он в любимчики к Канашову.

Миронов понял: Жигуленко недоволен своим назначением.

Жигуленко окончил училище по первому разряду и имел право выбирать округ для службы. Но в округе, где жили его родные, свободной должности командира роты не оказалось. Жигуленко предложили другое место.

У Канашова были две должности ротных, но он не хотел, чтобы молодые командиры начинали свою службу с ротных. И это задело самолюбие Жигуленко. Канашов так прямо ему и сказал: «Этак, лейтенант, вы через год потребуете должность комбата. Покомандуйте взводом. Не торопитесь… Будете хорошо командовать — не задержим, выдвинем».

Жигуленко затаил обиду. И с первого дня решил, что наведет порядок во взводе, сделает его одним из первых в полку по боевой подготовке.

— А у меня сегодня Канашов был на тактических занятиях, — сказал Миронов.

— Ну и что ж, похвалил? Ведь ты мальчик-паинька. Вчера до двух ночи сидел. Конспект у тебя аккуратненький. Начальству это нравится. Кстати, дай мне свой конспект на вечер, я погляжу.

Миронов, слегка смущенный подкусыванием товарища, положил свой конспект на тумбочку.

— Ничего, представь, он мне не сказал. Побыл час. В занятия не вмешивался. И вдруг уехал…

— Значит, будет на совещании хвалить… Вот увидишь. Если что не так, начальство не смолчит. А ко мне на строевую комбат Горобец завернул. Побыл минут пятнадцать и ушел. И как на грех, один в нечищенных сапогах, другой без пуговицы на вороте гимнастерки. Пришлось дать одному три наряда, другому — два. Вне очереди.

— И это при комбате?

— А что ж тут такого?.. Зачем мне скрывать недостатки?

— Не много ли? Ведь так через неделю у тебя все будут с взысканиями.

— Пусть… Зато увидишь, какая дисциплина будет.

— Взысканиями не сделаешь из них хороших бойцов.

— Воспитывать надо?.. Знаю. Это пусть им политруки лекции читают. Я командир. У меня на это есть права.

— А что они о тебе подумают?

— А мне что до этого? В своем подразделении командир — хозяин. На то и единоначалие ему дано. А ты что, думаешь воспитать у них любовь к себе? Чепуха это. Командир не девушка, чтобы его любили. Командира должны бояться, и это создает уважение к нему, авторитет.

— А за что же им уважать тебя?

— Как за что? Хотя бы за то, что командовать ими доверили. В военном деле я на несколько голов выше любого из них.

Жигуленко встал, прошелся по комнате.

В дверь осторожно постучали.

— Войдите! — крикнул Жигуленко.

Вошел связной и доложил:

— Товарищ лейтенант, вас командир роты вызывает к себе.

— Что там случилось? — поморщился Жигуленко.

— Дежурный по полку задержал в проходной бойца нашего взвода Чемодурова. Он чуть было не ушел самовольно…

— Это что же такое? Распустились, разгильдяи! — ругался Жигуленко, быстро одеваясь. Встретившись взглядом с Мироновым, отвел глаза в сторону. — Ничего. Я ему покажу! Он и десятому закажет…

2

В клубе окончились танцы, и толпа людей, хлынувшая шумным потоком, быстро растворилась в ночной тьме. Жигуленко с Наташей долго шли молча.

— Мне кажется, что вы добрая, Наташа, — прервал молчание Жигуленко.

— Я? — В ее голосе прозвучали и удивление и насмешка. — Для кого как… Но бываю и злой…

— Пожалуй, да. Вы помните нашу первую встречу на танцах? За что вы тогда на меня обиделись?

Наташа промолчала. Они подошли к ее дому. Жигуленко, держа под руку девушку, замедлил шаг: ему хотелось еще побыть с ней. Этого хотела и Наташа. Но какой-то беспокойный бесенок толкнул ее, и она решительно сказала:

— Мне пора… Уже поздно…

— Что вы, Наташа! Так скоро? — В голосе Жигуленко звучала обида.

— Мачеха будет ругать… Который час?

— Половина двенадцатого. А мачеха у вас сердитая?

— Всякое бывает… — Наташа раздумывала. Идти домой не хотелось.

Жигуленко продолжал уговаривать:

— Давайте присядем.

Они сели на скамейку у калитки.

— Наташа, вы хорошо танцуете.

— У меня стаж.

— Большой?

— Около года.

— Танцы — буржуазные пережитки. Я за то, чтобы их запретили. — Жигуленко улыбается.

Она видит это по ровным рядам белых зубов.

— А я против.

— Почему?

— А как люди тогда знакомиться будут?

Жигуленко пододвигается ближе, берет руку Наташи. Она осторожно освобождает ее.

— А где ваш друг Миронов?

— Читает, наверно. Чудак. Увлекся Гомером. Стоит тратить время на такие ветхозаветные древности!

— Ветхозаветные? А представьте, я тоже читала Гомера, мне нравятся и «Илиада» и «Одиссея».

— Я тоже люблю читать, но не старину, которая попахивает нафталином.

— Значит, вам не нравятся «Овод», «Спартак»?

— Ну, бывают исключения, иногда и о старине пишут неплохо, — неопределенно отозвался Жигуленко. — Вот хотя бы Байрон. Его «Корсара» я раз десять перечитывал.

— Байрона я тоже читала… А музыку вы любите?

— Только не классическую… Уж слишком пичкала ею меня мать, таскала по филармониям и театрам. Она у меня артистка. Вообразила, что я недюжинный талант, и прямо приковала к роялю. Но Чайковский из меня не получился. И я вспоминаю эти годы с отвращением.

— А я мечтала научиться играть на пианино. Да все как-то не удавалось.

— Зато меня буквально мучили искусством мои предки!

— Какие предки?

— Да мои родители… Моя маман упорно хотела открыть во мне какой-нибудь талант. Я заучивал на память монологи всяких гамлетов, учился в балетной школе, пробовал даже рисовать и писал стихи.

— Как же получилось, что вы стали военным? Не раскаиваетесь в этом?

— Что вы! Ведь я же добровольно пошел в военное училище. После десятилетки я долго не знал, куда пойти. Спасибо, троюродный брат (он старше меня на три года) помог дельным советом. Встретил я его как-то, а он говорит: «А что, если тебе, Женька, пойти в военное училище? Парень ты отчаянный».

— Значит, вы довольны?

— Как видите. Но в жизни не всегда делается так, как бы хотелось. Многое в службе зависит не от наших желаний. Посылали меня сюда — обещали роту, а пришлось взводом командовать.

Наташа посмотрела на него долгим, оценивающим взглядом.

— Когда у папы спрашивают, любит ли он свою профессию, он отвечает стихами… Хотите, прочту?

— Прочтите.

— Как твои, солдат, дела?

Трудна служба?

— Тяжела…

Только ляжешь — подымайсь,

Станешь в строй — кричат: «Равняйсь!»

Каждый час зовет дорога,

Сел за стол — трубят: «Тревога!»

И творится вот такое:

Нет ни день, ни ночь покоя.

— Потерпи, солдатик, малость,

Чепуха служить осталось. —

Вот он службу отслужил,

Все на свете пережил,

Холод, зной, броски, тревоги,

Перемерял все дороги.

Говорят: — Домой идите.

Что? Домой вы не хотите?

Удивительный мужик!

Отвечает: — Я привык.

— Значит, вытерпел, прижился?

— Не прижился, а сроднился…

Сдвинул брови очень строго:

— Да, профессий в жизни много…

Мне же по душе, ребята,

Быть родной страны солдатом.

— Там ведь служба тяжела.

— Как кому, а мне — мила.

— Кто это написал?

— У папы в полку служил сержант-сверхсрочник Березкин. Сейчас он в военном училище учится.

В квартире, где жила Наташа, распахнулось окно и показалась коренастая фигура Канашова. Наташа встала.

— Который час?

— Половина первого.

— Мне пора. Папа ложится спать. Он всегда перед сном открывает окно в своем кабинете.

Жигуленко задержал руку девушки.

— Пойдемте завтра в клуб, на картину «Если завтра война».

— Хорошо.

— До свидания, Наташа.

— Спокойной ночи.

Возвращаясь домой, Жигуленко думал: «Для начала хорошо».

Наташа долго не могла уснуть. Пестрой чередой проносились мысли: «Красив… Неглуп… Правда, избалованный маменькин сынок. Чем-то он напоминает мне Виктора, мою первую, неудачную любовь… Он тоже был красивый».

Глава пятая

1

В одно из воскресений командир дивизии Василий Александрович Русачев сидел в мягком кресле и перечитывал любимую книгу «Конармия». На столе сердито клокотал самовар, выпуская седые завитушки пара.

Увидев, что муж доедает варенье, Марина Саввишна наполнила вазу еще.

— Давай, Васенька, налью стаканчик.

— Нет, хватит.

— Ну тогда поешь варенья. — И она пододвинула вазу. Белый кружевной передник Марины Саввишны резко оттенял ее смугловатую кожу, а блестящие черные глаза и приветливая улыбка располагали к ней, и каждому, кто видел ее в домашнем кругу забот, хотелось сказать ей что-нибудь приятное. Но когда она хмурила брови, две глубокие поперечные морщины, расходясь от переносицы, делали ее лицо решительным и не очень мягким.

Увлеченный книгой Василий Александрович, не отрывая глаз от страницы, клал себе в рот ложечкой варенье — он по-детски страстно любил сладкое. Густая янтарная капелька упала на книгу, раскрытую на коленях. Марина Саввишна аккуратно сняла ее полотенцем и отложила книгу в сторону.

— Отдохни, Васенька… Выходной день…

Русачев недовольно поднялся и потянулся было за книгой, но Марина Саввишна сунула ее в широкий карман передника. Ей уже давно не терпелось поговорить с мужем. В последнее время Василий Александрович был очень занят служебными делами и возвращался домой поздно. Она тоже была загружена общественной работой и редко бывала дома.

— Товарищ полковник, разрешите обратиться? — задорно спросила жена.

Русачев притянул к груди ее голову, погладил черные как смоль волосы с нитками седины. «Нет, я не могу жаловаться на судьбу».

И сразу в памяти всплыла немного грубоватая, смуглая Маришка, с которой столкнула его жизнь на дорогах Гражданской войны. Не знал он, что эта девушка недавно вернулась из Москвы, где работала киоскером в Кремле. Его эскадрон ворвался в село. В короткой схватке порубили беляков, и командир эскадрона, преследуя белогвардейца, поскакал по огородам. Перескочив через забор, Русачев увидел пригожую дивчину. Она поила из кувшина тяжело раненного беляка. Девушка бросила на комэска виноватый взгляд и вскочила на ноги.

Закипела яростная злоба в груди лихого кавалериста. Он с силой сжал эфес шашки и со свистом занес ее над головой врага: «Порублю!» Девушка, строго блеснув глазами, схватила красного за ногу. «Не тронь его, — жалостливо попросила она. — И так не выживет…» И отлегла злоба от сердца Русачева, но он грубо оттолкнул девушку ногой и выругался: «У-y, тварь!.. В женихи приглядела недобитую сволочь». Пришпорив коня, он обдал Маришу холодной талой водой и ускакал.

Может, на этом и расстались бы они навсегда, но прожгли сердце комэска черные цыганские глаза. А тут еще кашевара убили. И мелькнула у Русачева мысль забрать Марину в эскадрон.

Коротко счастье военных встреч. Подчас оно измеряется минутами. Но жадно и бездумно дерзко любят молодые сердца. Грубоватый парень с лихим чубом и широкой смелой улыбкой да малиновый звон шпор покорили сердце Марины. Она тайком покинула родной дом, и вот уже немало трудных, но счастливых лет идут они рука об руку по жизни.

…Они стояли молча. Василий Александрович первым нарушил молчание.

— Знаешь, Мариша (он называл ее так в минуты, когда она ему была особенно дорога), люблю я читать книги про удалых конников. Гремела их слава и будет еще греметь. Только книги написаны не о многих… вот уйдет их слава бесследно, вместе с их смертью, и никто о них не узнает… А всё эти самые писатели виноваты. Мало они еще о хороших людях книг пишут. Я тоже мог бы о себе им порассказать…

Марина Саввишна улыбнулась.

— Постой, Василий Александрович, ты что-то рано на тот свет собрался…

Она повела его к дивану, усадила рядом, положила на его руку свою.

— У тебя что, опять какие-нибудь неприятности по службе?

Марина Саввишна знала: если муж, возвратившись со службы, сразу хватается за книги, значит, опять поспорил с Канашовым, который, как говорил он, застрял у него «в печенках». А если ходит по комнате, заложив руки за спину, и шарит глазами по полу, стало быть, в дивизии что-то произошло. И у Марины Саввишны в этих случаях выработалась своя особая тактика. Первые десять — пятнадцать минут она словно ничего не замечает — пусть перекипит. А потом, ни слова не говоря, подойдет, обнимет мужа и подведет его к столу, приговаривая: «Чувствую, ты что-то от меня скрываешь…»

— Нет, нет… На службе пока все в порядке… Просто прочел заново «Конармию» и грустно стало: прошла наша молодость. Эх, Саввишна, с каким удовольствием сменил бы я сейчас свою высокую должность на комэска…»

Марина Саввишна начала журить мужа:

— Не нравится мне что-то твое настроение. — Она хмурила брови. Две острые поперечные морщинки разрезали высокий лоб. — За тысячи людей отвечаешь, а ведешь себя, как мальчишка капризный: поиграл с одной игрушкой, надоело, мол, дайте другую — коняшку.

Русачев смутился.

— Что ты, Саввишна!.. Ведь это я просто так… с тобой…

— Брось лукавить! Раз не лежит душа к делу, это не просто так… А еще генералом собирался стать… Генеральское звание за былые заслуги не дадут. У многих похлеще твоих заслуги. Покажи сейчас, на что ты способен. Сколько я тебя уговаривала, надо учиться, Вася. Ох, как надо! Сам видишь, что с каждым днем тебе все трудней.

Русачев похлопал ее шутливо по округлому плечу.

— Товарищ красноармеец первого эскадрона, не забывайтесь, с кем говорите… — И потом уже виновато: — Ладно, ладно, Саввишна, ты меня не агитируй. Меня не такие уговаривали. У меня свои соображения есть на этот счет… Давай-ка лучше пообедаем хоть один выходной вместе. Соскучился я по дому.

— С обедом погодим, Вася. Скоро Рита придет. Хочешь, я тебе перекусить дам?

— По случаю выходного не мешало бы, Саввишна, и вишневой настойки…

— Можно и настойки.

Она быстро собрала на стол.

— Тогда выпей и ты со мной, мать, рюмочку.

— Я после, Васенька. В пять наша комиссия хотела обследовать квартиры сверхсрочников.

— Делать вам нечего, бабоньки. Чепухой занимаетесь.

В глазах Марины Саввишны вспыхнул недобрый огонек.

— Это как же понимать, товарищ полковник?

Русачев, только что отправивший в рот стопку сладковатой настойки, глянув на рассерженную жену, поперхнулся. Но уступать не захотел.

— Да ведь ты только подумай, Саввишна. Разве от ваших хлопот квартиры появятся? У меня вон какая сила в руках — и то ничего не могу сделать.

В гарнизоне, где размещалась дивизия Русачева, полгода назад построили два кирпичных трехэтажных дома. Один — под квартиры семей командного состава и сверхсрочников, второй — под клуб. Но между строителями и приемной комиссией из округа возникли разногласия, и началась тяжба. В отстроенных домах были мелкие недоделки, из-за них комиссия не принимала дома, а у строителей не было средств устранить эти погрешности. И наконец передали дело на рассмотрение высшей инстанции. Но там, видно, не торопились.

Марина Саввишна уселась напротив мужа.

— Уверена, ты мог бы сделать, но не хочешь.

— Хорошо тебе говорить… А у меня кроме квартир на руках дивизия. Ты же знаешь, штаб мой писал им.

— Писал… — презрительно проговорила Марина Саввишна. — А перед командующим ты хоть раз замолвил словечко?

Русачев удивленно пожал плечами.

— Марина Саввишна, голубка моя, да есть ли время у командующего заниматься квартирами? У него боевая подготовка и куча других дел… Как же я могу отвлекать его по таким пустякам?

Марину Саввишну обуял гнев.

— Пустяки! Вот в том-то и беда, что ты по-барски относишься к своим подчиненным!

Русачев резко отодвинул тарелку.

— Что это творится на белом свете? Точно одурели все. Твердят как попугаи: «Забота, забота, забота о людях», — будто мне и без вас это непонятно? Я каждый день о командирах забочусь. А главная моя забота, чтобы они воевать умели…

И, немного сбавляя запальчивый тон, усмехнулся:

— Ну, ты вспомни, Саввишна, как мы с тобой жили? Землянка, барак, а то и просто под открытым небом. Первый раз ты родила на пулеметной тачанке.

— Вот потому-то и умер ребенок, — отрезала жена. — Какой бы сейчас парень был…

— Да, но живем же мы с тобой два десятка лет, и семья у нас прочная… Как, бишь, в русской пословице: «С милым рай и в шалаше». Правильно это. Счастье семьи не в квартире, а в людях.

Марина Саввишна печально взглянула на мужа:

— Мы трудности переносили, чтобы другим лучше жилось.

— Ну, полно, полно, Саввишна! Может, ты и права, — уклончиво ответил Русачев и, чтобы переменить неприятный разговор, сказал: — Хотелось мне с тобой, Марина Саввишна, о Рите потолковать. Ведь она у нас уже невеста…

И он усадил жену на диван.

— Ты за ней ничего последнее время не замечаешь?

— Нет, а что?

— Гуляет она… Вот что…

— Молодая, что ж ей не гулять? Не чулки же в ее годы вязать. Мы ведь тоже с тобой в ее пору гуляли.

— Да нет, Саввишна… Другое дело. — Он заговорщически понизил голос и оглянулся на двери. — Тут недавно собрались лейтенанты, адъютант мой и в лес подались. К чему эти прогулки могут привести, должна соображать.

— Ну и что здесь плохого?

— Этот Дубров по пятам за ней ходит. И как это быстро люди портятся. Я сначала в нем души не чаял. «Вот, — думаю, — то, что мне надо». Так нет же, свела его Рита с ума.

— Любовью, Вася, нельзя командовать: приказал, прикрикнул — и все.

— Ничего, я это дело поставлю на свое место. Только ты не вмешивайся.

2

Сегодня Аржанцев отчитал Миронова за то, что плохо были заправлены койки во взводе.

На строевой подготовке бойцы заметили: командир чем-то огорчен. Лейтенант, резко сдвинув брови, скомандовал отрывисто:

— Становись!

Миронов придирчиво присматривался к бойцам. Он подал новую команду: взять оружие на плечо, а затем к ноге. Некоторые бойцы запаздывали, выполняли команду не четко. Он подавал новые и новые команды. Бойцы видели, как командир недовольно морщился, если кто-то отставал или чрезмерно спешил.

Лейтенант подошел к бойцу на правом фланге. Это был Андрей Полагута. Молча взял у него винтовку. Все покосились на Полагуту, словно говоря ему: «Это ты нас подвел».

— Многие из вас, — сказал Миронов, обращаясь к взводу, — плохо отработали приемы. — (Взгляд его говорил: «Не думайте, что это относится только к Полагуте».)

«Начал придираться, — подумали бойцы. — Зачем нам ружейные приемы, когда мы пулеметчики? До него все было так, а ему, видишь ли, не угодили. Теперь держись, начнет гонять».

— Может, некоторые из вас считают, что пулеметчикам не обязательно уметь обращаться с винтовкой и я просто придираюсь к вам, — сказал Миронов.

Он встал перед строем и начал показывать ружейные приемы. Бойцы придирчиво наблюдали за всеми движениями командира, стараясь ничего не упустить. Может быть, лейтенант волновался, чувствуя на себе пристальные взгляды нескольких десятков глаз, но винтовка, с силой ударившись в плечо, вдруг отскочила и чуть было не выпала у него из рук. Губы бойцов тронула улыбка. Но чем больше следили бойцы за четкими, уверенными движениями лейтенанта, тем больше проникались к нему уважением. В руках командира винтовка казалась невесомой. С едва уловимой быстротой взлетала в воздух, ловко переворачивалась и от сильных и резких ударов звенела, стонала, плотно прилегая к бедру, плечу, будто приклеивалась.

В самый разгар занятий прибежал связной от командира роты Аржанцева:

— Товарищ лейтенант, вас срочно вызывает командир роты.

«Опять, наверное, складку на подушке нашел», — решил Миронов, направляясь в ротную канцелярию.

Но дело было не в этом… Аржанцев обнаружил ржавчину на замке учебного пулемета, закрепленного за рядовым Мухтаром. И как нарочно, в роту пришел полковник Русачев. Он дал Аржанцеву выговор за это, а Миронову трое суток домашнего ареста.

3

На другой день Мухтар рассказывал взводу, как ему попало от нового командира взвода.

— И-и-и-и-и как попал, здорово попал, красота, как попал!

— Да ты не дури, говори толком, как было дело, — приставали бойцы.

— У меня кожа гусиный бил, как холодный вода обдавал, а потом горячий баня… Ругает меня лейтенант, а я слушаю, и так хорошо, будто девушка ручкой приласкал. Честный слова, хотел обидеться на лейтенанта, а, веришь, не мог. Хотел сердиться, тоже не мог. Все правильно говорит… Ах, как говорит, еще бы день слушал. — И на лице Мухтара разлилась добродушная улыбка.

— Пускай ругает, — рассудил Еж. — Раз поделом, обижаться нечего… У меня тоже такой характер. — Он подошел к Мухтару, дружески похлопал по плечу. — Лейтенант дельный. С умным браниться — ума набираться; с дураком мириться — свой разделять.

— Взвод, становись!.. — раздалась команда, и как из-под земли появился перед взводом лейтенант Миронов.

Бойцы быстро заняли свои места в строю. Каждому хотелось показать командиру свое усердие.

Взвод выстроился, забрал учебные и боевые пулеметы и отправился на стрельбище.

4

В выходной Жигуленко и Миронов спали дольше обычного: накануне они поздно возвратились из клуба. Жгучие лучи солнца проникали в дыру плащ-палатки, что занавешивала окно.

Миронов проснулся первым. Быстро сбросив одеяло, он поглядел на часы и, подбежав к окну, откинул плащ-палатку. День был ясный, по-летнему теплый. С улицы доносилось радостное щебетание птиц. Он подошел к спящему Жигуленко и стянул одеяло.

— Подъем! — закричал он. — Уже восемь часов.

В дверь постучали. Миронов испуганно взглянул на Жигуленко.

Дверь открылась, и, сутулясь, появился Дубров.

— Ба, да тут еще сонное царство… Тогда я пойду предупрежу девушек… Приходите на опушку леса, у дороги.

Жигуленко и Миронов пришли к лесной опушке.

Первой на лейтенантов обрушилась Наташа:

— Стыдно спать так долго! Я не военная и то позже семи не встаю.

— Сегодня выходной день, можно позволить такое удовольствие, — ответила ей Рита. — Ведь они, бедненькие, каждый день поднимаются рано.

— Солдат нельзя жалеть, они от этого портятся, — сказала Наташа.

— Наташа у нас никому не делает скидок, — поддела Рита.

— Это видно, — усмехнулся Жигуленко. — У нее командирский характер.

— Женя, а почему ваш товарищ такой грустный? — неожиданно спросила Наташа.

— А у него врожденная задумчивость: поэт он, потому везде и всегда что-нибудь сочиняет.

Все рассмеялись, а Миронов смущенно улыбнулся.

Компания подошла к опушке леса. Снег уже давно сошел, но было еще мокро, в ложбинах голубела вода, и всюду пробивалась иглисто-зеленая трава. Жигуленко погладил рукой травинки.

— Как сказал Багрицкий, «пошла в наступление суровая зелень».

Вошли в лес и разошлись: Рита — Дубров, Жигуленко — Наташа. Миронов остался один.

На обратном пути Наташа была чем-то расстроена. Она всю дорогу молчала. А Жигуленко, напротив, много шутил и смеялся.

Как только они свернули к военному городку, раздался сигнал тревоги. Наскоро попрощавшись с девушками, Миронов и Жигуленко бросились бежать в свои подразделения.

— Ну, как тебе понравилась прогулка? — на бегу спросил Жигуленко.

— Ничего… А что это Наташа такая грустная?

— Пустяки… Понимаешь, я хотел обнять ее. Ничего, я ее обломаю… И что это Канашов еще придумал: не дает даже в воскресенье отдохнуть по-человечески!.. Тревоги устраивает…

5

Хотя и рассказал Жигуленко о ссоре с Наташей, как о каком-то пустяке, но сам он понимал, что ему трудно будет помириться с ней. «Что ж, придется извиниться».

Вот и дом, где живут Канашовы, бревенчатый, старый, с одиноким деревом у крыльца. Жигуленко глянул на два крайних светящихся окна второго этажа, вспоминая карие, с удлиненным разрезом глаза Наташи и тяжелые светлые косы. «Нельзя же из-за какого-то пустяка портить отношения. Отец ее, наверное, еще не возвратился. А вдруг дома? Что тогда скажу?.. Нет, нет. Идти нельзя… Ты что, трусишь?»

На цыпочках Жигуленко стал осторожно подниматься на второй этаж. Темно. Зажег спичку, осмотрелся. Направо и налево двери с эмалированными белыми дощечками: «Кв. 3» и «Кв. 4».

Он долго стоял на темной площадке, раздумывая, и решил постучать в квартиру, в окнах которой горел свет. Постучался тихонько, чувствуя, как с каждым ударом сердце колотится все сильней и сильней. За дверью молчали. Он постучал настойчивее. И не успел отвести руку, как дверь распахнулась: на пороге, сдвинув к переносице широкие брови, стоял Канашов. Жигуленко от неожиданности не мог произнести ни слова.

— Товарищ подполковник, у вас нет лейтенанта Дуброва? — спросил он первое, что пришло в голову.

— Нет, — недоуменно пожал плечами Канашов.

— Мне сказали, что он с Ритой пошел к Наташе…

— Ах, к Наташе! Она, кажется, ушла в кино. Да чего это мы стоим у порога? — как бы спохватился он. — Пройдемте в комнату.

— Спасибо, я пойду, — замялся Жигуленко.

— Ну как хотите.

— Разрешите идти? — козырнул Жигуленко.

— Идите.

Казалось, Жигуленко только и ждал этих спасительных слов. Он повернулся и быстро застучал по лестнице каблуками. «Вот влип! Наверно, он обо всем догадался. Ну, теперь держись: покажет, как ухаживать за его дочерью. Говорят, он очень любит ее».

В конце лестницы Жигуленко внезапно столкнулся с какой-то старушкой и вышиб у нее из рук кошелку.

— Летают как сумасшедшие, дьяволы! Как с неба свалился, пресвятая богородица, — бранилась она, собирая рассыпавшиеся продукты.

Жигуленко попытался помочь ей, но она так яростно замахала на него руками, что он отступил.

— Да что мне, товарищ военный, с вашего извинения, — заворчала старуха. — Напугалась я до смерти, думала — потолок на меня валится…

Жигуленко выскочил во двор и бегом направился домой.

Глава шестая

1

Сегодня с раннего утра в штабе полка начался переполох. Ни свет ни заря пришел в штаб майор Чепрак, хотя и ушел отсюда только в два часа ночи. Заспанный, злой, он отругал дежурного по полку за то, что тот не проверил дежурных по конюшне. На рассвете дневальный заснул, а жеребец командира полка Ураган отвязался и до крови искусал мерина Тихого, и в довершение беды неожиданно появился на конюшне Русачев. Скорый на расправу, он тут же дал дневальному десять суток строгого ареста и отправил с адъютантом на гауптвахту, а Чепраку наговорил по телефону таких «приятных» вещей, что у того мигом пропал сон, и в пять утра Чепрак заявился в штаб.

Недовольный всем на свете, он поднял «по тревоге» машинистку и сел диктовать ей план боевой подготовки на лагерный период обучения. Позвонили из штаба дивизии, надо было снарядить команду на станцию для выгрузки трех вагонов дров. Чепрак распорядился послать взвод из батальона Белоненко. Следом позвонил Канашов и приказал подготовить новый расчет инженерного имущества и рабочей силы для оборудования района, где будут проходить показные занятия. Старый расчет Русачев не утвердил, назвав его филькиной грамотой.

«Опять полковой инженер что-то напутал, — подумал Чепрак. — Беда с ним! А ведь мне не разорваться».

Чепрак заперся в кабинете и начал работать над планом. Но не прошло и пяти минут, как его вызвал к телефону начальник штаба дивизии Зарницкий.

— Почему до сих пор никого не прислали разгружать дрова? Каждый час простоя транспорта обходится полку в сотню рублей. Вы что, хотите, чтобы их высчитали из вашей зарплаты?

За план боевой подготовки Чепраку так и не удалось сесть. В кабинет один за другим с приказаниями, нарядами шли штабные работники, хозяйственники.

А через час он окончательно потонул в ворохе бумаг, которые лежали на столе и все требовали безотлагательного рассмотрения, решения, распоряжений.

Когда Канашов прибыл в штаб, Чепрак сидел, взявшись за голову обеими руками, и не говорил, а рычал на всех. Увидев командира полка, майор вскочил, поздоровался и снова зашелестел бумагами.

— Что нового, товарищ майор? — спросил Канашов.

— Да вот команду надо сформировать и отправить срочно в укрепленный район… Опять там какая-то горячка… Только что получил приказание из штаба дивизии. А где я людей возьму? Все в разгоне. Хоть сам бери лопату и поезжай. С пяти часов на квартиру звонки.

У Чепрака был такой жалкий вид, что Канашов не удержался от улыбки.

— Ну, пройдем ко мне. Шаронова не видел? — спросил он, когда они уселись.

— Он уехал в батальон к Белоненко.

— Приедет — скажи, чтобы зашел.

— Товарищ подполковник, из штаба дивизии аттестации вернули. Заодно требуют и штат пересмотреть.

Чепрак принес толстую книгу — штаты полка — и начал доклад.

— Вот, к примеру, капитан Солодов, начальник связи — мозг и нервы штаба, его боевой пульт управления. А ленив, как боров. Вечно ходит заспанный и постоянно чем-то недоволен. Что ни поручи — бурчит. Решил я как-то проверить работу радиостанций, так они у него оказались наполовину без питания. Аккумуляторы сели. Или вот старший лейтенант Андреев. Разболтался до невозможности. На службу ему наплевать. Сплошные любовные похождения. Строит из себя донжуана. Как вечер, так за гитару и под окно к врачу Алевтине Васильевне. Романсы ей разные поет. Иностранный язык не учит, забросил. «Мне с врагом, — говорит, — не беседовать, а драться придется. Для беседы переводчики есть».

Канашов пристально посмотрел в глаза Чепраку.

— А не разогнать ли нам, товарищ майор, весь этот громоздкий штаб? Оставить тебе машинистку да писаря!

— Это зачем? — удивился начальник штаба.

— Как зачем? На них ты, Гаврила Андреевич, не жалуешься… А вот остальные мешают тебе работать…

Канашов достал папиросы, протянул Чепраку, и они закурили.

— Так вот, Гаврила Андреевич, самая страшная болезнь штаба сидит в тебе самом. Ты переоценил свои силы… А возможности твои обычные — человеческие. И если ты немного опытнее других и тебе доверили штабом командовать, то это еще не значит, что все подчиненные никудышные. Они меньше тебя служат в армии. Но разве поэтому нельзя им доверять?

Чепрак поджал губы.

— Если, товарищ подполковник, не верите, я могу принести их карточки учета дисциплинарных взысканий.

— Не надо карточек. Принеси личные дела.

Скоро Чепрак возвратился со связкой личных дел.

— Давай разберемся, что у тебя за горе-помощники подобрались. Ну вот капитан Солодов — смотри его личное дело, а я о нем и так все помню. Солодов — кадровый связист. В армии служит столько, сколько и ты… Участник боев у озера Хасан. Был тяжело ранен, награжден орденом Красной Звезды. Обо всем этом написано в личном деле. Но о самом главном там не сказано, и ты об этом не знаешь. Солодов давно мечтает об Академии связи. И такого командира ты считаешь безнадежным? Возьмем старшего лейтенанта Андреева. Да ведь это не командир, а самородок… Коренной сибиряк, родился и вырос в тайге, в семье охотника. Ты пойми: он разведчик с природным и редким талантом. В семнадцать лет добровольцем пошел воевать с белофиннами. На его личном боевом счету десять «языков». Ранен в левую руку. К тому же отличный снайпер. Девятнадцать «кукушек» снял. Имеет три медали «За отвагу» и орден Красного Знамени. На фронте оценили его талант, послали на курсы младших лейтенантов, а когда окончилась война, ему досрочно присвоили звание лейтенанта. Ему только двадцать лет, а он уже старший лейтенант. Мы с тобой в такие годы даже младшими командирами не были. На штабных тренировках он у тебя, кроме разведдонесений, никаких документов не обрабатывает. Конечно, все это ему приелось. С его энергией ему надо большие дела поручать. Ну как, будем продолжать?

Чепрак виновато молчал. Канашов встал, прошелся по комнате.

— Так вот, товарищ майор, даю вам сутки на сборы… Завтра получите путевку у Заморенкова — и поезжайте отдыхать.

Чепрак раскрыл рот от удивления.

— Товарищ подполковник, да у меня план боевой подготовки не закончен… То есть он сделан, но надо уточнить, проверить.

— Передайте дела Савельеву и поезжайте. Не думайте, что без вас полк перестанет жить…

— Да нет, товарищ подполковник, вы меня неправильно поняли. Мне бы не хотелось оставлять дела в беспорядке.

— Ваши помощники всегда должны быть в курсе всех дел полка, — сказал Канашов строго. И затем, поглядев на расстроенного Чепрака, добавил мягко: — Вернетесь, может, все-таки свадьбу сыграем? Не век же вам ходить бобылем. Пора семьей обзаводиться.

…Чепрака постигла трагическая неудача в семейной жизни. Жена, которую он очень любил, умерла во время родов от заражения крови. А вскоре умерла и родившаяся дочь. Он женился еще, но и вторая жена умерла, и тоже во время родов. С того времени он сделался замкнутым, избегал компаний, сторонился женщин. И все свободное время рыбачил.

Канашов знал все это. Чепрак не понял: то ли шутит командир полка, то ли говорит серьезно, но грустные глаза его вдруг потеплели.

— А куда торопиться-то, товарищ подполковник, успеется еще.

— Гляди, тебе видней… Только жить всегда торопиться надо. И не заметишь, как жизнь пройдет.

2

Вскоре пришел Шаронов.

— А вот и Федор Федорович, хорошо. Заходи. — И, взяв его под руку, Канашов прошел в кабинет. — Был я сегодня на политзанятиях в роте старшего лейтенанта Вертя. Более несуразные политзанятия трудно придумать.

Шаронов хотел возразить, но Канашов перебил:

— По форме они правильные, тема по программе: «Высокая воинская дисциплина — основа боеспособности армии». Но ты бы послушал эту мертвечину… Как только бойцы высидели! Взбирается на трибуну политрук роты и сыплет сплошными цитатами. Цитаты из первоисточников… Но нельзя же два часа говорить о дисциплине вообще!..

— Позволь, позволь, Михаил Алексеевич! Ведь теория всегда до некоторой степени абстрактна.

Канашов повысил голос:

— Да, но как можно так отвлеченно проводить политзанятия, если в роте много нарушений дисциплины? Что дает бойцу повторение таких истин вроде: «Дисциплина — это основа армии», «Без дисциплины нет армии»… Бойцы скучают, зевают.

— Я, конечно, не был на занятиях… Но что ж он, так ни одного примера и не привел?

— Привел пример, и даже не один. Да только из газеты «Красная звезда», а не из жизни самой роты.

«Больно торопится с выводами, — подумал Шаронов о Канашове. — Нельзя же по одному неудачному политзанятию судить о всей политподготовке!»

— Вот что, товарищ Шаронов. Политрука я взгрею за эту беседу. Нам попов не надо. Нужны идейные люди, болеющие за дело, а не патефонные пластинки.

Шаронов ушел от Канашова расстроенный.

3

В субботу, перед тем как отпустить бойцов в городской отпуск, Миронов сам проверил каждого. Командиры отделений Правдюк и Тузловцев сбились с ног. Они тоже, прежде чем направить бойцов к командиру взвода, по нескольку раз осматривали каждого. Правдюк был особенно придирчив. Он поворачивал отпускников несколько раз кругом, требовал вывернуть карманы. У Ежа нашел хлеб и рассыпанную пачку махорки в кармане. Вдобавок оказалось, что у него плохо держатся две верхние пуговицы на гимнастерке и подворотничок несвежий.

Три раза отсылал Правдюк Мухтара чистить сапоги. Но красноватая кожа на голенищах никак не чернилась, и Мухтар чуть не плакал, не зная, что еще прёдпринять. Выручил Еж.

— А ты сбегай обменяйся с Ягоденко. Его из наряда к лейтенанту не вызовут.

Мухтар побежал. Но оказалось, что Ягоденко носил сапоги сорок второго размера, а у Мухтара была маленькая, тонкая нога — тридцать девятый номер.

Ягоденко спал. И Мухтар не стал будить его, он просто взял сапоги, навернул двое портянок. Правдюк не заметил «подлога».

В это время Мурадьян, отправленный Тузловцевым, мучительно раздумывал, где бы ему найти чистую гимнастерку — его была в масляных пятнах. Находчивый Еж выручил и Мурадьяна.

— Беги возьми у Ягоденко… Все равно ему спать…

Глаза Мурадьяна сияли, когда он вернулся на повторный осмотр к Тузловцеву в большой, не по росту, но свежевыстиранной гимнастерке Ягоденко.

— Поглядите на Мурадьяна, прямо жених, — пошутил Еж. — Вот только ворот ему маловат… Жмет. Шея болтается, как у гусака в кадушке…

— Ты сам гусак в кадушке! — выпалил Мурадьян. Он был единственный во взводе, кто обижался на шутки Ежа.

Бойцы пришли к Миронову. Он только начал осматривать бойцов, как вошел Аржанцев и объявил, что командир полка запретил увольнение. Это запрещение связано с самовольной отлучкой бойца из батальона Белоненко. В армии всегда так: за одного отвечают все.

Миронов расстроился за бойцов и решил пойти поговорить с ними по душам. С этой мыслью он открыл дверь, ожидая, что его встретят унылые, расстроенные бойцы. Но его взвод собрался в курительной комнате вокруг Ежа, который о чем-то рассказывал под звонкий и дружный смех. «Интересно, о чем это он?» Миронов остановился. И тут же подумал: «Нехорошо подслушивать…» Подошел ближе.

— А вот мне, к примеру, очень на женщин везло. Скажу без хвастовства, липли ко мне бабы, словно мухи к меду. Красавицы какие были, — приподнял реденькие брови Еж.

— Неужто красавицы? — усомнился Андрей Полагута. Он знал, стоит только подзадорить Ежа, как тот наговорит такого, что со смеху умрешь.

— А вот из-за Матрены Тимофеевны, женушки моей, так прямо бой держал.

— В самом деле бой?

— А то как же! Понравилась мне в соседней МТС трактористка одна. Глаза — что фары автомобильные, светом бьют. Сама дородная. Дело у меня с ней завязалось как будто с ничего вроде. А все же сильно я сомневался: пойдет ли за меня? Опять-таки она видная баба, а я что?

Ефим оглядел бойцов и, прервав рассказ, полез за кисетом.

— Бери, бери, — протянул ему папиросу ближний боец.

Еж неторопливо закурил, затянулся и, хитровато улыбаясь, продолжал рассказ.

— Ну а потом любовь была, как в романе каком… Такое завернулось, вспомню, самому не верится: а не сон ли то был? За моей Матреной сильно увивался бригадир Федор. Парень вроде тебя, — показал он на Полагуту. — Видный. И сошлась бы она с ним непременно, да только грех он имел один: водку хлестал, как воду. А напьется — всю деревню разгонит. Бычьей силы был. Боялись его все. С пьяного, что с дурного, — один спрос. Каким таким путем дознался он тогда, что у меня любовь с Матреной, не знаю, не иначе, какой-то завистник шепнул. Встретился он однажды пьяный и накинулся на меня, будто бугай, глазищи кровью налились: «Ты чего же это — баб чужих завлекать?» Замахнулся кулачищем, а кулак, что кувалда. Все так и ахнули: конец, мол, Ежу. Я увернулся, а он опять замахивается. «Как стукну тебе, — говорит, — уйдешь в землю, что гвоздь в дерево, по самую макушку!» Вижу, ребята, дело плохое, и впрямь может прикончить. «Эх, — думаю, — была не была!» Выхватываю из забора кол да как вытяну им Федора. Он так и рухнул на землю, аж землица-матушка под ним ахнула. «Убил до смерти, — думаю, — тюрьма… Пропадай и жизнь и любовь». Народ сбежался, воды принесли, льют на него из ведра, а он не шелохнется. Женщина какая-то заголосила, должно, мать. Долго ли, коротко Федора водой отливали, не помню. Слышу только, шорох по народу пошел, как ветер в листья зашуршал: «Оживает, оживает…» Подбежал я к Федору и сам не знаю зачем. «Жив!» — кричу благим матом, не мог радости своей сдержать. А он подымает мокрую голову с мутными глазами и как заревет на меня по-бугаиному: «Расшибу в лепешку! Где он, дайте мне его сюда!» Смотрит на меня, бельма вытаращил и вроде ничего не видит. А в народе опять шепот идет. «Так, — говорят, — ему и надо, буяну». Тут я, словно заяц, через поле, в лес — и был таков.

— Ну а дальше как?

— Что дальше? Ну, принудиловку дали мне за хулиганство… А Матрену свою я все-таки отвоевал!

Миронов облегченно вздохнул: не переживают его бойцы отмену отпуска в город.

4

Тем же вечером Канашов был срочно вызван к начальнику политотдела дивизии.

Поздоровавшись с Канашовым за руку, заместитель командира дивизии по политчасти полковой комиссар Коврыгин вдруг стал подчеркнуто официальным. Это был седоватый человек с бледным лицом.

— До меня дошли слухи, товарищ подполковник, что вы слишком увлекаетесь иностранными военными журналами… И, в частности, немецкими. Это верно? — Его голубоватые глаза отливали стальным цветом.

— Иностранные журналы читаю.

— Ну и о чем там пишут? — В интонации прозвучала легкая насмешка.

Канашову захотелось ответить резко: «Почитайте, если вас интересует». Он не терпел эту манеру разговора — допросом.

— О многом, — ответил он уклончиво.

— Ну а можно поконкретней?

— О взглядах на современную войну, о тактике, стратегии, военной технике…

В холодноватых глазах комиссара вспыхнули недобрые огоньки. Но он погасил их. Широким жестом пододвинул Канашову пачку «Казбека».

— Прошу вас.

Канашов отодвинул коробку и закурил свои.

— Насколько мне известно, к нам в дивизию не поступают такие материалы… Где же вы их достаете?

— Мне присылает товарищ бывший преподаватель академии, ныне полковник в отставке. К слову сказать, они не секретные.

— Любопытно… Но что же все-таки привлекает вас в этих журналах? Говорят, вы хорошо знаете немецкий язык?

— Товарищ полковой комиссар, я читаю их, выполняя приказ наркома обороны. Он требует знать языки наших вероятных противников. Немецкий язык я действительно знаю.

Полковой комиссар взглянул недоверчиво.

— Приказ наркома… — произнес он, как бы вспоминая. — Да, но я не припомню, чтобы нарком обороны приказывал усиленно пропагандировать среди наших командиров взгляды иностранных военных специалистов. Вы уж чрезмерно старательно, подполковник, выполняете этот приказ. Только прибыли к вам в часть молодые лейтенанты, вы тут же заставили их переводить статьи из немецкого военного журнала.

Канашов вскочил со стула. Глаза его заблестели.

— Вы забываете, о чем говорите!..

— Сядьте немедленно, подполковник. Слушайте старших. Вам дают полезные советы, а вы ведете себя, как нервная барышня. На языке политики ваши действия можно расценивать как преклонение перед иностранщиной. Вы потеряли ориентацию. Вы, коммунист, всегда должны помнить об этом.

— Да, коммунист, — упрямо кивнул головой Канашов, продолжая стоять.

— У вас потеряно партийное чутье, вы не осмысливаете критически окружающие явления. И это произошло потому, что все напечатанное в буржуазных журнальчиках вы глотаете без раздумья… Мы били зарубежных врагов с их военными теорийками и доктринами. И в дальнейшем будем бить. Пусть только сунутся. Это вам ясно?

— Давно ясно.

— Видно, не совсем ясно, если у подполковника проскальзывают нотки сомнения в нашей мощи.

— Это ложь! — Сжав кулаки, Канашов сурово взглянул на комиссара.

— Нет, правда. Вы уже договорились до этого. И если потребуются свидетели и доказательства, представим.

У Канашова мелькнула мысль: «Неужели это Шаронов?» Канашов как-то в разговоре сказал ему, что надо поменьше шуметь о непобедимости нашей армии, побольше работать, чтобы армия была действительно непобедимой. Тогда Шаронов робко возразил: «Нет, ты не прав, пропагандой о своей непобедимости мы удерживаем врагов от нападения на нас». — «Пугаем их, выходит?» — насмешливо спросил Канашов. «Не пугаем, а предотвращаем прямые акты агрессии». — «Вот в этом-то и беда, — не согласился Канашов, — что некоторые оценивают врага примитивно: раз враг, то дурачок, простачок. Гнилая это теория — шапкозакидательство. Она нам стоила большой крови в Финляндии…»

— Советую вам, товарищ подполковник, хорошенько подумать над этим. — И Коврыгин вдруг неожиданно спросил: — А что произошло у вас с женой?

Канашов поднял удивленный взгляд.

— Да вот нелады из-за дочери. Требует отправить ее и платить алименты. А отправлять мне ее некуда… Чего же это я родную дочь по белу свету скитаться пущу?

— Не знаю, как там у вас обстоят дела, но не забывайте, что мы с вас спросим в партийном порядке. Нельзя так себя вести. До меня дошли слухи, что вы рукоприкладством занимаетесь… Подтвердятся факты — вам несдобровать. И потом, дочь надо воспитывать. Вы за нее в ответе. Ведь это безобразный случай — ссора с собственной матерью из-за каких-то денег…

— Не мать она ей, а мачеха. И потом все это враки, — отрезал Канашов.

— Разберемся, товарищ подполковник… Но уже сам случай больно постыдный… Жена приходит ко мне и просит выделить ей комнату. Бедной женщине невозможно жить с вами в одной квартире. Относиться так к образованной и культурной женщине!..

— Не всем образование и культура на пользу. Послушали бы ее культурную речь на кухне. Любого извозчика словом перешибет. Соседям в глаза стыдно глядеть…

— Не знаю, не знаю. Но вот вы не пришли к нам в политотдел, а она пришла вся в слезах, лица на ней нет, платье изорвано…

— Артистка — это всем известно. Артистка не столько по профессии, сколько в жизни… А мне, кроме как на самого себя, не на кого жаловаться. Действовать надо…

— Действуйте, — прищурился Коврыгин, — да только глядите, не наломайте дров.

Глава седьмая

1

Казалось, с нового, тысяча девятьсот сорок первого года счастье отвернулось от Канашова. Началось с бесконечных ссор жены и дочери, а вскоре перекинулось и на его служебные дела. То на посту, охраняя стог, закурил часовой и сжег несколько тонн сена, то боец попал в прорубь и пошел ко дну, то в складе боеприпасов оторвало пальцы технику, неправильно обращавшемуся с запалом гранаты.

Жена жаловалась всем, что из-за семьи и домашних забот гибнет ее талант, и Канашову все ясней становилось, что его жена — чужой ему человек.

Резко ухудшились отношения и с начальством.

Русачев любил поучать подчиненных, и командиры полков, зная его слабость, по любому поводу бежали к нему за «советом». И у комдива сложилось твердое мнение: все, что делается разумного и полезного в дивизии, это благодаря его умелому руководству. А Канашов был прямым человеком. Он не умел льстить и бывал у Русачева лишь в тех случаях, когда дело, которое надо было решить, выходило за границы власти, предоставленной ему положением и уставами. И командир дивизии стал проявлять к нему явную неприязнь, считая Канашова гордецом и зазнайкой.

Вскоре они столкнулись и по военным вопросам. Русачев недоверчиво относился к военной теории и считал, что для командира основой является практика, и прежде всего личный боевой опыт.

— Тот еще не командир, кто пороха не нюхал, — часто говаривал он. — Пусть теории разводят профессора там, в академиях, а командиру, чтобы умело командовать, надо все испытать на своей шкуре.

Прослужив всю Гражданскую войну в коннице и приняв стрелковую дивизию, он первое время больше занимался лошадьми, чем людьми. На это ему указали на одном из партийных активов. И он «перестроился», стал больше уделять внимания людям, но продолжал ездить не на легковой машине, а верхом на вороном, редкой красоты жеребце.

В дивизии ходили слухи, будто Канашов, подсмеиваясь над «лошадиной любовью» комдива, сказал, что он, Русачев, если бы можно было, то и в кабинете охотнее сидел бы в седле, чем в кресле.

Возвращаясь домой, Канашов мучительно думал обо всех своих делах. Еще у подъезда дома он услыхал крик дочери и жены. Как только он переступил порог, обе они, заплаканные, бросились к нему и наперебой стали жаловаться друг на друга. Канашову стало ясно: они и часа не могут жить под одной крышей. Валерия Кузьминична заявила решительно, что, если муж не накажет эту гадкую девчонку, оскорбившую ее, она покончит с собой. И снова весь субботний вечер, воскресный день и всю ночь до рассвета шли бесконечные разборы: кто виноват.

2

Помощник начальника штаба полка майор Савельев, который заменял начальника штаба, уехавшего в отпуск, закрутился в вихре дел. Но вот он взглянул на расписание командирской учебы — и сердце замерло. Сегодня штабная тренировка! В графе «Кто проводит» стояла фамилия Чепрака, который был в отпуске. Значит, занятия надо проводить ему, Савельеву. А он не готов. Времени до начала занятий чуть побольше часа. «Ладно, перенесем на другой день, — махнул рукой Савельев. — Канашов пришел не в духе, говорят, опять весь выходной жена закатывала истерику, и сейчас он уехал в батальон Горобца. Ему сейчас не до штабных тренировок».

Но в одиннадцать часов раздался телефонный звонок: Канашов поинтересовался, все ли командиры и штабные работники знают о предстоящих занятиях. И тут Савельеву ничего не оставалось, как признаться о своей забывчивости. За свою «профессорскую рассеянность» он получил замечание от командира полка, а занятия решил провести сам Канашов.

В двенадцать часов дня без одной минуты подполковник Канашов вошел в кабинет начальника штаба полка, где обычно проводились штабные тренировки.

Выяснилось, что у большинства командиров не было уставов, наставлений и справочных материалов. Даже цветные карандаши нашлись не у всех.

Канашов недовольно оглядел всех и дал час на подготовку. Притащили и упирающегося полкового ветеринарного врача Ковылкина. Он отговаривался тем, что занят очень, готовит коней к весенней инспекторской проверке, и, главное, тем, что ему здесь нечего делать.

Когда собрались все, Канашов дал тему новую и неожиданную для всех: «Работа штаба стрелкового полка по управлению оборонительным боем и выходом из окружения».

Отработка документов и справочных данных по теме обороны прошла сравнительно сносно. Но как только Канашов сообщил, что полк попал в окружение, тут пошла «писать губерния». Савельев не смог составить приказания о переходе к круговой обороне, начальник связи Солодов не организовал связи с подразделениями, а начальник штаба батальона капитан Стецко не построил на схеме систему огня.

И как раз в этот момент вошел полковник Русачев.

Он взял посмотреть карту ветврача Ковылкина. Это был грязный лист, прочерченный грубыми жирными линиями и пестревший многочисленными подчистками.

— Это не карта штабного работника, а какая-то детская мазня. А ведь карта — боевой документ, помощник и советчик в бою. Такая же грязь, между прочим, у вас и в конюшне. Безобразие! Почему до сих пор не отправили мерина Тихого на дивизионный ветеринарный пункт?

— Товарищ полковник, — сказал врач, — я сегодня хотел сделать это с утра, да вот на занятия вызвали.

— У нерадивых всегда найдутся отговорки… Если и на инспекторском смотре провалитесь, не ждите пощады. — Комдив погрозил пальцем Ковылкину. — А вам, товарищ Стецко, — строго обратился он к начальнику штаба первого батальона, — стыдно так небрежно вести карту. Мало вас Чепрак гоняет.

И тут Русачев взял приказ — «Выход из окружения и отдых». Он удивленно пожал плечами:

— Что это за новости, товарищ подполковник? Я не помню, чтобы эта тема была в программе командирской учебы.

— Этой темы нет, товарищ полковник. Я решил включить ее сам.

Русачев еще больше удивился. «Опять что-то придумал. Ну, пусть закончит занятия, я с ним поговорю».

Русачев и Канашов остались вдвоем.

— Кто разрешил тебе самовольно менять тему? — строго начал Русачев.

— Товарищ полковник, я вам уже докладывал свои соображения.

— Да какие там соображения? Есть программа, есть план командирской подготовки, утвержденные наркомом обороны, а для подполковника Канашова, видите ли, это не закон… Да ты пойми, наконец, что получится, если каждый начнет мудрить и отсебятину пороть?

— Зачем же тратить время, товарищ полковник? Несколько месяцев назад уже отрабатывались эти темы. То оборона, то наступление — это какой-то заколдованный круг…

— Было указание от отдела боевой подготовки округа отрабатывать главным образом наступление.

— Это неправильно! Я написал об этом в округ…

— Ишь ты, разошелся! Это ему неверно, это неправильно. Что же получится, если каждый командир полка будет критикой заниматься? У нас, товарищ подполковник, и программы и уставы для всей армии едины.

— И программы и уставы люди пишут. А люди, как известно, могут ошибаться.

— Они ошибаются, они и ответ держать будут. Ты что хочешь сказать, что ты один умник, а все остальные дураки? Устав не одна седая голова писала: лучшие наши военные теоретики.

— А я и не считаю их глупыми. Но самые лучшие теории оправдывают себя, если подтверждаются жизнью. Возьмем, например, такой вопрос: в основе советской военной тактики лежит наступательный принцип действия. Об этом хорошо в свое время писал Михаил Васильевич Фрунзе. Но и наступление у нас разрабатывалось, я бы сказал, односторонне. В уставе имеются разделы: бои в особых условиях, в частности зимой, и наступление на укрепленный район. Но кто, скажите, серьезно занимался разработкой этих тем?

— Ну, это ты брось! В академиях занимались и сейчас занимаются.

— Может, и занимались отдельные товарищи для диссертаций, а в войсках изучали преимущественно наступление в полевых условиях летом. А вот столкнулись мы с зимними условиями в Финляндии, и пришлось кровью расплачиваться за нашу неподготовленность.

— Значит, ты предлагаешь изменить программу боевой подготовки и начать заниматься только обороной? — сердито, с издевкой спросил Русачев.

— Нет. Я, как и вы, считаю основным видом боевых действий наступление. Но не следует забывать и об обороне, о бое в окружении, отходе, встречном бое…

— Да тебе, подполковник, управлением боевой подготовки надо руководить. Широкий у тебя размах. А где, батенька мой, для такой программы время взять? Ты об этом подумал?

— Время при желании найти можно. Беда наша в том, что никто не хочет с большим начальством ссориться.

— Послушай, подполковник, да если хочешь знать, это просто аполитично. Нашей армии, армии социалистического государства, пойми — социалистического, и уделять время на изучение какого-то отхода, боя в окружении, когда основным видом ее действий всегда было и будет только наступление. Ты того и гляди еще предложишь тему: «Отступление»… — Русачев засмеялся.

— Не знаю, что вы нашли в этом смешного? — нахмурился Канашов. — Ленин в своих трудах писал, что отступление в некоторых случаях является такой же правомерной формой борьбы, как наступление и оборона.

— Ну, ты брось путать грешное с праведным. Ленин говорил не о военном отступлении, а о политическом. Это совсем другое дело. Мое тебе последнее слово: брось мудрить! В нашем деле вся эта философия ни к чему. Ты солдат, и твое дело выполнять, что тебе прикажут… Ладно, хватит, заговорился я с тобой, а меня, наверное, жена там ругает, ужинать ждет.

Русачев задумался, потер рукой лоб и вдруг спросил:

— Канашов, а что это твоя жена поперек течения: плывет и ни с кем считаться не хочет? Из женсовета самовольно ушла. Общественное поручение ей дали — отмахнулась. Пожалуйста, призови ее к порядку. Ведь так; недолго и свихнуться.

На лицо Канашова легла тень.

Комдив вскоре ушел. А Канашов горько задумался: «Что же делать дальше?»

В дверь робко постучали, вошла жена Аржанцева.

— Михаил Алексеевич, простите меня, — проговорила она дрожащим голосом. — Дочь ваша взяла чемодан и ушла из дому…

— Куда? — встревожился Канашов.

— Не знаю… Сначала она долго плакала, а потом вижу: идет через двор с чемоданчиком.

— Спасибо вам, дорогая!

И, выскочив из кабинета, крикнул дежурному:

— Немедленно лошадей!

3

Канашов, зная своенравный и гордый характер дочери, сразу решил искать ее на вокзале. От военного городка до вокзала было более семи километров. «Успеть бы», — тоскливо думал Канашов, поторапливая ездового и уставясь глазами в одну точку — жирное пятнышко на его спине.

Перед дочерью он действительно виноват. Виноват и перед умершей женой, которой дал слово больше не жениться.

С первых же дней мачеха невзлюбила его дочь. Их частые ссоры заставили Канашова увезти дочь к своей матери. Но вот в канун сорок первого года мать умерла, а с дочерью случилось несчастье: учась в техникуме, она полюбила однокурсника-студента, а он предпочел ей другую. В отчаянии Наташа чуть было не покончила с собой, и пришлось отцу срочно привезти дочку в часть. Перед ее приездом он долго говорил с женой, она согласилась. Наташа не хотела возвращаться к отцу, упорствовала, заявляла, что она не уживется с мачехой. С большим трудом отец убедил ее.

Внешне Валерия Кузьминична благоволила к Наташе, а та глядела на нее недоверчиво и холодно. Но видимое благополучие длилось недолго. Уже через несколько дней, накануне Нового года, вспыхнула первая ссора, из-за пустяка. Валерия Кузьминична увидела у Наташи подарок отца — отрез на платье очень красивой расцветки — и обиделась, почему он подарил не ей, а дочери. Тогда-то и разгорелись страсти.

…Канашов прибыл на вокзал вовремя. Он буквально снял заплаканную Наташу с подножки вагона.

— Нога моя больше не переступит порога, где живет она, — говорила дочь. — Ты подумай, папа, что она мне сказала: будто я шпионю за ней. Бесстыдная! — И она залилась слезами.

Канашов ехал обратно в тяжелом раздумье. Придется хотя бы временно поселиться с Наташей в пустовавшей холостяцкой квартире Чепрака.

На обратном пути Канашов решил заглянуть в штаб полка.

Савельев доложил ему, что роту старшего лейтенанта Вертя пришлось поднять по тревоге и отправить на разгрузку эшелона инженерного имущества, прибывшего для дивизии.

— Почему все из нашего полка? Вот Муцынова никогда не беспокоят, — возмущался Савельев.

Пришел Заморенков с шахматной доской под мышкой, но, увидев чем-то омраченного командира полка, виновато присел на край стула.

— Слыхал я про горе твое, Михаил Алексеевич… Где теперь жить будешь? Может, ко мне? Жена к родным гостить на все лето собралась. Одна комната твоя…

Канашов сидел, подперев голову руками, уставясь в одну точку.

— Спасибо, Яков Федотович, но ведь это не выход из положения.

Зазвонил телефон. Канашов взглянул на часы: было без четверти двенадцать. В трубке послышался хрипловатый, взволнованный голос Русачева. Дважды он посылал к Канашову домой с приказом явиться к нему: произошла большая неприятность.

Заморенков видел, как, разговаривая, Канашов крутил в пальцах потухшую папиросу. «Нервничает. Наверно, ругает его комдив», — догадался он.

— Есть, товарищ полковник. Будет все сделано. — Положив трубку, Канашов глухо сказал: — Ты извини меня, Яков Федотович. Я в первый батальон…

— Что случилось? — всполошился Заморенков.

— Белоненко смалодушничал. Во взводе Миронова несколько дней назад дезертировал боец, а он скрывал. Русачев рвет и мечет. Действительно безобразие. В мирное время — дезертир. Надо ехать разбираться…

4

Виновник стольких неприятностей в полку Канашова — боец Еж недоуменно и лукаво глядел по сторонам. В кабинете командира собралось все начальство, и Еж растерялся. Тут были Шаронов, Савельев, комбат Белоненко, комроты Аржанцев, командир отделения роты старший лейтенант Верть, сержант Гусев и часовой с винтовкой, который конвоировал Ежа как дезертира.

Канашов отправил часового в караул и, сдвинув сурово брови, сказал:

— Рядовой Еж, мы вынуждены будем отдать вас под суд трибунала за дезертирство. Где вы пропадали целую неделю?

Позади Ежа стоял, то краснея, то бледнея, комбат Белоненко.

«Ни за что теперь не представит Канашов меня к очередному званию. Аржанцев распустил людей, а я отвечай…»

— Охранял сено, товарищ подполковник.

Канашов даже привстал от неожиданности.

— Какое сено? Кто вас туда поставил?

— Самое обыкновенное… — Еж кивнул головой в сторону сержанта Гусева. — Сержант поставил. Два дня я ждал, товарищ подполковник, а потом вижу — никого нет, решил: пойду харчи добывать. Пришел к председателю колхоза, объяснил все как есть. Выдал он мне два котелка картошки, ржаной муки. Бабы соли дали. Вернулся я на пост, устроил там шалаш, ну и охранял, пока вот сержант за мной не приехал…

— А где сержант был? Почему с поста не сменил?

— Телеграмму он получил — мать при смерти (у него родные из ближнего района). Вот он и уехал… Думал, без него сменят, — доложил старший лейтенант Верть.

Канашов тут же отправил всех из кабинета, даже не захотел Белоненко выслушать.

— Все ясно, товарищ майор. Мне не нужны ваши оправдания, идите. — Он позвонил Русачеву и доложил о случившемся недоразумении.

Глава восьмая

1

— Товарищ Миронов, — сказал заместитель командира батальона по политчасти Бурунов, — комсомольская организация рекомендует вас в авторский коллектив для написания истории полка. Сегодня в ленинской комнате проводится совещание. Вам необходимо побывать на нем.

На совещание Миронов прибыл с опозданием. По дороге его перехватил командир роты Аржанцев и долго разъяснял, как лейтенант должен завтра проверять оружие. Миронов осторожно, на цыпочках, прошел через зал и, сев в последнем ряду, вынул блокнот. Он видел, что Шаронов недовольно поморщился, заметив его, осторожно пробирающегося по залу. Он даже сделал большую, чем обычно, паузу.

Он говорил:

— В каждом полку есть своя святыня — боевое знамя. Оно символ воинской чести, спаянного боевого коллектива. Это знамя развевалось на полях сражений, когда мы дрались с врагами нашей Родины. Пробитое пулями, опаленное пороховым дымом, оно вело бойцов вперед. В крепких, надежных руках советских воинов оно было светлой зарей для освобожденных народов. Если бы оно обладало даром слова, какую бы волнующую повесть поведало оно людям! Знамя полка, товарищи, — это великий, но молчаливый свидетель его боевого пути, зримый, но безгласный символ его боевых традиций, и за него полным голосом должна говорить написанная история полка. Эта славная история призвана вдохновлять каждого советского воина на битву с врагами. Я предлагаю, товарищи, поручить лейтенанту Миронову открыть страницу истории нашего полка стихотворением о боевом знамени полка.

Когда Миронов услыхал свою фамилию, он встал. Взгляды устремились на него. «Откуда он знает, что я пишу стихи?»

— Мы не торопим вас, товарищ Миронов. Дело, понятно, творческое, но желательно, чтобы к осени вы написали такое стихотворение. К тому времени, я надеюсь, уже будет собран весь материал. Сможете вы выполнить это задание?

— Постараюсь, товарищ батальонный комиссар.

Когда окончилось совещание, Шаронов подозвал Миронова к себе.

— По рекомендации Бурунова мы утвердили Рыкалова комсоргом батальона. Как он, по-вашему, достоин?

Миронов пожал плечами. Сообщение задело его самолюбие.

«Хозяйничают во взводе, делают все без меня, а теперь спрашивают для проформы».

— Человек-то он вроде ничего, но слабохарактерный…

2

Миронов застал Жигуленко не в духе. Евгений достал папиросу, но прежде, чем удалось ему прикурить, поломал много спичек, разбросав их по полу.

— Учишься, переносишь столько трудностей, гробишь лучшие, молодые годы. А результаты?.. Сунули тебе взвод — и только всего.

— Потерпи, роту получишь.

Жигуленко с усмешкой взглянул на Миронова, как бы говоря: «Ну что ты понимаешь в этом?»

Но Миронову хотелось отвлечь Евгения. И он шутя сказал:

— Помнишь, еще Суворов говорил: «Тот не солдат, кто не думает быть генералом…»

— Я не желал бы быть генералом, когда из меня посыплется песок… Десять лет командуй взводом, десять — ротой, десять — батальоном, десять — полком, десять — дивизией, пятью десять — пятьдесят… Да плюс мои двадцать прожитых — это будет семьдесят… В семьдесят лет — первый генеральский чин! — Жигуленко усмехнулся. — На что он мне тогда? Я хочу быть генералом хотя бы в тридцать…

— Будешь, будешь! Кто хочет, тот добьется, — сказал Миронов.

— Тьфу, черт возьми, совсем забыл… У меня сегодня взвод заступает в наряд, — спохватился Жигуленко. — Надо проверить, как подготовились.

По коридору прогрохотали и стихли его быстрые шаги.

Миронов остался один. Весь день он раздумывал, как ему поступить с бойцом Полагутой, который вступил в пререкания с командиром отделения Правдюком и этим нарушил дисциплину. Сначала Миронов хотел было наложить на Полагуту самое строгое взыскание. Но Полагута несколько дней ходил молчаливый, печальный. «Может, у него неприятности дома?.. А я, не поговорив с бойцом, хочу рубить сплеча… Нет, тут надо разобраться, приглядеться к человеку».

3

Есть на свете люди, которые с первой встречи кажутся давно знакомыми, хотя ты их раньше никогда не видел и ничего о них не знал. Такому человеку хочется откровенно рассказать о себе, расспросить о его жизни. Подобным человеком был и Андрей Полагута.

Когда его спрашивали, откуда он родом, он отвечал немного горделиво:

— Донской казак я. Земляк мой Михаил Шолохов о нас книгу написал. Читали?

У Полагуты крупные черты лица, глаза зеленоватые, цвета донской воды. Высокий ростом, чубатый, косая сажень в плечах. Во всей богатырской фигуре было что-то медвежье, даже диковатое.

С детства Андрей рос крепышом и защищал всех слабых. А если кто обижал животных, он говорил обычно:

— Не трожь… тоже, вишь, жить хочет.

Андрея Полагуту призвали осенью тысяча девятьсот тридцать девятого года, и попал он в полк, находившийся в Западной Белоруссии. Год службы промелькнул незаметно. Полагута и его товарищи быстро усвоили солдатскую науку и к весне сорокового года уже считали себя «старичками».

День за днем текла размеренная воинская жизнь. Тактические учения, стрельбы и другие занятия заполняли время от подъема до отбоя. В конце весны начались ротные тактические учения, участились учебно-боевые тревоги — ночью или на рассвете подымался весь полк, совершал марш-бросок на несколько десятков километров, вел «встречные бои» с «противником», «оборонялся»…

Первое время, ох, как было трудно Андрею! Не мирилась его вольная казачья натура со строгими армейскими порядками. Привык он все обдумывать, не торопясь взвешивать, прикидывать. Оттого, что командиры не сразу поняли эту особенность его натуры, слыл он у них первое время ленивым, нерадивым бойцом и довольно часто получал взыскания.

Замкнутый и неразговорчивый, Андрей изредка в свободные часы уходил в лес и, лежа на спине, долго всматривался в бездонную синь неба; чутко слушая таинственный разговор шепчущихся деревьев, он вспоминал родной Дон, широкую ковыльную степь, тосковал об Аленке, приворожившей его. И воспоминания эти текли легко, прозрачно, как тихий лесной ручей.

…Весной Андрей вместе с бригадой от колхоза отправился на лесозаготовки в Белоруссию.

С утра до вечера, как дятлы, стучали в лесу звонкие топоры лесорубов, и, качаясь, как подстреленные, падали наземь могучие, разлапистые сосны, пахнущие скипидаром.

Жадно приглядывался Андрей к жизни лесорубов. И запала ему в голову мысль пожить здесь. Запала и вскоре корнями проросла крепко-накрепко.

Встретилась ему девушка — Лена. И как-то сразу приглянулась. Лесорубы звали ее ласково — Аленка. Отца ее, лесника, убили кулаки в тысяча девятьсот тридцать первом году, а мать умерла в тот же год от простуды. Жила и росла Аленка в лесу у своего деда Мозолькова, тоже лесника. Стройная, с длинными, до пояса, косами, сероглазая, тихая, ласковая дивчина. Против ее серых глаз не мог устоять ни один парень. Столько в них светилось какой-то особой, притягательной силы, и тот, кто хоть раз заглянул в ее глаза, навек терял покой. Потерял его и Андрей.

Встретив Аленку, он задержался в леспромхозе на два дня, затем на неделю, потом на месяц и, недолго поколебавшись, остался навсегда. Так из коренного землепашца и виноградаря превратился Андрей в лесоруба. Новая работа полюбилась ему. И он скоро стал одним из лучших лесорубов. Потом его назначили десятником участка.

При встречах с Аленкой очень смущался Андрей, боялся сказать ей о своей любви. А закончив работу, уходил в лесную глушь, бродил, мечтал.

Как-то набрел Андрей на полянку с веселой, одиноко стоявшей на отшибе березкой. Она чем-то напоминала ему Аленку. Он с тоской глядел на нее, иногда подходил, гладил широкой грубой ладонью нежную, атласную, бледно-розовую кору. И березка, казалось, привыкла к нему. Встречая его, радостно трепетала светло-зелеными листьями, доверчиво протягивая гибкие ветви.

Случилось как-то, что Аленка, повязав цветастый нарядный платок, отправилась в лес. Любила она лес больше всего на свете и нередко подолгу пропадала в его зарослях, собирая ягоды, цветы. Набрав большой букет, она вдруг увидела на поляне человека, прислонившегося к березке. Он стоял к ней спиной. Русые кудри его шевелил ветер, а он, склонив голову, стоял неподвижно, будто окаменел.

Что-то знакомое почудилось Аленке в могучей фигуре парня. Осторожно подкралась она к березке и узнала нового лесоруба — Андрея Полагуту. Что с ним?

Она решила напугать его и резко окликнула.

Плечи Андрея вздрогнули. Он поднял голову и, увидев Аленку, смутился.

И вдруг быстро подошел к ней, схватил ее на руки, как ребенка, и стал осыпать горячими поцелуями. А ей почему-то казалось, что все это именно так и должно было быть.

…А через неделю на той же поляне играли свадьбу. Вскоре Андрей с Аленкой приехали на Дон, в родную станицу. «Знать, судьба…» — говорили в станице старые люди. «Похуже Нюрки председательской, за которой раньше ухаживал Андрей, — судачили женщины промеж собой, — щуплая какая-то, не баба, а хворостинка».

Погостив две недели у родных, они уехали в Белоруссию. Через год Алёна родила Андрею двух сыновей.

Попав в армию, Андрей долгое время ни с кем не дружил, никому не доверял своих сокровенных дум и поэтому получил кличку «Молчун».

Но чем больше присматривался Андрей к товарищам, тем больше нравился ему неказистый на вид весельчак-балагур Ефим Еж. Он и минуты не мог прожить без шутки, прибаутки, веселой истории.

Колюч был на язык Еж. Многие бойцы побаивались его. Лучше не связываться, а то высмеет перед всеми. Завязалась дружба между этими разными людьми, Ежом и Полагутой, неожиданно.

Взвод собирался идти в караул. Бойцы осматривали винтовки, прочищали стволы, набивали патронами пулеметную ленту, укладывали противогазы. Те, кто уже закончил подготовку, сидели, курили. Андрей только что получил письмо от Алёнки и затосковал. Перед ним лежал устав караульной службы. Но он так и не прочел еще своих обязанностей часового. Сковала человека тоска по родному дому. А Еж видел, как Андрей беспокойно читал письмо и глаза его туманила грусть. И крикнул Еж озорно:

— Эй вы, бойцы зеленые, давай ближе ко мне!.. Вспомнился мне случай занятный.

Все загомонили:

— Давай, Ефим!

Один Андрей не подошел, остался сидеть в сторонке. Еж, попыхивая огромной козьей ножкой, хмурясь и не торопясь, повел рассказ:

— Стоял на посту у складов Павлуша Ризин из взвода Дуброва… Ну, разводящий наш, Правдюк, командует мне приготовиться. «Сменишь, — приказывает, — Ризина на полчаса раньше. Не надеюсь я на него, сукиного сына. Опять, наверное, храпанул. Болезнь, понимаете, у него такая — сам на ногах, а спит, как конь…

— Что это здесь за сборище? — сердито спросил вошедший сержант Правдюк. Он не переносил, когда кто-нибудь из его подчиненных не был занят по службе.

Еж, враз подскочив резиновым мячиком, будто кто его об пол ударил, скосил хитроватые, с прищуром, глаза и, вытянувшись перед начальством, доложил:

— Товарищ сержант, подготовка к караулу закончена. Винтовки к бою готовы. Патроны получены сполна. — Для большей убедительности он похлопал рукой по подсумку. — Обязанности часового три раза подряд прочитал, — соврал он не сморгнув. — Разбудите ночью, как стихи, перескажу слово в слово.

— А зараз про кого це байки рассказываете? — нахмурился Правдюк.

— Это мы перекур устроили, товарищ сержант, а мне припомнился случай про то, как боец Ризин на посту отличился.

А увидев, что Правдюк удовлетворен докладом, добавил с лукавой усмешкой:

— Каков солдат, таков о нем и лад…

Прищуренный, всевидящий глаз Правдюка оглядел бойцов. У всех замерло сердце. Сейчас он подстрелит кого-нибудь вопросом. Уж больно любил он эти коварные вопросы задавать. Попробуй не ответь, житья не даст.

Андрей поймал на себе взгляд и смекнул: спросит сейчас. Он торопливо сел на устав, но Правдюка не проведешь. Не зря их отделенный к каждому празднику благодарности получает и на всех совещаниях младших командиров его в пример ставят.

— Товарищ Полагута, — слегка улыбнулся Правдюк. Андрей встал, замер. — На уставах не сидят… Помять можно. Книга ценная.

Андрей растерянно смотрел на Правдюка.

— Скажите мне, товарищ Полагута, а после скольких предупреждений часовой стрелять может?

Полагута переминался с ноги на ногу. Вопрос застал его врасплох. И тут из-за спины Правдюка Еж показал два пальца.

— После двух, товарищ сержант, — тяжело выдохнул Полагута.

— Так, так… А через сколько часов часового с поста меняют летом?

Опять Еж поднял кверху палец.

— Через час, — ответил Полагута.

— Ну, а зимой?

И тут произошла заминка. Сколько Еж ни перекрещивал один палец другим, Андрей никак не мог догадаться, что означал крест из пальцев.

— Зимой в караул пойдет, тогда и узнает, — вставил Еж.

Правдюк сердито взглянул на него.

— В уставе ж записано… Почитайте еще раз, Полагута. Пропустили вы то важное место.

И тут Правдюка вызвал к себе Миронов.

Андрей подошел к Ежу и крепко пожал руку.

Вот так, кажется, ни с того ни с сего и завязалась дружба между Андреем и Ежом.

Особенно трудно было Андрею, когда появился в их взводе новый командир — лейтенант Миронов. Такой «служака», никому не дает покоя.

— Не в пользу мне эта наука лейтенантова пошла, — говорил он своему другу Ежу, рассматривая себя в зеркало. — Поглядела бы моя марушка^[1] — не признала бы. Первое время думал: не выдержу этой жизни. Загонит она меня в домовину^[2]. В армию уходил — во мне шесть с половиной пудов было, а теперь от силы пять.

Он смотрел с грустью на свои широкие ладони с янтарными бугорками мозолей, будто видел их впервые в жизни.

— Мне все наши лесорубы гуторили: выхолишь руки в армии, не захочешь опять за топор браться. А тут, гляди, какие мозоли нагнало, — показал он Ефиму. — Больше, чем в гражданке были. Эх, — вздохнул он, — сколько эти руки земли перекидали, пока солдатской наукой овладел!

— Да, землищи перевернули дай бог каждому, — щурясь и затягиваясь, поддакивал Еж.

…В одном конце казармы тускло светит одинокая дежурная лампочка. Слышны глухие шаги дневального. После напряженных полевых тактических занятий бойцы спят как убитые.

— Как думаешь, Андрей, будет завтра тревога? — спрашивает Еж. — Что-то лейтенант наш шибко носился по казарме перед отбоем, все отделенных накручивал.

— На той неделе пойдем в лагерь к Серебряному ручью, к показным тактическим учениям готовиться. Сегодня Правдюк рассказывал, как гонял их там наш лейтенант.

— А давай поспорим — завтра тревоги не будет, — предложил Еж.

Спорить было его страстью. Еж приметил, когда ожидается тревога, роту перед отбоем навещает кто-нибудь из командования батальона, а вот сегодня никого не было.

— Кто проиграет, один всю неделю пулемет чистит и к городскому отпуску пачку «Казбека» покупает для шика. По рукам?

Они протянули руки, молча разняли их о тумбочку и вскоре заснули.

4

Едва забрезжил рассвет, роту подняли по учебно-боевой тревоге. Командир роты подозвал командиров взводов.

Пока ставилась «боевая задача», бойцы вполголоса переговаривались. Еж ворчал и сердито косился на всех. У него все валилось из рук, лопата не лезла в чехол, в спешке он схватил чужой противогаз.

Взвод Миронова был назначен направляющим в роте. Когда вышли за город, лейтенант подал команду: «Бегом, марш!»

— Поправь котелок, — жалобно молил Андрея Ефим (он был вторым номером пулеметного расчета), — а то всю спину станком перерезало.

— Надо на месте укладываться, — поучал Андрей, поправляя у Ежа вещмешок с котелком под скаткой. — Гузырь^[3] от вещмешка болтается, как поросячий хвост. У-у-у, баглай^[4]. И лопата у тебя, гляди, бьет держаком по ногам… Сдвинь ее на бок, бежать сподручней.

Еж недовольно покосился на Андрея, стирая рукавом крупные капли пота.

— Долго ли еще будут эти скачки? — жалобно спросил он вполголоса, будто Андрей мог знать. — Километров пять, наверное, уже отмахали, а ему хоть бы что, планшеточку только поправляет, — кивнул Еж в сторону Миронова. — Куда там, и на вожжах не удержишь!

— Ему бы нашу солдатскую обузу, — угрюмо отозвался Андрей, — тогда не больно шибко бегал бы.

У подножия безымянной высоты при подъеме перешли на шаг, а как только добрались до вершины, опять побежали. И тут вдруг боец Ягоденко оступился и упал со станком пулемета. Тяжело дыша, он вскочил и, прихрамывая, хотел было опять бежать, но подскочивший Миронов приказал ему снять станок, ловко взял его за плечи и показал рукой:

— Идите вон на ту высотку с кустарником.

Подбежал Правдюк:

— Разрешите мне станок…

— Нет.

Бойцы в недоумении переглянулись. Лейтенант и со станком бежал так же легко. Полагута подумал: «Зря я о нем нехорошо сказал, надо взять станок».

— Мухтар! — крикнул он своему подносчику и, не говоря ни слова, вырвал у него из рук коробки с пулеметными лентами. — Возьми станок у лейтенанта…

Мухтар подбежал к Миронову.

— Товарищ лейтенант, разрешите мне станок?

Миронов отдал станок и, как только приблизились к подножию высоты с кустарником, подал команду перейти на ускоренный, а затем на нормальный шаг.

Ехавший на машине Канашов видел все это и хотел остановиться, отругать лейтенанта, но потом улыбнулся и кивнул шоферу:

— Поехали!

«Ладно, — с затаенной надеждой думали бойцы, — прибежим на место — передохнем. Скоро взойдет солнце, осушит росу на траве. Хорошо после утомительного марш-броска полежать на прохладной траве. А еще лучше уснуть на часок-другой. Глядишь, а там и походная кухня подъедет, можно подзаправиться».

Но не тут-то было! Едва добрались до небольшой безымянной высоты, поросшей редким кустарником и молодым ельником, получили приказ: после десятиминутного отдыха готовить огневые позиции для пулеметов.

Готовили позиции весь день, с небольшими перерывами на завтрак и обед.

Андрей закончил вкусный обед, протер котелок пучком травы и, приглядев местечко в тени, под разлапистой елью, с наслаждением растянулся на земле, расправляя затекшие руки и ноги. Поодаль от него долго примащивался Еж. Проспорив Андрею, он теперь старался держаться подальше от него. Во время обеда не проронил ни слова, боясь, как бы Андрей не вспомнил об их вчерашнем споре: «Авось пройдет несколько дней, глядишь — и забудет».

Бойцы расположились на отдых. Одни усталыми голосами вели неторопливую беседу, другие дремали, третьи курили молча.

Командир отделения сержант Правдюк проверил, как собраны пулеметы, как составлены винтовки в козлах, где сложено снаряжение. Нашел все, к своему удивлению, в порядке и даже слегка расстроился, что никому не пришлось делать замечаний.

Когда, как показалось Ежу, Андрей уснул, он расстелил шинель рядом. Здесь хорошая тень да и трава погуще. Но только Еж закрыл глаза, как Андрей толкнул его в бок:

— Ефим, а Ефим, руки у тебя болят?

Еж сделал вид, что спит, и только после третьего сильного толчка ответил:

— Болят, ох, как болят, Андрюшка! И не только руки, всю спину разломило. А ты думаешь, это все? На этом лейтенант успокоится? Плохо ты его знаешь…

— Типун тебе на язык, вечно каркаешь, как ворона, на свою же голову! — прикрикнул на него Андрей. У него сейчас было только одно желание — поспать…

— А ты думаешь, — не унимался Еж, лукаво прищурившись, — выстроит нас Правдюк и скажет: «Товарищи, получена боевая задача — отбой до утра».

— Да ну тебя! — Андрей лениво отмахнулся, как от надоедливой мухи, и перевернулся на другой бок. — Спи, чего язык зря чешешь.

Но как только Еж устроился поудобнее и набросил на себя шинель, взвод подняли. Догадка Ежа оправдалась. Правдюк приказал бойцам отрыть запасные позиции и соединить их с ходами сообщения.

— Работу вмисти с маскировкой, — приказал Правдюк, — закончить до рассвета.

Поплевав остервенело на руки, Еж начал отрывать ход сообщения, ворча:

— Отдохнуть толком не дадут. Помнишь, политрук на политзанятиях читал нам статью из «Правды»?

Андрей перестал копать и уставился на Ежа, а тот продолжал:

— Умно сказано было в той статье, что по-новому надо проводить боевую подготовку. Не только рыть окопы полного профиля.

— А слыхал, что Миронов говорил? «На войне лопата солдату жизнь бережет», — вставил Полагута.

— Это нескладно, лучше так: «За лопату держись — сохранишь жизнь».

— Нет, ты скажи мне все-таки, за что наш взвод землекопами окрестили? — спросил Андрей Ежа.

— Землекопами? — переспросил Еж удивленно. — Не землекопами, а кротами. В конце декабря это было. Морозище стоял лютый. Бывший наш взводный, младший лейтенант, с чудной такой фамилией — Ерза, занятие должен был проводить с нами по тактике в поле. Сам ли он мороза спугался или сжалился над нами — не знаю, а в поле не повел. С утра, значит, два часа в полковом клубе политзанятие было. Политрук нам лекцию читал, а после пришел наш Ерза. Росточка он махонького, поменьше меня, головища большая, уши лопушистые. Смешной такой с виду и все бесконечно вынимает расческу и причесывается. Оттого, наверно, у него и волосы редкие, все сыплются. Достал он из сумки какое-то наставление и давай нам читать. Долго читал, нудно, как дьячок на клиросе. В сон так и клонит всех. Кто поближе сидел — вздремнул, а подальше — всхрапнул. Видит он, что к концу занятия замертво все уснем, поднял нас, положил на пол и давай объяснять, чтобы мы правильно на боку лежали, голову чтобы пригибали пониже к полу от пуль, значит, как надо лопату быстро доставать из чехла. А тут в самый что ни на есть разгар занятий комбат Горобец входит…

Сержант Правдюк подошел к ним и долго смотрел, как они работают. Морщил лоб. Видно, ему что-то было не по душе…

— Товарищ Полагута, вы шо робите? — спросил он озабоченно.

Андрей спокойно взглянул.

— Ход сообщения к Подопрыгоре, товарищ сержант.

Правдюк присел на корточки.

— Скилько вам треба время на отрывку хода в полный профиль?

— До рассвета управлюсь, — потупил взгляд Андрей.

— Ну а шо, як «противник» будэ туточки раньше? Як вы будите с суседом сообщаться, як змините цю огневую позицию и перейдете на нову?

…Сержант Правдюк был одним из тех ревностно исполнительных и требовательных командиров, о которых в армии говорят «служака». К ленивым и нерадивым был беспощаден. С приходом лейтенанта Миронова он стал во всем подражать ему и даже ходил теперь такой же пружинистой походкой.

Правдюк терпеть не мог, если кто-нибудь из его подчиненных действовал на занятиях не так, как этого требовал устав.

Но за справедливость бойцы его любили.

Через два часа ход сообщения для движения ползком был готов. Опять неожиданно появился Правдюк.

— Товарищ Подопрыгора, — приказал он, — возьмите пулемет и ползите к Полагуте.

Подопрыгора, неуклюже передвигая широкое, грузное тело и тяжело сопя, пополз.

— Докладывайте, товарищ Подопрыгора, де вам трудно, а вы, товарищ Полагута, запоминайте, шоб подправить можно було.

Проверка отрытого Полагутой хода сообщения прошла благополучно. Правдюк приказал проверить работу Ежа. Андрей старался проползти как можно лучше, но в одном месте застрял и, как ни пытался, ползти дальше не смог.

— Шо там такэ, товарищ Полагута? — будто недоумевал Правдюк.

— Противогаз зацепился, — пробормотал Андрей.

Но Правдюка трудно провести.

— Не противогаз виноватый, а Еж, шо поленился и узкий ход отрыл.

— Для такого борова, товарищ сержант, не человеку надо копать, а землечерпалке, — пытался оправдаться Еж.

— За плоху работу объявляю вам замечание и приказываю ще одну запасну позицию отрыть… Понятно?

Отдав, приказание, он ушел. Еж проводил его сердитым взглядом.

— Вот ты и отдохнул, Ефим… Проковыряешься тут до полночи. Сама себя раба бьет, что не чисто жнет…

Он с завистью поглядел на Андрея, тот, аппетитно зевая, расстилал шинель.

И вдруг тяжелая рука Полагуты легла на плечо Ежа:

— Давай-ка вместе, Ефим, отроем.

Глаза у Ежа просияли.

— Я и так тебе проспорил вчера… — голос его дрогнул.

— То само собой, — бросил Андрей, поплевав на руки. Он с силой ударил лопатой о сухую землю, комья ее полетели в разные стороны.

Никогда еще Еж не чувствовал себя таким виноватым…

5

Обходя позиции, которые готовились для тактических учений, Канашов подозвал Миронова. Сделав несколько замечаний, он сказал:

— Надо, лейтенант, проявлять больше выдумки на тактических занятиях. Бойцы должны чувствовать, что их обучают полезному делу. У вас на занятиях много рассуждений…

«Откуда это он знает?» — подумал Миронов.

— Вот ваш товарищ по училищу, Жигуленко, проводит их куда лучше…

Миронов стоял, смущенно теребя гимнастерку.

— Прочтите вчерашнюю передовую в «Красной звезде» — «За отличную подготовку станковых пулеметчиков». Она вас касается. Вы, молодые командиры, должны быть особенно беспокойными. Мало хорошо знать то, что в военном деле уже сделано до вашего прихода в армию. Служить надо так, чтобы постоянно искать… А вот со станком у вас хорошо получилось, — слегка улыбнулся Канашов. — Это верный путь к завоеванию авторитета командира.

Канашов простился и уехал.

«Надо пойти проверить, как идут работы», — подумал Миронов.

Солнце щедро пекло, хотелось пить. Разговаривая с Канашовым, Миронов видел, как принесли ведро воды — норма на взвод, как бойцы с шутками делили ее, и даже слышал, как смеялись над лежащим на траве Ежом, выливая ему в котелок остатки воды. «Неужели Правдюк обо мне забыл?» — подумал Миронов, направляясь на позицию, где ему приготовили наблюдательный пункт.

По пути он остановился у запасной позиции, где работали Еж и Полагута. Потный, перепачканный землей Полагута бросил рыть и протянул котелок с водой:

— Пейте, товарищ лейтенант.

— Спасибо, товарищ Полагута. Я не хочу.

На наблюдательный пункт кто-то уже позаботился принести соломы. Миронов прилег на нее, расстегнул ворот гимнастерки, вытер платком пот. От близости сырой земли было легче дышать. И вдруг он увидел в нише, вырытой в боковой стенке, чей-то котелок. Он взял его. В нем была вода. Отхлебнул глоток, пополоскал рот и выплюнул. На боку котелка были выцарапаны четыре буквы: «Ягод». «Так это Ягоденко позаботился…» Но тут зашуршала, посыпалась земля, сверху показался сержант Правдюк и протянул ему котелок:

— Товарищ лейтенант, это ваша порция осталась…

Глава девятая

1

Вскоре после майских праздников в дивизию пришла телеграмма, подписанная командующим войсками военного округа: «Отложить до конца мая проведение генеральной «репетиции» тактических учений с боевой стрельбой». «Значит, на учении будет сам командующий», — решил Русачев. Он срочно собрал командиров полков и начальников штабов, начальников родов войск и служб. Пришел и новый парторг полка Канашова — старший политрук Ларионов. Высокий, стройный мужчина с усталым лицом и красивыми черными цыганскими глазами. Русачев начал с того, что отругал хозяйственников.

— Черепашьи у вас темпы… До сих пор даже трибуны нет для выступления командующего!

— И дорога к месту учения такая, что сам черт ногу сломит… — добавил полковой комиссар Коврыгин.

— Если командующий найдет какой-нибудь недостаток, — пригрозил Русачев, — я вас всех разгоню. Попомните мое слово!

К удивлению всех, Русачев не сделал никаких замечаний Канашову. За последнее время комдив часто бывал на занятиях в полку Канашова и не раз спорил с командиром полка, иногда дело доходило до резких разговоров, но сейчас, на совещании, он даже не обмолвился об этом. А ведь только позавчера они снова столкнулись. Канашов предложил ознакомить расчеты полковых минометов с устройством мин и дать им отстрелять упражнения до того, как они примут участие в учениях, а Русачев решительно воспротивился, ссылаясь на приказ, запрещающий знакомить с этими минами и тем более отстреливать.

— Что ж это выходит, Василий Александрович, будто мы своим людям не доверяем? Ведь воевать-то будут они. Какой же прок, если они толком не знают своего оружия?

— Не торопитесь, товарищ Канашов. Будут воевать, тогда и узнают, а нарушать приказ не позволю.

— Но ведь командующий дал согласие. И по-моему незачем засекречивать каждый пустяк… В иностранной печати публикуются все сведения о таких тяжелых минометах, и даже «Красная звезда» о них писала, а мы засекречиваем.

— Сказать, товарищ Канашов, все можно. А где документ? Меня, а никого другого, тряхнут. Подпишет командующий бумагу, тогда и обучай.

Но и об этом разговоре не упомянул Русачев на совещании. И вдруг сказал:

— Вчера я на занятиях у Канашова был, беседовал с его бойцами. Умеет он с людей требовать. И все они ему как богу верят. Неплохой бы из тебя, Канашов, политработник вышел!

Заместитель комдива по политчасти Коврыгин недовольно покосился на Русачева.

К Канашову он все больше и больше питал неприязнь за его резкое выступление на партийной конференции в адрес политотдела.

— Я это серьезно говорю, — подтвердил комдив.

Эта внезапная похвала смутила Канашова. Он слегка растерялся.

А через неделю после этого совещания пришла еще одна телеграмма от командующего военным округом. В ней указывалось, что генеральная «репетиция» назначается на двадцатое мая, а сами учения — на конец июня, когда войска выйдут в лагеря.

2

Как-то, возвращаясь из кино, Наташа сказала Жигуленко, что она и ее отец друзья и она доверяет ему все свои секреты. А вскоре после этого Канашов пробрал Жигуленко за опоздание на стрелковый тренаж. Жигуленко задумался: «Не откровенность ли Наташи с отцом — причина придирок Канашова? Ведь недаром же говорят: «Если хочешь вывести из себя Канашова, поухаживай за его дочерью». Я думал, что это шутка, а оказывается, нет». Жигуленко тем более было обидно страдать из-за Наташи, потому что последнее время его больше волновала Рита. И он уже не раз назначал ей свидания то на опушке леса, то в кино.

…Вот уже в течение нескольких дней батальон Горобца работал в лесу по оборудованию окопов и огневых позиций, где по плану тактических учений должен был обороняться противник.

Андрей Полагута глядел на могучие ели с серой шероховатой корой, на золотоствольные сосны и белые, с глянцевитой кожей березы и чувствовал себя в родной стихии.

Тут можно развернуться! Он гордо ходил, поплевывая на большие, мозолистые ладони, и похлопывал сильной рукой стволы деревьев, словно друзей по плечу.

Взводам Миронова и Жигуленко выделили участки рядом. Миронов разбил свой взвод на команды: одну из них, во главе с Полагутой, назначил пилить и рубить деревья, другую — очищать ветки, третью — уносить готовые бревна, а четвертую — на подсобные работы: носить хворост, очищать позиции от кустарника.

У Жигуленко взвод занимался всем одновременно. Евгений ходил чем-то расстроенный.

— Тоже мне, нашли подходящую работенку! — ворчал он. — Есть же в дивизии саперы. Не наше это дело!

Настроение Жигуленко быстро передалось и подчиненным. Работа шла вяло, чуть ли не через каждые полчаса объявлялись перекуры, курили подолгу. Сержанты, видя, что лейтенант не обращает никакого внимания на то, как идет работа, перестали требовать с бойцов.

Возвращаясь с обеда, Жигуленко услышал, как кто-то кричит, называя его фамилию. Он прибавил шагу и вышел к месту, где находился его взвод. На этом участке работала сейчас примерно одна треть бойцов под командой сержанта Горшкова. Жигуленко встретили подполковник Канашов, капитан Горобец и старший лейтенант Аржанцев. «Сплошное начальство! — подумал он. — Жди неприятностей!»

Он отрапортовал командиру полка.

— Где ваши люди, лейтенант? — спросил Канашов.

Жигуленко растерянно оглянулся.

— Наверно, там, в лесу. — И он показал рукой на лес.

— Что они делают?

— Не знаю.

— Спят они у вас там, — сердито сказал Канашов. — А вы где пропадали?

Жигуленко не знал, что ему сказать в оправдание.

— Поднять всех, дать задание, разбить взвод на группы, как сделал ваш сосед. — И Канашов указал на участок Миронова. — Почему вы, лейтенант, на стрелковые тренажи опаздываете? — спросил он жестким голосом. — Смотрите, чтобы это было в последний раз. Вот на танцы в клуб вы не опаздываете…

Жигуленко появился во взводе взволнованный и сразу стал кричать на сержантов:

— Распустили бойцов! Безобразие!

Мысль о том, что Миронов получил благодарность за сегодняшнюю работу, а он — выговор, не давала ему покоя. «Ясно, Канашов из-за дочери придирается».

Размышления Жигуленко прервал сигнал машины Русачева.

Комдив побывал на других участках, остался недоволен и приехал в батальон Горобца.

Вместе с Русачевым приехала и Рита. Ей хотелось увидеть Жигуленко.

Беспечно выпрыгнув из машины, Рита направилась к лесу. Прогуливаясь, Рита попала на участок, где пилили сосны. Полагута допилил мощную сосну и оставил немного для подсечки. Еж, как всегда, балагурил, и Полагута наконец возмутился:

— Ну и помощник у меня: один раз топором ударит, а час языком треплет.

Еж рассердился, подбежал к сосне и, схватив топор, подрубил ее под запил. Сосна, загребая воздух раскидистыми ветвями, стала падать к земле. И только тут бойцы увидели, что именно там, куда падала сосна, появилась девушка.

Мгновение — и Жигуленко очутился около Риты. Он схватил ее в охапку и только успел сделать несколько шагов, как сосна с грохотом и треском свалилась, сбив обоих верхушкой. Все бросились к ним. Только Еж застыл на месте, оцепенев от страха.

Полагута первым подбежал к Рите и Жигуленко. Веткой Рите ободрало щеку, а Жигуленко сучком довольно глубоко разрезало левую руку. Кровь обильно сочилась из раны.

Русачев с благодарностью глядел на рослого, мужественного лейтенанта, который так самоотверженно спас его дочь. Комдив подошел к нему и молча крепко пожал руку.

Смелый поступок Жигуленко моментально стал достоянием всего полка, а вскоре и дивизии.

3

День генеральной «репетиции» показных тактических учений выдался на редкость погожим. На траве и листьях играли всеми цветами радуги прозрачные капли росы. Солнце поднималось как-то особенно медленно, не торопясь, будто не желая мешать работе людей и томить их обжигающим зноем. Кругом стояла такая тишина, что за версту можно было услышать, как стрекочет в бескрайном море трав одинокий кузнечик.

Еще перед восходом солнца батальон Горобца занял исходную позицию для наступления. Подполковник Канашов приказал оцепить район учения. Командир полка еще раз осмотрел каждое орудие и отдал распоряжение начальнику артиллерии майору Дунаеву проверить, как подготовлены огневые расчеты.

Эта казавшаяся некоторым командирам, особенно артиллеристам, излишней придирчивость объяснялась тем, что артиллерия должна была вести огонь боевыми снарядами — прямой наводкой по дотам и впервые применять еще не получивший тогда распространения метод артиллерийской поддержки пехоты и танков — огневой вал. Это такой способ стрельбы артиллерии, когда батарея, дивизион должны были вести огонь по нескольким рубежам обороны противника. Обычно первым рубежом был передний край — первые окопы, а затем, по мере подхода к нему нашей пехоты и танков, артиллерия переносила огонь дальше, в глубину, к следующему рубежу, отстоящему в сотнях метров от первого, и как бы вела за движущимся огневым щитом атакующие войска, пробивая пехоте и танкам дорогу к обороне противника.

Обычно спокойный, Канашов на этот раз заметно волновался: он то и дело поглядывал на часы, несколько раз поднимался на вышку и спускался вниз. На вышке был устроен наблюдательный пункт, откуда он должен был руководить учениями.

Ожидали прибытия командующего и комдива, но они почему-то задерживались.

Весь месяц батальон Горобца готовился к учениям. За последнее время Миронову пришлось не раз встречаться с Канашовым. Миронов восхищался новшествами, которые вводил командир полка в методы обучения бойцов. И как-то невольно стал подражать ему во всем. Не было, пожалуй, в полку людей, которые могли бы устоять перед стремительным натиском канашовских замыслов. Полюбилась Миронову и поговорка Канашова: «Дельному учиться — всегда пригодится».

И Миронову было непонятно, почему Жигуленко смотрел на все это с насмешкой.

Когда Жигуленко услышал, что, по мнению Канашова, хорошо было бы для приближения к боевой обстановке иметь на учениях хотя бы одну эскадрилью У-2, он решил, что у этого подполковника явно фантастические замыслы. Ведь батальону придали танки, и его поддерживал дивизион артиллерии.

Жигуленко был просто рад, когда Русачев сказал насмешливо:

— Ну, Михаил Алексеевич, тебе не хватает еще конницы, а может, и линкоров…

Но Миронову нравились новшества Канашова.

В одном из номеров газеты «Красная звезда» он прочитал передовую о том, что наши станковые пулеметчики до сих пор применяют громоздкий способ подготовки данных для стрельбы через головы своих войск. Такой способ отнимает очень много времени, и в результате поддержка наступающей пехоты огнем пулеметов становится неэффективной. Эта статья натолкнула Миронова на размышления. После долгих и мучительных раздумий, прикидок и подсчетов он пришел к выводу, что можно сократить время на подготовку данных для стрельбы из пулемета. Миронов рассказал об этом командиру роты Аржанцеву, и тот одобрил его начинания, но посоветовал все тщательно проверить, прежде чем применить этот новый метод.

— А лучше бы рассказать об этом командиру полка, — сказал Аржанцев.

Но Миронов решил пока не обращаться к Канашову. Жигуленко, выслушав Миронова, стал отговаривать его от этой, как он назвал, «пустой затеи».

— Зачем тебе это? Ошибешься — и все, кто сейчас тебя поддерживает, будут в стороне, поверь мне. Все шишки на твою голову посыплются.

— Так что же, по-твоему, это пустячки? — спросил Миронов, глядя в упор на товарища.

— Пойми, Саша, я же по-дружески советую. Будь ты уверен, что все твои расчеты правильны, ты сам не колебался бы, не советовался, а делал бы, как тебе твой разум подсказывает…

— А в чем, по-твоему, я не уверен?

— Ну хотя бы в отношении той новой шкалы прицела, которую ты предлагаешь. Если бы можно это было проверить на практике… Но где? В наших условиях, когда ты всего-навсего рядовой командир, навряд ли это удастся. Поэтому все твои «теоретические выкладки» пока построены на песке.

Этот разговор оставил у Миронова горький осадок.

Русачев прибыл на генеральную «репетицию» рассерженный и с опозданием на час. По пути он распушил танкистов за то, что они, опаздывая на учение, проехали по полю гороха. Председатель колхоза обрушил на Русачева целый поток справедливых упреков. Задержался Русачев еще и потому, что ждал приезда командующего, но тот прислал начальника боевой подготовки округа с несколькими работниками штаба.

Тем временем Канашов, объезжая еще раз батальон, подготовленный для наступления, остановился в роте Аржанцева. Командира полка беспокоила мысль, что минометчики теряют много времени на подготовку данных для стрельбы и будут отставать от пехоты, действующей с танкистами, а пулеметчики еще не имеют достаточных навыков в ведении огня через голову своих войск. Миронова так и подмывало доложить Канашову о своем новом методе подготовки, но он надеялся, что Аржанцев доложит сам. Однако командир роты промолчал, а Миронов не решился: «Скажут — выскочка».

Но когда подполковник ушел, Миронов выругал себя: «Трус я».

Выезжая на учение, Русачев намеревался сам проверить всю подготовку, но он и без того задержался в пути, а проверка заняла бы еще не меньше двух часов. И он с неохотой разрешил начать генеральную «репетицию».

Канашов дал серию красных ракет со своего наблюдательного пункта, и тотчас, пронзительно засвистев и шипя, полетели над головами снаряды и мины. Через несколько секунд черные фонтаны земли вздыбились в воздух, наполняя его грохочущими взрывами и резкими посвистами осколков. Земля загудела от стонущих тяжелых ударов.

Саперы под прикрытием артиллерийского огня подползли к проволочному забору «противника» и, лежа на спине, стали резать колючую проволоку. Они проделали несколько проходов, и тотчас в них устремились штурмовые группы. Преодолев проволочные заграждения броском, они ползли по-пластунски, таща за собой вещмешки с землей и взрывчаткой. Танки, действующие со штурмовыми группами — по одному на каждую группу, — быстро подошли к амбразурам дзотов и закрыли их, а пехота и саперы начали обходить справа и слева.

У штурмовых групп, наступавших справа и в середине, все это получилось ладно и удачно. А у группы слева, которая двигалась через небольшой заболоченный ручей, застряло сопровождавшее их 45‑миллиметровое орудие, и танк, подойдя к дзоту, долго стоял в бездействии, пока пехота и саперы не вытащили орудие. Штурмовые группы, действующие справа и в середине, сравнительно быстро закрыли амбразуры дзотов, а затем заложили толовые шашки и, когда танк развернулся и отошел метров на пятьдесят в сторону, подорвали блокированные дзоты. Группа слева заметно отставала.

Русачев, внимательно наблюдавший за действиями штурмовых групп, остался недоволен. Когда Канашов вернул левую группу как не выполнившую в срок задание, комдив обратился к нему:

— Напрасно ты эти игрушки затеял…

— Какие?

— Со штурмовыми группами. Ты у нас новатор, а вот здесь, я тебе скажу, оскандалился. Какие тебе, к черту, доты или дзоты будут в современной обороне? Когда и кому их там строить? Теперь война будет только маневренная. Кто быстрей прижмет врага конницей, проберется к нему в тыл и фланг, тот и победил. Ты, подполковник, свой опыт в Финляндии тянешь сюда зря. Думаю, что на показных занятиях нам надо будет от этого отказаться. Я вот посоветуюсь с генералом и доложу командующему свое мнение.

— Действие штурмовых групп надо оставить, — возразил Канашов. — Я с вами, товарищ полковник, не согласен.

— Да что ты споришь попусту? По-твоему, во время войны укрепления такие будут? Это тебе не Первая мировая война. Ну, будут, конечно, кое-где, например на границе. А в полевых условиях окоп, огневая позиция — и все тебе укрепления.

Канашов промолчал. Столько времени он потратил на подготовку штурмовых групп. А главное — он глубоко убежден, что в полевой обороне в условиях современной войны будут применяться долговременные сооружения типа дзота. Театр театру военных действий рознь, и местность — не ровное футбольное поле. Да и вообще всюду сильными, как учит военное искусство, быть нельзя. На одних направлениях будут наступать, на других — обороняться.

«Как бы начальник боевой подготовки не согласился с Русачевым, — подумал Канашов. — Вместе они и командующего, чего доброго, убедят… Правда, командующий не из слабохарактерных, но бывает, и толкового человека собьют…»

Канашов взглянул на часы. Оставалось пять минут до конца артиллерийской подготовки. Он дал две ракеты: одну зеленую, другую белую — условный сигнал для выхода танков и исходного положения для атаки. Через некоторое время прочертили небо две черные ракеты — они означали начало артиллерийской поддержки методом огневого вала. На рубеже переднего края, где виднелись едва заметные бугорки окопов «противника», сразу поднялась черно-дымная завеса земли и пламени, будто вздыбились кони с огненными гривами.

Танки прошли через позиции пехоты и, лязгая гусеницами, подымая туманное облако пыли, ринулись в атаку. За ними выскочила из окопов пехота и, пригибаясь, пошла вслед за танками.

— Красиво!.. Как в настоящем бою, — не удержался от похвалы Русачев, увидев довольное лицо начальника боевой подготовки округа.

Скупой на разговор генерал одобрительно улыбнулся.

— Учись тому, как будет на войне, — сказал он.

Канашову не терпелось вмешаться в их разговор и сказать, что этот принцип уходит корнями в давнюю русскую военную историю и что его провозгласил еще Суворов, когда говорил: «Тяжело в ученье — легко в походе». Но он промолчал.

Пулеметная рота Аржанцева должна была поддерживать действие первой стрелковой роты, наступавшей на главном направлении батальона. Взвод Миронова находился на левом фланге, а Жигуленко на правом. Наступая со взводом, Миронов увидел, что, как только артиллеристы перенесли огонь на новый рубеж и танки, прибавив скорость, устремились вперед, пытаясь сократить расстояние между собой и огневым валом, пехота оторвалась от танков. «Противник» открыл огонь по нашей пехоте, и она, не имея поддержки ни артиллерии, ни танков, залегла. Наступление приостановилось. Единственно, кто мог помочь в такой критический момент, — наши пулеметчики. Но если действовать, соблюдая установленный порядок подготовки данных для открытия огня, наверняка опоздаем. И Миронов решил: «А что, если попробовать по новым расчетам? Была не была». Он быстро сменил огневые позиции, сблизился с боевыми порядками пехоты и, подав команду, открыл огонь. Все это вышло неожиданно и своевременно. Пехота снова поднялась в атаку.

Аржанцев заметил это. Вот Миронов еще раз сменил позицию и вновь так же быстро открыл огонь. Теперь комроты было хорошо видно, что взвод Жигуленно заметно опаздывал со сменой позиции и открытием огня. Аржанцев забеспокоился. Управлять огнем роты было трудно, когда один взвод отставал, а другой ушел далеко вперед. Он хотел позвонить, чтобы задержать взвод Миронова, пока Жигуленко не сменит позицию, но в трубке послышался голос капитана Горобца:

— Молодцы твои пулеметчики… Добро действуют! Ты только поторопи взвод на правом фланге.

Аржанцев тут же передал приказание Жигуленко выравняться по взводу Миронова.

Жигуленко взглянул вперед. Миронов уже снова сменил позицию, и его пулеметы дружно открыли огонь. Тогда он погрозил кулаком в сторону Миронова. Миронов видел это, но азарт уже захватил его. И он махнул рукой, давая сигнал своим пулеметчикам к новой смене огневых позиций. Почему-то огневой вал вдруг задержался у оврага и дороги. Остановить своих бойцов-пулеметчиков, которые вырвались впереди пехоты на левом фланге и приблизились к дороге, было уже невозможно. Еще мгновение — и Миронов увидел, как пулеметчики — наводчик и помощник, — которые бежали, держась за катки пулемета, и подносчик патронов, помогающий им сзади, упали как подкошенные, а станковый пулемет ткнулся кожухом в землю и задрал хобот кверху.

Миронов понял: случилось что-то страшное, непоправимое. И вместе с тем он недоумевал: что могло произойти с пулеметным расчетом, который находился не меньше чем в 100–150 метрах от огневого вала? Это же безопасно.

Дежурный сигналист заиграл отбой, и белый флаг взвился над вышкой. И сразу рвущиеся вперед люди, танки, орудия остановились, застыли на месте.

В ушах звенело от внезапно наступившей тишины. По полю, где несколько минут назад кипел «бой», бежали бойцы к тому месту, где упали пулеметчики. Туда же торопились командиры, врач в белом халате и санитары с носилками и медленно, обходя окопы, шла санитарная машина.

Не помня себя, вместе со всеми бежал и Миронов. Он спотыкался, падал, зацепившись за коряги, вскакивал и вновь бежал. Аржанцев опередил его. Бойцы расступились, давая им дорогу. Капитан Горобец был уже здесь, бледный, глаза злые. Аржанцев видел, как положили на носилки Ежа. У него была забинтована левая рука, на голове белая повязка. На вторых носилках лежал Ягоденко с забинтованной левой ногой. А наводчик пулемета Полагута, который бежал слева и был ближе всех к разорвавшемуся снаряду, стоял как ни в чем не бывало. Только лицо и гимнастерка запачканы землей. Полагута нарвал травы и заботливо подложил под голову Ежа.

— Разойдись по своим подразделениям! — закричал срывающимся голосом Горобец. — Лейтенант Миронов, ко мне!

Миронов подошел. Язык точно одеревенел и с трудом повиновался ему.

— Вот до чего ваша бездумность довела. Чего вперед лезли? Людей покалечили. Под суд пойдете…

Перед глазами лейтенанта расплылись туманные круги. Он с трудом держался на ногах. Командир батальона долго кричал. Миронов не шелохнулся. Во рту сухо, горько, и кажется, проведи он языком по губам — они зашуршат, как бумага.

— Генеральную «репетицию» сорвали, — услышал он последние слова и потом еще долго смотрел в спины удаляющимся Горобцу и Аржанцеву. (Их срочно вызвали к командиру полка.)

Русачев в присутствии начальника боевой подготовки округа назвал Канашова неизвестно за что «упрямым быком» и тут же, ни с кем не простившись, уехал вместе с генералом, приказав Канашову прибыть немедленно в штаб.

Жигуленко подошел к Миронову и сказал:

— Доволен, новатор, отличился? Говорил тебе, не суйся в воду, не зная броду.

Миронов вскипел, подступил к нему вплотную, сжимая кулаки:

— Тоже друг называется!

…В штабе дивизии Русачева ожидала новая неприятная новость. Начальник штаба дивизии сообщил ему, что в отстроенный дом, предназначенный для семей командного состава, но не принятый еще комиссией, «стихийно» переселились, без разрешения, жены с детьми.

4

Вечером срочно созвали совещание командного состава батальона. Миронов шел на совещание с тревожным предчувствием. Канашов почему-то так и не прибыл. И это еще больше усилило беспокойство Миронова. Открывший совещание капитан Горобец сказал:

— Армия издавна живет по строгому военному закону: один за всех и все за одного. Чувство коллективизма придает армии особую сплоченность и силу. Но это еще плохо понимает молодой командир лейтенант Миронов.

Миронов, не подымая головы, почувствовал, как на него устремились взгляды командиров всего батальона.

— Народный комиссар обороны требует улучшать качество огневой подготовки… — Горобец развернул тонкую книжку в красном переплете и медленно, раздельно прочитал: — «Успех в бою возможен только при наличии хорошей огневой выучки (меткого, дисциплинированного огня)». Вот что говорит приказ. А у нас некоторые еще не уяснили этого требования. — И как бы между прочим добавил: — Из полка поступило распоряжение расследовать чрезвычайное происшествие во взводе Миронова. Дело может кончиться судом трибунала.

«Неужели Канашов мог отдать такой приказ? — подумал Миронов. — Значит, весь его новаторский дух — это только стремление поднять свой собственный авторитет в глазах начальства? Правильно говорил Жигуленко: «Случится что с тобой — никто тебя не поддержит, все шишки посыплются на твою голову».

Жигуленко сидел в первом ряду. Он видел, как волнуется и переживает Миронов, и ему стало жаль товарища.

Горобец, закончив свою речь, выжидательно обвел глазами присутствующих и остановился на Жигуленко, как бы спрашивая: «А что вы скажете, товарищ лейтенант?» Аржанцев легонько подтолкнул Жигуленко в бок: давай, мол, выступай.

Жигуленко нехотя поднялся.

— Правильно сказал товарищ капитан. Все мы, не жалея сил, старались выполнить приказ наркома обороны. И теперь вдруг из-за отдельных товарищей…

Его прервал чей-то зычный голос:

— Конкретней! Каких товарищей?

— Я имею в виду лейтенанта Миронова. Он, конечно, старательный… Это даже командир нашей роты отмечал. Но Миронов забыл о чувстве ответственности перед коллективом, и это привело к чрезвычайному происшествию. Он недавно делился со мной интересной мыслью: как быстрее готовить данные стрельбы. Но наряду с этим хорошим в Миронове живет, я бы сказал, мелкобуржуазный пережиток собственника — желание отличиться, показать свое превосходство перед другими. А это чувство должно быть чуждо нам, советским командирам. Миронов отнесся к товарищескому совету наплевательски, хотя ему говорили и я и Аржанцев, что его расчеты надо проверить… Мелкое себялюбие взяло верх!

— Регламент! — крикнул кто-то из командиров.

— Мне кажется, — продолжал Жигуленко, — что этот случай должен научить не только лейтенанта Миронова. Надо нам всем повысить требовательность к себе и добросовестней выполнять свои обязанности, не забывая, что честь подразделения, в котором ты служишь, должна быть для тебя превыше собственного «я»…

Вслед за Жигуленко попросил слова старший лейтенант Аржанцев. Он сказал:

— Плохо, что Миронов не доверяет нам, как товарищам. Это его и подвело.

Заканчивая выступление, Аржанцев сказал, что ошибся в Миронове, перехвалил его старательность.

Затем на трибуну поднялся командир стрелковой роты старший лейтенант Хренов, никогда не пропускавший случая высказать свое мнение. С пучком рыжеватых волос на макушке, походивших на петушиный гребель, он, как всегда, выступал запальчиво, резко.

— Нет, не выйдет Цицерона из нашего Хренова, — усмехнулся лейтенант, сидевший рядом с Мироновым.

— Лейтенант Миронов, — говорил Хренов, кривя лицо и размахивая руками, как ветряная мельница крыльями, — это опасный индивид. Ему начхать на всех, в том числе и на нас. Он натворил безобразий — и сидит себе спокойно. Я предлагаю судить его. И, кроме всего прочего, это не проступок, а преступление. Миронова надо выгнать из комсомола!

Но вот на трибуну поднялся заместитель командира батальона по политчасти старший политрук Бурунов. Он был взволнован, и, как всегда в таких случаях, его синеватый шрам на правой щеке — отметка Гражданской войны — побагровел, а в глубоко запавших серых глазах появился холодный, стальной блеск. Но говорил он, как обычно, тихо, спокойно, как бы рассуждая сам с собой:

— Я слушал, товарищи, выступления некоторых и, как коммунист, не могу молчать и соглашаться с ними. Они договорились до того, что якобы во всех бедах в нашем батальоне виноват один лейтенант Миронов… Не слишком ли тяжелое обвинение предъявляем мы молодому командиру?

Горобец заерзал на стуле и косо взглянул на Бурунова.

— Если говорить прямо — это не по-партийному и просто нечестно. Да, лейтенант Миронов совершил серьезную ошибку… Но где же были все мы? Нельзя забывать, кто такой лейтенант Миронов. Вот уже скоро три месяца, как он находится в нашем батальоне. А кто хоть раз по-настоящему помог ему в его хорошем и ценном для армии начинании? Варится человек в собственном соку. А когда он споткнулся, хотят избить до полусмерти его за ошибку. А ведь так недолго загубить каждую живую мысль. Можно, конечно, найти такую золотую середину и делать все правильно, но холодно, равнодушно к службе, а практически бесполезно для всех, но удобно и выгодно для себя. Вот мы в основном правильно ругаем его за промах, но опять впадаем в крайность. Некоторые товарищи поставили даже под сомнение: дорожит ли он честью батальона?

Бурунов оглядел всех.

— Людей больше любить надо, верить в них, поддерживать их желания. А если уж наказывать, то не сгоряча, а тщательно разобравшись что к чему. Загубить человека легко, а помочь ему, когда он оступится, не так просто. У Владимира Ильича нам надо учиться пониманию и оценке каждого человека. Маяковский очень точно выразил в своих стихах суть этого ленинского отношения к людям:

Он к товарищу милел людскою лаской,

Он к врагу вставал железа тверже…

В это время широко распахнулась дверь, и появился запыхавшийся Канашов. Он шел между рядами, кивал головой направо и налево, здороваясь. Горобец слегка растерялся при виде командира полка, подал команду «Встать!» и хотел было идти докладывать, но Канашов остановил его рукой. Подполковник быстро прошел за стол, где сидело командование батальона, пожал всем руку.

Миронов испуганно посмотрел на него и подумал: «Ну, теперь пропал».

Канашов с минуту стоял, глядя сердитым взглядом, как бы припоминая все неурядицы, случившиеся с молодым лейтенантом. Некоторые командиры с тревогой и жалостью смотрели на Миронова.

— Товарищи командиры, — сказал Канашов, — каждого из нас не может не волновать случай, который произошел у нас в полку. Но я скажу вам о еще большей неприятности, заставившей меня призадуматься.

Все с затаенным дыханием поглядели на взволнованное лицо Канашова.

— Принес мне майор Савельев подписывать аттестации на присвоение званий, а у меня не поднялась рука подписать их. «Почему?» — спросите вы. А не подписал я аттестации потому, что нет у этих командиров основного командирского качества — инициативы… Не глядите на меня с недоумением. Савельев попытался возражать мне. Он сказал: «Товарищ подполковник, правда, вот эти командиры по характеру несколько нерасторопны, но они выполняют все приказы». — «Да, выполняют, — ответил я. — И подчас точно выполняют. Но ведь это их служебный долг». Командир без огонька, без инициативы не имеет права считать себя командиром. Военное искусство, как и каждое, требует талантливых исполнителей. Вот я и решил дать этим командирам время проявить свои таланты. А осенью подведем итоги.

И, помолчав немного, Канашов спокойно добавил:

— Теперь о Миронове… Всякие следствия по его делу прекратить. За проявленную инициативу при подготовке учений лейтенанту Миронову объявляю благодарность.

Ошеломленные, все переглянулись. И, когда Миронов срывающимся от волнения голосом сказал: «Служу Советскому Союзу!», послышался шум возбужденных голосов. Жигуленко первый подбежал к Миронову, протиснулся через толпившихся вокруг него командиров, схватил руку товарища:

— А все-таки молодец ты, Сашка! Отличился… Теперь о тебе будет говорить весь полк. Да что полк? Дивизия.

5

Нет, Саша Миронов не был военным по призванию. В детстве он, тихий, болезненный мальчик, не увлекался военными играми, не мечтал о героических подвигах, хотя любил читать книги о смелых и сильных людях. В семье ему постоянно внушали, что он физически слабый, и даже не отпускали в пионерский лагерь. В школе Саша сторонился бойких товарищей, был замкнут. А в семье рос каким-то незаметным ребенком, был тише воды ниже травы. Заберется, бывало, с книгой в какой-нибудь укромный уголок и сидит там полдня, пока не позовут.

Отец заметил, что Александр жаден до книг.

— Читай, сынок, читай… Книги для человека — что земля, солнце и вода для растения, — говорил ему он.

Саша учился средне. Зато рано появилась у него склонность к рисованию. И в это же время он начал писать стихи. Старший брат Николай нередко смеялся над ним:

— Ну ты, Пушкин, пойдешь сегодня в кино?

Но когда Саша принес домой пионерскую газету со своими стихами и получил первый гонорар — сорок два рубля, отношение к нему резко изменилось. Даже девушки-одноклассницы, которые посмеивались раньше над его нелюдимостью, стали как-то многозначительно улыбаться при встрече. А он смущался, старался пройти мимо. Очень гордая девушка Инна, отличница их класса, на экзамене выручила его по алгебре, рискуя своей репутацией. Тогда же разнесся по классу слух, что она влюблена в Сашку «по уши».

На выпускном вечере десятиклассников, разгоряченная танцами, едва переводя дыхание, она вытащила растерявшегося Миронова на улицу. «Мне нужно тебе сказать, Саша, очень важное…» У него в кармане лежала страничка со стихами, посвященными Инне: он, волнуясь, нащупывал листок рукой, но не решался отдать. «А вдруг она меня высмеет? Нет, лучше как-нибудь в другой раз».

С вечера Саша провожал Инну. Ему хотелось многое сказать девушке, но он не отыскал подходящих слов. С каким-то незнакомым до этого чувством слушал он торопливую скороговорку Инны, часто прерывавшуюся веселым смехом. Ей, видно, тоже было хорошо с ним. Шагая рядом с Инной, он чувствовал себя счастливым впервые в жизни. Они долго стояли около ее калитки. Казалось, Инна чего-то ждала. И тогда наконец Саша решился: он протянул ей страничку со стихами. Она, как ему показалось, приняла их с некоторым недоумением. И вдруг неожиданно поцеловала его в щеку, звонко рассмеялась и, хлопнув перед растерявшимся Сашей калиткой, исчезла во тьме…

Может, это и была первая любовь? Но он не испытывал никаких ее мук, о которых пишут в романах. Приехав через год студентом института журналистики, он узнал, что Инна вышла замуж и куда-то уехала.

А зимой того же года в жизни Саши произошел крутой поворот: его старший брат, в то время уже лейтенант, командир стрелкового взвода, был убит в Финляндии. Получив от матери письмо, закапанное слезами, — некоторые слова так расплылись, что их не удалось прочесть, — Саша бросил учебу в институте и пошел добровольцем на финскую войну. Вместе с письмом матери пришла записка от младшего брата Евгения. Он с раннего детства спал и видел себя полководцем. В тот год он учился в седьмом классе. Рвался добровольцем, но «военкоматчики» были непреклонны. Тогда он вместе с товарищами решил «пробраться» на фронт. Купили военное обмундирование и ехали на товарных поездах до Ленинграда, где их задержали и вернули домой.

Брат писал: «Я ехал с твердым намерением отомстить за Николая, но мне еще не доверяют оружия, а напрасно. Я бы доказал, что могу воевать не хуже взрослых».

Но воевать и Саше не пришлось. Пока прошел подготовку, война окончилась. Он хотел было опять вернуться в институт, но с середины года этого сделать было нельзя. Год пропадал. Командование предложило ему поехать учиться в училище. Саша вначале колебался, потом согласился. Окончив военное училище, он не верил, что может быть командиром, считал: это не в его характере.

А сегодня, получив благодарность Канашова, почувствовал, что в нем признали командира, приняли в армейскую семью.

Глава десятая

1

Канашов курил папиросу за папиросой, и в штабе стоял сизый полумрак.

Заместитель командира полка по политчасти Шаронов шагнул в дверь и, не различая, кто сидит за столом, крикнул грубоватым баском с порога:

— Товарищи, да ведь это безобразие! Дымовая завеса… (Шаронов был единственным некурящим командиром в полку.) Разве можно в таких условиях работать?

— Это я, Федор Федорович, надымил.

Шаронов узнал голос командира полка.

Гремя стулом, Канашов поднялся и распахнул окно. Дым столбом, как в трубу, потянуло наружу.

— А я уж испугался! Не пожар ли, думаю? Дыму, хоть топор вешай…

— Хорошо, что зашел, присаживайся. Ты мне нужен…

Шаронов положил кожаную папку, с которой почти никогда не расставался. На столе Канашова замполит увидел стопку военных журналов, а рядом подшивку «Красной звезды». Он изучающе поглядел на командира полка. «Видать, не в духе. С женой, наверно, опять поссорились…»

— Это ты отдал распоряжение начать расследование по делу Миронова?

— Я. А что?

— Зря. Надо было, Федор Федорович, хотя бы мне доложить…

Вон оно что, самолюбие задето…

Шаронов был уверен, что поступил правильно. И в таких случаях он был непримирим.

— Вчера из политотдела дивизии позвонили…

— Ну и пусть звонят! — раздраженно перебил Канашов. — Пока я командую полком. Нам надо самим разобраться, прежде чем поднимать шум.

— Михаил Алексеевич, я тебя не понимаю. Ты же знаешь, что я сам присутствовал и после лично беседовал с Горобцом. Вчера у них в батальоне прошло совещание командного состава. Некоторые требовали отдать Миронова под суд и исключить из комсомола. Таково мнение большинства. Это было ответственное совещание… Миронов халатно отнесся к такому важному учению, зазнался. Говорят, что он хотел ввести какие-то новые методы подготовки стрельбы. Разве допустимо так глупо рисковать людьми?

— Постой, Федор Федорович! Ты же не участвовал в «репетиции»…

— Как это не участвовал? — возмутился Шаронов.

— Ты же сам сказал, что присутствовал. А присутствуют сторонние наблюдатели. Ты на Горобца не ссылайся. Он испугался, вот и перестраховывается. Не верю я тому большинству, которое само ни черта не разобралось в этом.

— Я чувствую давно, что ты не доверяешь мне, но как можно не верить выступавшим командирам-коммунистам.

— А как можно им верить? Да, я никогда не соглашаюсь с теми, кто хочет отбить инициативу не только у Миронова, но и у остальных командиров.

— Ну, знаешь, Михаил Алексеевич, это уже слишком… Я старший командир и…

— Вот я и говорю с тобой как со старшим командиром и своим заместителем по политчасти. Всякие расследования во взводе Миронова прекратить. Нашим политработникам надо больше практически заниматься боевой подготовкой…

— Не моя забота заниматься военным обучением бойцов.

— Вот ты мне скажи: слыхал ли ты, что в батальоне Белоненко сержант Толокин уже второй год работает над усовершенствованием прицельного станка? Или, к примеру, что тот же самый Миронов предлагал новый способ подготовки данных для ведения огня в ночных условиях?

— Что-то слышал… Но ведь это прямое дело командиров — подхватывать новинки, внедрять их и прочее.

— Не только командиры, но и партийная организация должна оказывать им помощь, товарищ Шаронов. Да и у нас еще нет, как тебе сказать, взаимодействия между мною, как командиром-единоначальником, и тобою — заместителей по политчасти. То же происходит и в подразделениях… Вот Горобец не понимает Бурунова. А по-моему, он сильный политработник. Ведь он-то с делом Миронова разобрался… Случай произошел из-за плохой подготовки расчета минометной батареи полка. С Русачевым спорили чуть ли не до драки. Он запрещал знакомить с устройством мин минометчиков, пока бумажку не получим. Они вели огонь минами, свинчивая колпачки. И мины рвались на поверхности земли. Все у него секретно… Вот и досекретничались.

Шаронов недолюбливал замполита батальона Бурунова за самостоятельность в работе и считал его зазнайкой.

— Есть у нас, если хочешь знать, промахи и в твоей работе… О них уже говорят в печати, — добавил Канашов и, достав из планшета свежий номер окружной газеты, молча протянул Шаронову.

Тот удивленно пробежал глазами начало заметки, подчеркнутое красным карандашом:

«В полку, где заместителем командира полка по политчасти тов. Шаронов, инспекторская поверка показала, что бойцы неплохо разбираются в политических вопросах, в том числе и в вопросах хранения государственной и военной тайны…»

Шаронов прервал чтение и поискал подпись. Автором ее был один из его старых знакомых. Когда-то они вместе служили в одном полку заместителями командиров батальона по политчасти. В прошлом году этот автор окончил курсы военных журналистов и работал теперь корреспондентом окружной газеты. В этом году он вместе с представителями Политуправления округа приезжал на инспекторскую поверку политических занятий. «Ну, Аркаша Крилецкий всегда меня поддержит», — улыбнулся Шаронов. Но тут же улыбка сбежала с лица, как только он прочитал второй абзац:

«Однако бдительность в полку слаба. Есть случаи разглашения военной тайны. В полк свободно, без пропусков, проходят посторонние люди. Расхождение между словами и делом — очень серьезный порок. Политучеба не самоцель, а средство укрепления боевой мощи части. Пустая болтовня здесь крайне нетерпима…»

Шаронов гневно бросил газету на стол. Его полные, румяные щеки побледнели, в обычно спокойных глазах появился холодок негодования.

— Откуда у него такие сведения? Инспекция высоко оценила политподготовку части. У меня есть документы. Так я этого не оставлю!

— Погоди, погоди, Федор Федорович, не кипятись. Ты же нас, коммунистов, учишь сознательно относиться к критике, а сам, оказывается, ее не терпишь.

— Да какая же это критика? Это ложь! — нетерпеливо перебил Шаронов.

— Но ведь был же случай, когда наш красноармеец отправил домой письмо и написал, чем он занимается, где стоит наша часть и куда мы выходим в лагеря. Разве это не разглашение военной тайны?

— Да, но откуда у Крилецкого сведения, что у нас через проходную ходят, как через постоялый двор? А впрочем… — вспомнил вдруг Шаронов. — Я приказал пропускать инспекторов через контрольный пункт без пропуска, чтобы избавить их от бюрократической волокиты… Вот он и отблагодарил меня. Журналистская братия для красного словца не пожалеет ни матери, ни отца.

— И все-таки, Федор Федорович, этот корреспондент прав. Вовремя он ударил нас, хотя и больно. Клуб у нас захирел. Там только танцы. Бойцам и командирам нечем больше заняться. Ты вспомни, когда у нас в полку был доклад о международном положении? Вчера я присутствовал на занятиях у лейтенанта Миронова, так они меня забросали вопросами: «Сможет ли Англия устоять против Гитлера? Почему Германия прибирает Балканы к рукам?»

— Значит, плохо проводит политзанятия Миронов.

— Плохо, — согласился Канашов. — Но откуда он может все это знать?

— Пусть регулярно читает газеты, слушает радио…

— Для командира этого мало… И вообще нам надо собрать в ближайшее время партбюро и обсудить положение дел в полку. Дальше так работать нельзя…

«Так вот он каков, этот Канашов! — возмущался в душе Шаронов. — В полку неприятности, и он пытается свалить все беды на чужую голову. Придирается… Ничего, поглядим, кто из нас прав, кого поддержат на бюро коммунисты. Может, и действительно, прав начальник штаба дивизии. Многие неполадки у нас происходят из-за семейных неурядиц Канашова. Говорят, он разводится с женой. От многих слышал я, что бывает он грубым с подчиненными, к политработникам придирается. Не понимает, что их задача вести партийно-политическую работу, а не военному делу учить. Да и на партактиве дивизии говорили, что переоценивает он себя, за славой гонится».

Раздался телефонный звонок. Канашов взял трубку, говорил комдив.

— Есть, товарищ полковник, — сказал Канашов. — Выезжаю немедленно.

2

Дождь только что кончился. В клочковатых тучах уже кое-где проглядывали голубые просветы неба. В открытую форточку доносился шлепающий звон больших прозрачных капель.

На столе Русачева лежало личное дело Канашова и несколько рапортов о чрезвычайных происшествиях в его полку за последние полгода.

Русачев задумчиво теребил подстриженные усы еще темные, но уже посеребренные сединой. Прошлый год на осенних смотровых учениях и инспекторской поверке дивизия могла завоевать переходящее Красное знамя, если бы полк Муцынова не подкачал со стрельбой. Тогда половина отличных оценок по всем видам боевой подготовки в дивизии приходилась на полк Канашова. «А получи дивизия переходящее Красное знамя, мне непременно дали бы генерала…»

Комдив с тревогой думал о том, сможет ли он сдержать слово перед командующим и на осенних смотровых учениях 1941 года завоевать переходящее Красное знамя. Не было ли это хвастовством? Набрать десять недостающих процентов отличных оценок по всем видам боевой подготовки — уж не такая трудная задача. А вот теперь он с каждым днем все больше убеждается, что надежда эта несбыточна. И с дисциплиной и с боевой подготовкой дело обстоит куда хуже, чем в прошлом году. Вчера у Канашова в полку опять чрезвычайное происшествие: на тактических учениях ранило двух бойцов. Русачев долго колебался, какое же ему принять решение…

Он встал и, заложив руки в карманы, прошелся по кабинету, потом сел за стол и начал писать рапорт командующему с просьбой ходатайствовать перед наркомом обороны о снятии Канашова с полка. Мысли Русачева прервал звонок начальника штаба. Вскоре он сам вошел в кабинет комдива.

— Прочти, Зарницкий… — Русачев протянул ему рапорт и, закурив, стал молча наблюдать за выражением лица подполковника.

Тот, беззвучно шевеля губами, то и дело кивал головой.

— Тут надо бы, по-моему, выделить одну мысль, — сказал, дочитав, Зарницкий. — Что эти неполадки объясняются в основном тем, что Канашов, бесспорно, зазнался. Для него не существует авторитетов. Вспомните, не было почти ни одного вашего приказа, чтобы его не осудил Канашов. По его мнению, все ничего не смыслят, ничего не понимают…

В кабинет, резко хлопнув дверью, вошел подполковник Канашов. Зарницкий, окинув его пристальным взглядом, попросил разрешения идти и, забрав какие-то бумаги, вышел.

Русачев выжидающе помедлил и наконец, прищурившись, сказал:

— Зазнались вы, товарищ Канашов, вот что я вам скажу. «Мой полк — первый, сам я — первый, мне все нипочем…» — Комдив вышел из-за стола и заходил по ковровой дорожке, скрипя хромовыми сапогами и рассыпая серебряный звон шпорами. Заложив руки в карманы широких, с напуском, галифе, он несколько раз прошел перед Канашовым и остановился у карты Советского Союза. Пристально поглядел на нее, словно что-то отыскивая, и, повернувшись к Канашову, громко проговорил: — Был первым… — Он измерил его насмешливо прищуренным взглядом и продолжал: — Мирное время, подумать только, а мы потери несем в людях. Что же будет на войне? Два человека в медсанбате… Да нас с тобой за это в три шеи гнать надо. Не умеешь командовать — уступи место тому, кто умеет… Людьми вы не дорожите.

— Откуда это видно?

— Видно, очень даже видно из того, как вы командуете полком. В зимних лагерях из-за вашего нового метода закалки в полку заболело более двадцати человек, из них пятеро — воспалением легких. Во время марш-броска в буран восемь бойцов обморозились. Осенью прошлого года вы нарушили приказ наркома, совершили марш не тридцать, а сорок километров. Один боец у вас умер, а пятнадцать легли в госпиталь из-за перенапряжения. Какие вам надо еще факты?

— Смотря как смотреть на эти факты, — возразил Канашов.

— Как ни смотри, а они бьют по тебе.

— Товарищ полковник, вы же знаете, что закалка принесла пользу полку. За два месяца в зимнем лагере не было ни одного случая обмораживания. В смерти бойца виноваты врачи. Они не знали, что у него тяжелый порок сердца. Нарком требует от нас готовить бойцов к действиям в любых, самых суровых условиях… Я так его понимаю.

— Но он не требует, чтобы разные там Канашовы, занимаясь какими-то выдумками, губили и теряли понапрасну бойцов в условиях мирной армейской учебы.

— Бойца надо готовить к преодолению всех трудностей походно-боевой жизни… А эти трудности будут иными, чем были в Гражданскую войну или в боях у реки Халхин-Гол и даже в сражениях в Финляндии. Современная война не только война моторов и техники, но и война мускулов и нервов.

Русачева больно задело упоминание Канашова о Гражданской войне, к боевому опыту которой командир полка, по его мнению, относился пренебрежительно.

— Знаю, знаю… На своего конька сел. Начитался всяких иностранных журнальчиков. «Современная война…» Привыкли щеголять красивыми фразами. Гражданская война тоже немалой крови нам стоила, но, прямо скажу тебе, терял я в атаке меньше людей, чем ты со своими дурацкими выдумками за один год учебы потерял.

Раздался звонок. Русачев взял трубку. Начальник штаба сообщил: Канашова срочно вызывают в штаб округа.

— Давай быстрей, — приказал комдив.

«Что бы это значило? Зачем вызывают?» — забеспокоился Русачев.

Зарницкий вошел мелкими, бесшумными шагами, будто был не в сапогах, а в войлочных домашних тапочках, и молча положил приказ округа.

— Можешь идти, — разрешил комдив.

Русачев сел за письменный стол и, словно не обращая никакого внимания на Канашова, стал читать.

Канашов удивленно глядел на Русачева и думал:

«Никак не пойму его! Боевой командир, любит армию. И вместе с тем все ставит под сомнение, противится всему новому. Неужели он не понимает, что эти новшества вводят не Канашовы или Ивановы, а сама жизнь. Конечно, эти новшества — хлопотное дело».

Русачев оторвался от бумаги, рассерженно глядя на спокойное, сосредоточенное лицо Канашова.

— И последний случай, товарищ подполковник, на тактических учениях… Опять кровь в мирное время… — Комдив вертел в руках листки бумаги… — Зарницкий доложил мне результаты расследования. А в этом безобразном самочинном захвате квартир тоже ваш полк отличился. Снова чрезвычайное происшествие. Меня интересует: знаете ли вы, наконец, к чему это приведет?..

— Пусть лучше в мирное время учатся с малой кровью, чем платятся большой кровью на войне. Прошлый год, когда в первый раз обучали пехоту идти за огневым валом, вы же помните, как они робко шли. А теперь вы сами видели, они уже уверенно атаковали, прижимаясь к огневому валу. — Канашов прервал речь. Глаза его горели, будто он атаковал сейчас сам.

— Ну а Зарницкий большой мастер составлять бумаги. Это я знаю.

— Как это составлять? Вы что, не верите?..

Русачев поднял трубку:

— Зарницкий, зайди-ка ко мне.

Вскоре в кабинет вошел Зарницкий.

— Вот тут Канашов берет под сомнение твое расследование… Изложи факты, пусть убедится.

— Товарищ полковник, да тут и без всяких докладов ясно. Минометный расчет не был подготовлен для такого ответственного занятия. Кроме того, в действиях отдельных командиров проявилась анархия. Шаронов рассказал мне, что лейтенанту Миронову стихийно пришла в голову мысль испробовать новый, ускоренный способ подготовки данных для стрельбы. Этот способ не проверялся никем. Надеюсь, и сам Канашов не будет отрицать этого…

— Разрешите доложить! — нетерпеливо перебил Канашов.

— Подождите, товарищ подполковник. Вам ясно, что изложил здесь начальник штаба?

— Ясно, товарищ полковник, но непонятно…

— Что же?

— Какой же он начальник штаба?

— Что? Молчать! Я запрещаю вам обсуждать действия Зарницкого. Вы забываетесь, подполковник. Кто из нас здесь старший? Пока что я командую дивизией…

— Чернильная душа вы, Зарницкий, а не начальник штаба!.. За весь год ни разу не были в полку… И о боевой подготовке частей судите только по бумагам да телефонным звонкам.

— Молчать! Прекратите немедленно…

Покрасневший, взбешенный Русачев выскочил из-за стола и почти вплотную подошел к Канашову. Зарницкий, до этого насмешливо улыбавшийся, испуганно взглянул на комдива.

Но лицо Канашова было спокойным. Он только расправил широкие плечи и подался вперед всем своим крепко сбитым туловищем.

Русачев резко отступил назад, губы его подрагивали.

— Вы, подполковник, не дорожите честью полка, которым вам доверили командовать, вы не выполняете мои приказы, вы оскорбляете моего начальника штаба… Я объявляю вам о неполном служебном соответствии. И буду ходатайствовать перед наркомом обороны об отстранении вас от занимаемой должности. Да и с семейными вашими делами надо разобраться как следует. Не к лицу так вести себя коммунисту в быту… Идите… Вы свободны.

3

После прошедшего вчера партийного бюро полка Шаронов ходил весь день подавленный и расстроенный. «Везешь на себе, как вол, всю партийную работу, и тебя же ругают. И Канашов еще напирает…»

Несколько раз он намеревался зайти к командиру полка для разговора и каждый раз отговаривал себя. Но затем подавил чувство обиды и зашел.

— Здравствуй, Михаил Алексеевич. Хочу с тобой посоветоваться…

— Присаживайся, — сказал ему Канашов.

— Вот вчера на бюро ты упрекал меня — Чепрака копирую, единоличник в партийной работе…

— Конечно, единоличник.

— А на кого, разреши спросить тебя, мне сейчас в бюро нашем опираться? Парторг без году неделя как прибыл, большинство членов бюро в командировках, на заданиях и учениях… Один я как перст.

— Помнишь, на отчетно-выборном собрании за что коммунисты критиковали прежнего парторга?

— Собрание без критики — что борщ без соли, — усмехнулся замполит. — Мало указать, что плохо, а вот как сделать, чтобы хорошо было…

— Вот тебе соль: больше людям доверять надо, не нарушать принципа коллективности в работе бюро. А ты единоначальствовать в партийных делах начал. Сейчас для тебя главное — надо Ларионову помочь быстрее в дела наши полковые вникнуть.

— Да это-то так… Но и Ларионов какой-то, я тебе скажу, странный… Журналист… Вот его и тянет на острую тему. Ему бы с партийным хозяйством начать знакомиться, а он в дело с Мироновым встрял. Весь день потерял в батальоне, когда и без него разобрались. Чудак. Думает, все так просто… Поехал, поговорил и сразу скоропалительный вывод: Аржанцева обвинил, как коммуниста, ротную комсомольскую организацию тоже и Миронова заодно. А сегодня на практические занятия собрался к Горобцу. Пришлось подсказать, чтобы занялся своими партийными делами.

— Зря, Федор Федорович, зря удержал ты его.

— Это почему же?

— Да потому. Даже хорошо, что так. Пусть с коммунистами знакомится не по карточкам учета, а по их службе. Там виднее, кто из себя что представляет. Скорее узнает людей, ясней поймет полковые наши болезни.

Канашов закурил и задумался.

— Скажи ему, пусть семью привозит, — посоветовал он.

— А с квартирой как же?

— Две комнаты у Русачева только что добился…

Шаронов решил, что сейчас наступил самый подходящий момент поговорить о семейных делах и самого Канашова.

— Я давно хочу спросить, Михаил Алексеевич, что у тебя с семьей?

Канашов поднял голову и, глядя в упор на Шаронова, поморщился. Вопрос этот застал его врасплох, тем более что он сам еще не решил, как разрубить ему этот сложный семейный узел, а потому ответил неопределенно:

— А все так же, Федор Федорович…

Тогда Шаронов, не любивший говорить с людьми обиняками, спросил прямо:

— Скажи, это правда, что ты собираешься разводиться?

Канашов рассердился:

— К чему эти допросы? Что у тебя, нет материала для очередного политдонесения? Тогда пиши. Правда… собираюсь.

Вскочив со стула, он швырнул папку с бумагами на стол, лицо его побагровело.

— Ты, милок, сначала в своих делах разберись! Одно ЧП за другим валится на нашу голову… А ты в мои дела вмешиваешься. Здесь-то я как-нибудь сам разберусь.

И потом, вдруг вспомнив о чем-то, стал быстро рыться в бумагах.

— На! — Он подал Шаронову предписание, где говорилось, что замполит направляется учиться на курсы усовершенствования политработников. — Я рад, что ты едешь учиться, — мягко сказал Канашов, и глаза его засветились добрым светом, — я верю, из тебя выйдет хороший политработник, Федор Федорович… Ты трудолюбив, честен, хотя и бываешь излишне обидчив. А теперь давай поговорим по душам о моих семейных делах…

Глава одиннадцатая

1

Русачев сидел мрачный в своем кабинете и барабанил по столу пальцами. Невольно всплывал неприятный разговор с Канашовым. В голове теснились противоречивые мысли. Большинство фактов были сомнительными, а то и просто голословными. Но все же это были мелкие семейные пустячки.

Командир дивизии еще раз перечитал терпеливо все докладные и велел вызвать к нему на беседу Валерию Кузьминичну.

Вскоре она явилась, разодетая, накрашенная, с кокетливой улыбкой, и протянула ему руку в перчатке.

Русачев знал, что Канашов, оставив квартиру, ушел с дочерью от нее окончательно. И на другой же день после этого Валерия Кузьминична справляла новоселье в кругу близких ей знакомых. Но он еще сомневался. Неужели эта женщина, обивавшая пороги командования и политотдела, молящая вернуть ей мужа, на самом деле была рада его уходу. Неужели все это не более как красивая игра ради каких-то своих личных целей?

Валерия Кузьминична сразу уловила на лице полковника недоверие к ней и тут же полезла в карман за носовым платком. Лицо ее, уверенное и самодовольное, тут же потускнело, и по нему пробежали мрачные тени.

— Вы думаете, товарищ полковник, мне легко пережить этот разрыв? Вы ошибаетесь… Мне большим усилием воли приходится быть спокойной, а на душе кошки скребут. До сих пор не верится, как я могла жить с таким ужасным человеком. Вы смотрите на мое платье и думаете: «Все же шикарно одевал тебя муж». И тут вы ошибаетесь… Все это нажито без него и до него. Он мне не купил ни одного платья.

— Ни одного? — усомнился Русачев.

— Больше того, когда он уходил от меня, то прихватил несколько моих дорогих отрезов. Пусть берут, я проживу без них. И у меня еще будут.

— Меня интересует один вопрос.

— Пожалуйста, я слушаю вас.

— Зачем вы выходили замуж?..

Валерия Кузьминична кокетливо улыбнулась.

— По-вашему выходит, я не имела на это право? А что остается делать женщине, если ее соблазнили? Конечно, я могла бы иметь от него детей и получать алименты. Но я заблуждалась… Мне казалось, что Канашов счастлив со мной. Ради него я принесла в жертву все… А я бы, поверьте мне, могла иметь более видного мужа. Подумаешь, шишка — командир полка. Да за меня министры сватались. Один видный поэт проходу не давал. Он и сейчас еще нет-нет да и напишет мне. У него сборник стихов вышел недавно. Что ни стих: «Посвящаю В.К.». Это мне.

Чем дальше слушал ее Русачев, тем все более ощущал, как ворот гимнастерки сдавливает ему горло. Лицо его краснело, а голос становился глухим, сиплым.

— Скажите, а вам приходилось когда-либо спать под открытым небом в походах, под шинелью, мерзнуть, голодать вместе с мужем?

Валерия Кузьминична игриво вскинула брови:

— Это вы к чему, собственно говоря? Боевая романтика — не моя стихия. Я человек искусства… И кстати, когда он воевал в Финляндии, мы, к счастью, не были еще знакомы…

— А вот я со своей женой всю Гражданскую войну исколесил по полям, и на коне, и на тачанке… — И тут же, увидев, что его собеседница обидчиво поджала губы, оборвал начатый рассказ и тяжело вздохнул. Помолчав, продолжал более резко: — Не любили вы человека, с которым жили, вот что я скажу вам. Не были ему женой. Как бы на не утвержденной должности состояли при этом.

Валерия Кузьминична сняла перчатки, игриво похлопала ими по круглой коленке.

— Какая там любовь!.. Что же вы хотели, чтобы я любила этого алкоголика?

— Алкоголика?

— Вы сомневаетесь или просто меня разыгрываете? Да если хотите знать — мне теперь нечего скрывать, — он пил каждый день утром и вечером по стакану водки и, не закусывая, уходил на службу, а там разносил своих подчиненных.

— И это в служебные дни! — привстал и, глядя насмешливо, покачал головой Русачев. — Ну а как же тогда он пил в праздники?

— В праздники он напивался, как сапожник, в стельку… Канашов один способен выпить четверть водки. И тогда, боже мой, он невменяем… Сквернословит, все бьет, говорит, что во всей дивизии нет ни одного умного командира, что все бездарные и подхалимы. Сколько раз он направлял на меня револьвер и грозил застрелить…

Русачев, слушая о новых и новых семейных «преступлениях» Канашова, весь сжимался в пружину. Иногда ему хотелось остановить эту женщину, ошалевшую от ненависти к мужу, опровергнуть ее. Он понимал, что она говорит ложь и что она сама не верит во все это. Что пришла она к нему не из желания вернуть дорогого для нее человека, а привела ее сюда злоба на него, чувство лютой, не знающей удержу мести. И чем больше нагромождала она одну клевету на другую, тем яснее было для Русачева, что за человек сидит перед ним. И когда она наконец дошла до подлости, Русачев не вытерпел. Он поднялся с кресла и, побагровев, крикнул:

— Вон отсюда! Чтобы и духу твоего здесь не было!

Она испуганно взглянула на него, шарахнулась в сторону. Но у самых дверей, обернувшись, зло взглянула на него колючим, уничтожающим взглядом.

— Ах, так вы покрываете все его темные дела? Хорошо, я найду на всех вас управу! И на вас и на ваш политотдел.

— Вон отсюда! — снова рявкнул Русачев, уже теряя всякую волю над собой, и ударил кулаком по столу. Чернильница подпрыгнула и упала на пол, разбрызгивая фиолетовые капли на навощенном до блеска паркетном полу.

2

Придя домой после разговора с женой Канашова, взволнованный Русачев долго не мог найти себе места.

Марина Саввишна сразу отправилась в погребок, достала маринованных грибков, сделала салат и, налив стаканчик вишневой наливки, подошла к нему.

— Покушай, голубчик, — предложила она ласково, обнимая мужа и гладя его черные, подернутые нитями седины волосы.

Но Василий Александрович, даже не взглянув на нее, резко поднялся и заперся в своей комнате. В нем еще были слишком свежи воспоминания о самовольном переселении в новый дом, и он считал жену главной виновницей и заводилой.

Долго он сидел, закрыв глаза. Потом достал два пожелтевших от времени номера журнала, где была напечатана в тридцатые годы его статья о коннице в наступлении. И, наконец, вытащил из ящика стола вторую статью, отпечатанную на машинке. Ее вернула эта же редакция накануне Нового года. В ней он излагал свои мысли о коннице как одном из основных подвижных средств в современной операции. Редакция со многими положениями, выдвинутыми им, не согласилась, отрицая ведущую роль конницы в будущей войне, требовала от него кое-что обосновать, а отдельные места переделать. Он обиделся и не стал ничего исправлять. С каждым днем он все больше и больше относился с недоверием и даже боязнью ко всему, что могло поколебать его авторитет, заслуженно добытый в годы Гражданской войны.

А вскоре прибыл к нему в дивизию служить «баламут» Канашов. Русачев скрепя сердце терпел «новшества» и боялся, что этот «новатор» подведет его. И в то же время понимал: зажимать новое, что вводил Канашов в боевую подготовку и обучение войск, нельзя. Не раз он пытался разобраться, кто же такой Канашов: карьерист, ищущий личной славы, или действительно деловой командир с творческими наклонностями? Он не мог отказать Канашову в его неуемной энергии, умении видеть важное, но в то же время он считал себя обязанным сдерживать его «необузданные желания и порывы».

Первое время он был убежден, что Канашову с ним тягаться трудно. Ведь у него, Русачева, за плечами многолетняя армейская служба, боевой опыт Гражданской войны и у командования он на хорошем счету, его ценили, ему доверяли, считали одним из опытнейших командиров. А кто такой Канашов? Командир, хотя и не из молодых, но все же у него нет всех тех качеств, которыми обладал он.

Время шло, и Русачев начинал понимать, что весь его авторитет и особенно его опыт Гражданской войны теряют свое былое значение, а сам он отстает от жизни.

Остро это он почувствовал с приходом в дивизию Канашова.

Прошлой осенью после тактических учений начальник боевой подготовки округа вызвал к себе Канашова и долго беседовал с ним о причинах ошибок, допущенных во время учения. Да и сейчас, несмотря на этот печальный случай, генерал признал подготовку полка хорошей. Это больно задело самолюбие Русачева. А на разборе учений генерал говорил о том, что некоторые большие начальники не готовятся серьезно к учениям и собираются руководить ими, как проезжий дирижер чужим, хорошо сыгранным оркестром. Русачев принял этот упрек в свой адрес.

«А в последнее время Канашов совсем обнаглел. Он, как ретивая лошадь, закусив удила, делал все, что считал необходимым, даже не советуясь. И когда я его одернул, он мне такое выпалил, что хоть стой, хоть падай. Хорошо, что мы были вдвоем и этого никто не слышал. «Я, — говорит, — на ваше начальственное положение, Василий Александрович, не посягаю. Любите вы это самое положение, что ж…» И это звучало так: «Разве можно винить тебя, если ты на большее не способен? Только не мешай и мне дело делать…»

И Русачеву неприятно было, что Канашов разгадал его слабости. Может быть, это и породило у Русачева в последнее время чувство подсознательной боязни откровенного разговора с глазу на глаз. При посторонних Канашов не мог ему сказать этого, ибо хорошо знал жесткие законы дисциплины. К тому же он был достаточно умен, чтобы нарочито обострять отношения.

Русачев порывисто поднялся и опять торопливо зашагал. Ходил он долго, пока не устал. Тогда снова сел, закурил и опять встал, вспомнив, что сегодня получена еще одна срочная шифровка из штаба округа — приказывали направить в их распоряжение подполковника Канашова. Его расстроило это приказание. А вдруг действительно Канашова отстранят? В течение нескольких дней, после того как Канашов был предупрежден им о неполном служебном соответствии, Русачев не решался отправлять рапорт на имя командующего с просьбой снять Канашова с командования полком. Надвигалась ответственная полоса боевой подготовки войск — летняя учеба. Надо было строить новый лагерь. Зарницкий по нескольку раз в день напоминал комдиву о рапорте. И наконец рапорт был отослан. Но теперь Русачев почему-то вдруг подумал о том, что этого не надо было делать…

«Хорошо бы до отъезда Канашова в округ поговорить с ним по душам о его семейных делах. Может быть, еще удастся их примирить. Канашов грубый по натуре человек. Мог погорячиться из-за дочери и оскорбить жену. Ведь до приезда дочери они жили в согласии. Нет ничего запутанней, чем отношения между мужем и женой… И тут, пожалуй, Коврыгин односторонне подошел к решению вопроса, обвинив во всем Канашова. Мне ведь тоже поначалу так показалось. А теперь нет сомнения, что виноваты они оба. И даже она больше». Сам себе Русачев признался, что он не жил бы с такой женщиной ни одного дня.

Поразмыслив обо всем, Русачев позвонил домой к Коврыгину:

— Вечер добрый, Петр Петрович. Не разбудил? Читаешь? Полезное занятие… У меня сегодня был разговор с женой Канашова. К тебе приходила? Грозилась? Ну пусть пишет… По-моему, разбирать Канашова на дивизионной парткомиссии не следует… Ограничимся вызовом и предупреждением. Пусть сам решает этот вопрос по-серьезному: будет ли он с нею жить или нет?.. Ты ведь знаешь: силой мил не будешь. Вот так. Ну, будь здоров…

3

Новое место для лагеря выбрали в густом сосновом лесу. Неподалеку бежала речушка, чистая, прозрачная. На ней было решено устроить плотину, поднять уровень воды, чтобы использовать ее в хозяйственных целях. За рекой начинались поля, они перемежались оврагами, высотками и рощицами, что было особенно выгодно для учебного поля и тактических занятий. Район понравился всем, и только один командир полка, подполковник Муцынов, оставался ко всему безразличен.

С лица Канашова не сходила довольная улыбка. Он вмешивался буквально во все, осматривая, прикидывая на глаз, ходил стремительно и, несмотря на свою плотную фигуру, легко ложился и вставал с земли.

Когда командир дивизии предложил каждому из присутствующих доложить свое мнение о месте для лагеря, Муцынов, который до этого со всем молча соглашался, вдруг запротестовал:

— Зачем в этом лесу? Да вы поглядите, какая здесь густота, даже днем темно.

Канашов предложил вынести район лагеря поближе к опушке леса и кое-где проредить.

Комдив согласился и уточнил, что лагерь должен выходить к юго-восточной опушке, где меньше кустарника и почва значительно суше.

А дальше начался долгий спор, сколько потребуется времени на подготовку лагеря.

Муцынов назвал такие сроки, что, согласившись с ним, дивизию можно было вывести в лагерь не раньше середины лета.

Русачев озадаченно оглядел Муцынова. Он уже не раз перехватывал укоризненный взгляд Канашова, который тот бросал в сторону Муцынова.

— Значит, для оборудования лагеря дивизии тебе надо месяц, да на стрельбище — месяц, на спортгородок — полмесяца. Ну и в резерв, как ни говори, тоже полмесяца надо. Вот и выходит, что просишь у меня три месяца…

Канашов, не спуская глаз с комдива, наблюдал, как тот спокойно подсчитывал, как бы соглашаясь с Муцыновым. «Конечно, Муцынову все можно. Любимчик! А вот попробуй я, Канашов, запроси столько, комдив изругал бы, осмеял в присутствии всех. Три месяца много, но меньше, чем за два, тоже нельзя, — прикидывал и Канашов. — Работа большая. Но почему комдив так спокойно согласился отдать Муцынову весь автобат? На чем же он думает подвозить все, что надобно, в дивизию? Наверно, опять заберет у нас лошадей. Ни одной не дам!»

А Русачев тем временем продолжал:

— В том-то и дело, товарищи, что мы не строительное соединение, а боевая единица. Для нас основное — боевая подготовка…

— Да, но ведь лагеря тоже для этого, — сказал командир второго полка подполковник Буинцев.

— Нам предстоит подготовить сложное тактическое учение с боевой стрельбой, — продолжал комдив. — И учения эти должны состояться не позже конца июня… Значит, в конце мая надо выйти в лагеря.

— Не получится! — махнул рукой Муцынов. — Не могу же я разорваться. За два месяца и лагерь построить, и стрельбище оборудовать, да еще и спортгородок…

Но комдив решительно прервал его:

— Хватит! Мне все ясно…

Русачев хорошо понимал, что только Канашов может выполнить эту трудную, ответственную задачу, и поэтому сказал:

— Подполковник Канашов, даю вам полтора месяца на все оборудование лагеря. В ваше распоряжение прибудет авторота. Приказываю закончить все работы к середине июня. Понятно?

Все это произвело впечатление грома, грянувшего среди ясного неба. Все растерялись. Один Канашов оставался невозмутимым, будто это его не касалось. Он знал: Русачев упрям в своих решениях и всякие возражения бесполезны.

— Завтра же представить мне на утверждение план боевой подготовки полка на этот период, — добавил он.

Муцынова сначала ошеломило неожиданное решение, но постепенно он пришел в себя: «Что ни делается, все к лучшему». Он торжествовал победу и с насмешкой поглядывал на Канашова. «Поглядим, как у тебя выйдет… А то вечно суешься со своими предложениями…»

— Готовьте полки к строевому смотру, — приказал комдив. — Перед выходом в лагеря проверю.

4

Возвращаясь домой, Канашов думал, что не бывает худа без добра. Благодаря этому решению комдива его полк раньше других начнет полевые занятия. Это хорошо… Надо еще сегодня до обеда закончить рекогносцировку лагеря, а завтра с утра направить всех на работу. Он отдал приказ дежурному по полку сыграть сбор тревоги для командного состава полка. Через полчаса все направились в район лагеря. Канашов сразу распределил работы среди комбатов: Белоненко поручил оборудовать лагерь, Урзаеву — стрельбище, батальону капитана Горобца — спортгородок.

Командиры переговаривались:

— Всегда все на нас валят. Учение проводить — наш полк, на границе укрепленный район строить — мы, лагерь выбрали новый — опять нас впрягли.

— Канашов думает отличиться… Честолюбие не дает покоя.

— Верите, товарищи, — говорил командир роты Верть, — я забыл, когда ходил в кино. Вот и набирайся культуры. Какая там культура? Жены от нас скоро откажутся, дети отвыкнут.

До Канашова доходили эти разговоры, но он никому не давал нахлобучки. «Ладно, пусть выговорятся. За мной еще будет слово, — думал он. — Прежние успехи кружат некоторым голову. Готовы век жить воспоминаниями о былых заслугах. С таким настроением лагеря не построить…»

Солнце уже зашло. В лесу стоял сумрак и резко пахло сырой землей, гнилой листвой. Командиры собрались возле головной машины, расселись на поваленные деревья, слушали. Резкий, звонкий голос Канашова разносился далеко по лесу.

— Товарищи командиры, нам предстоит выполнить две сложные задачи: построить лагерь и провести показные тактические учения. Времени мало, но раз задача поставлена, ее надо выполнить. Занимаясь оборудованием лагеря, мы должны не забывать, что главное для нас — боевая подготовка. Вот в батальоне Горобца…

Горобец вскочил, вытянулся.

— Садитесь, товарищ капитан. В этом батальоне рота Аржанцева отстреляла упражнение «на отлично», а рота Петухова? Еле-еле натянула «на удочку». У Белоненко еще хуже. В роте старшего лейтенанта Вертя неудовлетворительная оценка. Возьмите физическую подготовку. На первом же километре марш-броска появились отстающие. По боевой тревоге батальон подымается восемь минут. Так дальше не пойдет… На совещаниях и собраниях говорим умные речи и даже с претензией на открытия! А штыковому бою обучаем на легких макетах чучел. Тронь у солдата лоб — сухой, а надо, чтобы спина была мокрая. Поменьше похвал, побольше честного усердия. Надо обучать и воспитывать людей так, чтобы они умели воевать…

За три недели работы полка Канашова оборудование лагеря заметно подвинулось. Среди леса, на расчищенной площадке, обозначились ровные квадраты дощатых гнезд для палаток. С боков и впереди их опоясывали лагерные линейки, посыпанные золотистым песком. На концах передней линейки стояли грибки для часовых.

В спортгородке работа шла также полным ходом. На опушке высились три снаряда с лестницами и свисающими канатами, несколько волейбольных площадок, баскетбольные щиты, пока еще без сеток; будто хрустальные ворота, сверкали под солнцем никелированные турники, параллельно им стояли брусья, а поодаль «безголовые и бесхвостые кони», которых так не любят новобранцы.

На вновь оборудованном стрельбище зазвучали первые перекатистые выстрелы.

При возвращении со строительных работ в часть среди командиров стихийно вспыхнул разговор об опровержении ТАСС в «Правде» от 9 мая. Японские газеты сообщали, будто бы Советский Союз концентрирует крупные военные силы на своих западных границах. ТАСС опровергало эти нелепые измышления.

— По-моему, — сказал Канашов, — это имеет прямую связь с опровержением, опубликованным в начале этого года. Тогда ТАСС опровергало, что немецкие войска перебрасываются в Болгарию с ведома правительства СССР.

— Я что-то не улавливаю связи между этими двумя опровержениями, — признался Савельев. — При чем тут немцы, Болгария и эти японские измышления?

Канашов улыбнулся.

— Германия подтягивает свои войска ближе к нашим границам. Война назревает…

— Не думаю, — проговорил Бурунов, — чтобы Гитлер вздумал, затеяв войну с Англией, напасть на нас. Ведь это грозит Германии войной на два фронта. А Гитлер в своих речах осуждает военных руководителей кайзеровской Германии за их стратегическую слепоту в Первой мировой войне — сражение на два фронта. А во-вторых, навряд ли Гитлер рискнет напасть на нас, имея с нами договор.

— То, что они не рискнут воевать сразу на два фронта, с этим я согласен, — сказал Канашов. — Но не забывайте, что капиталистам всегда легче сговориться друг с другом, чем с нами.

— А я твердо убежден, что от войны мы гарантированы лет на пять, — уверенно возразил Бурунов.

— Да, для нас это было бы неплохо, — согласился Канашов, — учитывая, что мы недавно перешли на новую систему боевой подготовки и в армию поступает новая техника.

— Конечно, если бы на границе назревало что-нибудь серьезное, наши батальоны не сняли бы со строительства укрепленного района, — предположил майор Белоненко.

— Правильно, — поддержал его Аржанцев.

И только всегда критически настроенный капитан Горобец усомнился:

— Но зачем же тогда прибыли туда саперные части? Загорать?

— Продолжать строительство, — сказал Белоненко. — Не можем же мы вечно надеяться на миролюбие наших новых беспокойных соседей.

— К вашему сведению, они ведут строительные работы только в ночное время, — сказал полковой инженер.

— Вот это и плохо, — не унимался Горобец. — Немцы открыто день и ночь возводят укрепления, а мы играем в маскировку и теряем драгоценное время.

— Не думайте, капитан Горобец, что наше командование не учло всех плюсов и минусов этого дела. Раз так делают, значит, для нас это более выгодно, — заметил полковой инженер.

Но Горобец не согласился с ним, и тот, желая убедить упрямого капитана, сказал:

— Вы, капитан Горобец, я вижу, воинственно настроены. А политика — вещь чрезвычайно тонкая. Приказать открыть огонь, начать войну не очень трудно, а вот предотвратить ее куда сложнее…

— Да, совсем забыл, товарищи, — сказал пропагандист полка, — на той неделе к нам приедет лектор из округа и прочтет лекцию о международном положении.

— Вот это хорошо, — одобрил Канашов, — а то нам, этом разобраться.

Глава двенадцатая

1

Генерал Мильдер снял пенсне, откинул на спинку кресла голову, тронутую сединой, и, помассировав двумя пальцами покрасневшую переносицу, долгим недоверчивым взглядом посмотрел на большой портрет генерала Клаузевица в массивной бронзовой раме. Затем перевел взгляд на портрет Фридриха Великого и слегка поморщился. Давно он хотел распорядиться, чтобы вставили в раму стекло, но за делами все забывал. Эта прекрасная литография была подарена ему знаменитым кузеном Альфредом Розенбергом.

Особую ценность представляла, конечно, массивная, почти пудовая рама редкой работы. На ней были выгравированы немецкие рыцари в боевых доспехах и представлена богатая коллекция холодного и огнестрельного оружия, начиная с древнейших времен и до наших дней. Дважды эта редкая рама из-за своей тяжести с грохотом и звоном срывалась со стены. И теперь портрет остался без стекла.

Фрау Мильдер, заходя в кабинет мужа, со страхом поглядывала на прусского короля. Она была суеверной женщиной, а тут еще подруга, которой она рассказала об этих случаях, напугала ее, упомянув, что в жизни все происходит непременно до трех раз. Фрау Мильдер и не пыталась разобраться толком, что обозначает это пророчество, и, приняв его на веру, тотчас же предприняла все от нее зависящее. Она убедила супруга отодвинуть письменный стол подальше от стены, где висел портрет; освободила старенькую кушетку и, покрыв ее бархатным покрывалом, расшитым цветами, подставила ее под портрет, предварительно взяв слово с мужа и дочери, что они никогда не будут сидеть на этой кушетке.

Вызвав жену и попросив ее, чтобы она напомнила ему о стекле для портрета, Мильдер снова погрузился в сочинения Клаузевица «1812 год» — исторический очерк и общий обзор событий, связанных с походом Наполеона в Россию. Изредка Мильдер отрывался от книги, и его взгляд скользил по двум схемам, лежащим на столе: «План похода Наполеона I в Россию в 1812 г.» и «План отступления из Москвы» в том же году.

Все, что Мильдер считал значительным и полезным, он аккуратно подчеркивал и делал выписки в блокнот. Клаузевиц писал: «В России Наполеон встретил противодействие огромного пространства страны и возможность народной войны». Мильдер подчеркнул эту мысль, вписал ее в блокнот и стал размышлять: «Пожалуй, и сейчас нельзя забывать об этих факторах. Правда, у нас теперь есть такое могучее наступательное средство, как танки, которые могут преодолеть это пространство…»

Идейный учитель Мильдера — Клаузевиц, которого генерал чтил больше всех военных теоретиков Германии, поставил перед ним ряд проблем, в них надо было основательно разобраться.

Клаузевиц, например, утверждал, что до 1812 года Наполеон принимал правильные решения и что риск при выполнении этих решений был неизбежен и служил именно тем ключом побед, которые он одерживал над своими противниками. Мильдеру было непонятно, почему Клаузевиц, оценивая исход войны 1812 года как поражение Наполеона, в то же время утверждал, что решения, принятые «великим корсиканцем», были все же правильными. Клаузевиц делал вывод, что это поражение — чистая случайность. Когда Мильдер прочел повторно исторические очерки Клаузевица «1812 год», он наконец уловил главную мысль автора: «Напав на Россию, Наполеон ошибся не в целях и выборе объекта для выполнения далеко идущей стратегии, а в методах ведения кампании».

Окончив выписки, Мильдер взял две книги из стопки, громоздившейся на большом письменном столе. На них были сделаны его пометки: «Прочесть обязательно». Одна толстая книга в кожаном переплете с бронзовым тиснением и металлическими застежками: «Походы Карла XII в Россию», вторая, которой он очень дорожил: «Внимание, танки», подаренная Мильдеру с надписью от автора: «Дорогому единомышленнику — Гейнц Гудериан».

В то время как генерал был занят чтением, фрау Мильдер ходила легко и бесшумно по соседней комнате. Изредка она подходила к двери и бросала изучающие взгляды на мужа: его усидчивые занятия вызывали у нее недоброе предчувствие. Не меньшее беспокойство доставляли ей мысли о дочери, которая очень уж долго гостит у родственников. Фрау Мильдер не терпелось обо всем посоветоваться с Густавом, но она не решалась отвлекать его, когда он работает. Вот уже месяц как он углубился в военную историю, копается в старых книгах, и с каждым днем количество их растет и растет на письменном столе.

Не нравилось фрау Мильдер и то, что пришлось отложить поездку на курорт в Баден, куда они собирались выехать в конце апреля. Густав сказал ей, что его отпуск перенесен на неопределенное время. В начале мая он собирался ехать в важную служебную командировку, как будто бы в Варшаву. «И с чем это может быть связано? — ломала голову фрау Мильдер. — Может быть, повышение по службе, даст бог…»

Мильдер пододвинул к себе ящик с картотекой выписок, которые он делал на небольших карточках, и, вынув одну из них, стал быстро писать.

Марта Мильдер решила устроить небольшой отдых мужу. Зная его слабость к скачкам, она с большим трудом достала три билета, надеясь, что к воскресенью приедет дочь. Конноспортивные состязания нескольких стран обещали быть интересными. Муж получит, бесспорно, большое удовольствие и будет благодарен ей. Фрау Мильдер уже не один раз заглядывала в дверную щель на седеющую голову мужа и колебалась, можно ли ей войти в кабинет. Хорошо, что он дал согласие снова принять дивизию, служить под командованием генерала Гудериана, хотя этого генерала некоторые называли выскочкой.

Тихонько войдя в кабинет, она долго не решалась приблизиться к мужу. Он сам почувствовал ее присутствие и резко обернулся.

— Марта, ты? — Он поглядел на нее недоумевающе: как могла она решиться оторвать его от занятий. — Что-нибудь случилось с Гертой?

Фрау Мильдер смущенно улыбнулась.

— Густав, я купила три билета на скачки. В воскресенье, я думаю, и Герта вернется, и мы вместе отправимся, не правда ли?

Он нервно потер руки.

— Послушай, Марта, оставь меня в покое. Никуда я не пойду. — И он снова уткнулся в книгу.

— Не пойдешь на скачки? — растерянно спросила жена.

— Нет! — бросил он сухо. — Не мешай, пожалуйста, работать.

Она бесшумно вышла из кабинета. «Нет, положительно с ним творится что-то неладное».

А Мильдер вновь и вновь перечитывал то место воспоминаний Наполеона, где он признавал сделанные им военные промахи. «Вторжение в Испанию, — писал он, — было первой моей ошибкой, а русский поход — самой роковой ошибкой… Эта роковая война с Россией, в которую я был вовлечен по недоразумению, эта ужасная суровость стихии, поглотившей целую армию…»

Мильдер оборвал чтение и попытался представить себе бесконечные русские просторы, снежные бураны и себя вместе со своей дивизией, но все это выглядело смутно и неубедительно. Да и зачем затягивать войну до зимы? Это может поставить перед германской армией ряд сложных проблем. Можно, конечно, признать за истину высказывания и Клаузевица, и самого Наполеона, и Карла XII о сложности русского театра военных действий, но ведь времена-то теперь не те. Другая техника, другие люди…

«И все же насколько гениален Клаузевиц, — размышлял генерал. — Его «закон одновременности применения сил», теория «генерального сражения», определение роли внезапности в войне, определение значения полководца и морального фактора на войне — это камни фундамента современного военного искусства Германии, на котором впоследствии выросло гигантское здание всех военных теорий Мольтке, Шлиффена, Людендорфа…»

Вдруг кто-то мягкими, теплыми руками закрыл Мильдеру глаза.

— Герта, ты? — спросил он.

Но ответа не было, а ласковые руки продолжали закрывать глаза.

«Кто же это мог быть? Неужели Марта? Что с ней случилось?» И он начинал слегка досадовать, но в этот момент пальцы разжались и перед ним предстала его дочь Герта… в летном комбинезоне и лихо сдвинутой на правый бок пилотке. В этом новом костюме ее трудно было узнать. Из восемнадцатилетней девушки она превратилась вдруг в возмужавшего, загорелого солдата. «Почему она в этом комбинезоне?» — удивился Мильдер. А Герта бросилась к отцу на шею и стала его целовать, ласково разглаживая мягкой рукой седеющие волосы.

— Признайся, ты правда меня не узнал? — затараторила она. — Вижу, вижу, по твоим глазам, папочка… Я так и думала, что не узнаешь… Папочка, я больше не Герта фон Мильдер, — продолжала весело щебетать дочь, — а будущий ас великой Германии…

На лице Мильдера появилось недоумение.

— Я с Эльзой уже дважды летала на спортивном самолете. И, представь себе, мне было вовсе не страшно. Ничуть, ничуть! Дядюшка обещал похлопотать за меня. — Она понизила голос до шепота: — Меня примут в летную школу. Он все устроит.

— Герта, а как же быть с мамой? Она не согласится, чтобы ее дочь была летчиком.

Да, разговор с мамой не сулил ничего хорошего. Она, бесспорно, не может разделить романтической восторженности, неизвестно откуда появившейся у дочери, а самое главное — будет опасаться за ее жизнь. Герта это хорошо знала, потому она и пришла раньше к отцу, которому всегда доверяла все свои тайны.

Мильдер и сейчас не верил, что его дочь может стать летчиком, но ему было приятно, что она ищет опасную для себя профессию. По-видимому, сказалось влияние двоюродной сестры Эльзы, которая рано осталась без матери и выросла в военной среде. Отец ее был известным асом, а потом стал летчиком-инструктором. Уже второй год дочь его Эльза самостоятельно летала и даже несколько раз выполняла самостоятельные боевые задания по бомбардировке крупных городов. Да, Эльза пошла в отца. Ее летное мастерство вскоре принесло ей известность. Она была отмечена в приказах Геринга и получила «Железный крест» второго класса. Слава Эльзы вскружила голову и впечатлительной самолюбивой Герте. Это хорошо понимал Мильдер.

— Давай, папочка, заключим тайный союз, — предложила дочь. — Ни слова об этом маме!

— Но как же мы сможем все это долго скрывать? — удивился отец. — Ведь ты должна будешь там жить… и вообще…

— Я об этом думала, — перебила нетерпеливо Герта. — Весной организуется закрытый пансион. Он будет готовить переводчиц для министерства иностранных дел. Я как будто поеду туда, а сама буду учиться в летной школе…

Мильдер был поражен. Он соглашался с ее девичьими причудами, но пойти на такой коварный обман он был не в состоянии. А вдруг с ней что-нибудь случится? Да и потом это просто невозможно: мать со временем захочет ее увидеть, и все откроется. Но, не желая огорчать дочь, он сказал примирительно:

— Хорошо, Герта, я подумаю. Это очень серьезное дело.

Она радостно обхватила шею отца руками и стала снова целовать его.

— Да, но почему ты сейчас в этом комбинезоне?

— Мне подарила его Эльза. Ты посмотри, как он мне идет.

Она отошла в сторону и несколько раз повернулась, довольная собой.

— Но мама увидит тебя в нем, и весь твой план рухнет тотчас же.

— Не беспокойся. Мама меня еще не видела. С вокзала я пробралась в сад, оставила свой чемоданчик в саду и проникла через окно в твой кабинет… Ведь, правда, я это ловко сделала? Ты совсем меня не заметил?

Мильдер действительно ничего не видел.

— Вот ты какая!..

Герта села на подлокотник кресла, заглянула в усталые, покрасневшие глаза отца.

— Ты слишком переутомляешься, папочка. Береги себя. Ведь ты у меня один…

Она окинула взглядом письменный стол, заваленный книгами и пачками карточек-выписок. Слегка удивилась тому, что отец читал Наполеона. Его любимым полководцем, она знала, был Фридрих Великий. На стене висела большая топографическая карта европейской части России, испещренная условными значками.

Герта собралась было спросить у отца, почему он стал увлекаться топографией России, как дверь кабинета раскрылась, и на пороге в белом переднике, отороченном тонкими кружевами, показалась фрау Мильдер. На лице ее отразились одновременно и радость и удивление.

— Так вот вы где секретничаете!..

— Мамочка! — бросилась Герта к матери и стала ее целовать.

Мать спросила:

— А это что на тебе?

Герта растерялась. Выручил отец:

— Это комбинезон Эльзы. Он понравился Герте. Девичья причуда.

2

Когда разыгрались в Германии в конце июня 1934 года кровавые события, Мильдер, тогда еще полковник, командир полка, помнил, как немцы, встречая друг друга, спрашивали: «Ты еще жив?»

Тридцатого июня Рем был посажен в тюрьму, а генерал фон Шлейхер — большой авторитет в немецкой армии — был убит вместе с женой по-бандитски, выстрелами в спину. Мильдер встречался не раз со Шлейхером в академии и на офицерском совещании в Берлине. Некоторое время он занимал пост премьер-министра, но потом был уволен; как говорили, его предал бывший друг — фон Папен. Шлейхера знали как одного из умнейших политиков старой школы. Он пользовался огромным влиянием в рейхсвере.

В тот же вечер Геббельс самым нелепым образом пытался объяснить приступ неистового гнева своего хозяина. Он выдумал, что Рем в сообществе со Шлейхером и другими подготовлял восстание против Гитлера при поддержке одной иностранной державы.

Мильдер, слушая Геббельса, не верил этой нелепой басне. Но, как солдат, он старался об этом не думать, ибо служил не тем, кто в данный момент стоит у власти, а целям мирового господства Германии. Кроме того, Мильдер понимал, что всякая смена власти дает более широкие возможности для проявления индивидуальных способностей и быстрейшего продвижения по службе.

Генерал скрупулезно, до фанатизма, охранял и берег все, что было связано с честью и достоинством его военной родовитой фамилии — баронов Мильдеров.

В отличие от своих именитых предков Густав Мильдер обладал разносторонними дарованиями: он был не только смелым и решительным генералом, но и имел писательский дар и большую склонность к научной работе.

Он мечтал со временем стать знаменитым военным историком и теоретиком, чем-то вроде Клаузевица двадцатого века. Мильдер с увлечением вел свои личные и военные дневники, занося в них все, что, по его мнению, должно было явиться фундаментом для глубоких научных трудов и мемуаров.

Глава тринадцатая

В середине июня, когда некоторые полки уже полностью вышли в лагерь, а на зимних казармах, где стояла дивизия, еще царили беспорядок и суматоха, из округа прибыла комиссия из нескольких командиров и политработников: она должна была разобраться с самовольным заселением дома семьями командного состава и жалобой жены Канашова на командира дивизии и политотдел.

День был пасмурный, необычно холодный для этой поры года. По небу бесконечной чередой ползли тучи, морося холодным дождем. Дороги раскисли и превратились в месиво, добраться по таким дорогам из города до военного городка было трудно. Машина ответственной комиссии застряла, и Русачев выслал на выручку лошадей. Прибыла комиссия только к обеду, все были измученные, недовольные. Полный, лысеющий полковой комиссар, с лихо закрученными штопором усами, вел себя так, будто он был наделен правами не меньшими, чем командующий военным округом. Он с ходу обрушился на Русачева. Ему буквально не нравилось все: и неотремонтированная дорога, и убогая арка ворот, через которую они въезжали в военный городок. Командиры, прибывшие с ним, глядели на Русачева исподлобья, осуждающе и многозначительно пожимали плечами.

«Теперь только держись! Они накрутят командующему про меня такого, что и во сне не приснится!»

Русачев вызвал к себе помощника по тылу и приказал встретить гостей тепло и радушно. Уже вечером, с раскрасневшимся, довольным лицом и добродушной улыбкой, полковой комиссар, возглавляющий комиссию, явился к Русачеву в кабинет и поставил его в известность о планах их работы. Сидя в кресле и покручивая ус, он улыбаясь сыпал комплименты.

— Должен сказать вам, полковник, у вас в дивизии находчивый народ. Вы бы только видели, как они ловко придумали с артиллерийской упряжью. Они тянули нашу таратайку цугом — три пары лошадей, как тяжелое орудие, при этом у них еще имелись две лошади и в резерве, на всякий случай. Ха-ха-ха! — рассмеялся он. — Не хватало лишь какой-либо кареты екатерининских времен.

Русачев поддакивал важному гостю, но надеждой не обольщался. «Все они так, — думал он. — Пока сидят у тебя в гостях, любезны, а приедут в округ и понапишут такого, что иной слабонервный прочтет и готов стреляться».

— Думаю, товарищ полковник, мы проведем эти мероприятия организованно. Конечно, прежде всего надо попытаться убедить людей, что они не правы и их действия граничат с преступлением. Мы, конечно, с начальником вашего политотдела побеседуем, с некоторыми командирами из семей, переселившихся самовольно. А чтобы у них не было предвзятого мнения, будто мы какие-то прокуроры или следователи, вначале устроим для всех лекцию. Ведь мы — политработники, и наше дело убеждать людей вескими, аргументированными фактами. Наиболее сознательные вернутся в прежние квартиры, а кто будет упорствовать, можно привлечь к ответственности… А тем временем выделенные мною товарищи изучат и доложат мне суть дела с жалобой жены Канашова. Она буквально забросала командующего и члена Военного совета письмами и в последних грозится писать в Москву наркому обороны. Вот полюбуйтесь. — И полковой комиссар извлек из портфеля подшивку писем. — Эдак листов около сотни… Квартиру у нее отбирают, а пришла к вам за помощью — отругали матом и выставили за дверь.

Русачев промолчал.

— Ну, это ладно, разберемся…

…На другой день с утра по всему военному городку были расклеены афиши. Они извещали, что вечером во вновь отстроенном клубе (который также еще не был принят) состоится лекция для жен командного состава на тему «Жена — боевая подруга командира и ее роль в семье». Приглашались и командиры, не уехавшие в лагерь.

В тот же день Марина Саввишна, встречаясь со многими женщинами, говорила:

— Ну, бабы, готовьтесь ответ держать перед большим начальством.

Некоторые жены, у кого мужья были вызваны на беседу с представителем округа, оробели.

— Боязно как-то, Саввишна. А что, как и впрямь будут судить за самоуправство? Ведь у нас дети.

— За правду нелегко стоять, — отвечала Марина Саввишна. — Мне, думаете, легче, чем вам? Мой-то со мной вторую неделю не говорит, ходит туча тучей…

Еще задолго до начала лекции клуб наполнился народом. На лицах многих женщин угадывалось смущение. В самых задних рядах разместились командиры — соучастники этого переселения.

Лекция была интересная. Полковой комиссар с закрученными штопором усами быстро овладел вниманием аудитории. Да и не могли эти люди быть безразличными, коли речь шла о жизни, быте, поведении, о их любви к мужьям, о воспитании детей — словом, о новой семье социалистического общества. Докладчик говорил вдохновенно, приводил немало примеров о подлинной боевой дружбе женщин — жен революционеров-демократов, о глубокой, настоящей любви Маркса и Женни фон Вестфален, Ленина и Крупской.

После лекции председательствующий Русачев объявил, что сейчас лектор ответит на вопросы, а потом будет предоставлено слово собравшимся.

Градом посыпались вопросы:

— Будут ли улучшены квартирные условия для малодетных и бездетных?

Лектор ответил полушутливо:

— Бесспорно, товарищи, но семьи командиров должны уметь жить по-походному, в любых условиях.

Ответ вызвал всеобщее разочарование. Женщины тревожно зашумели.

— Как быть с малыми детьми? Не могут же они ходить в школу за десять километров. Почему не поддерживают наше предложение открыть начальную школу в военном городке? Ведь у нас с осени должны пойти в первый класс тридцать детей.

— Вопрос этот, товарищи женщины, сложный. Сразу на него не ответить положительно. Надо обдумать… Потерпите…

Шум в зале усилился.

— Почему так затянулась приемка нового здания?

— Видите ли, к таким вопросам надо подходить по-государственному. Вы знаете, что у нас везде ведется огромное строительство. Требуется много средств.

Тогда одна женщина не вытерпела и вскочила с места:

— Это мы хорошо знаем! Газеты получаем регулярно. Радио тоже слушаем. Но что мешает комиссии принять готовый дом?

И тут представитель не сдержался:

— Собственно, вы и мешаете. Заселили самочинно.

Но голос его потонул в шуме протестующих женских голосов. Тогда представитель наклонился к Коврыгину и зашептал на ухо:

— Давай выпускай своих ораторов…

— Сейчас, сейчас! — Тот услужливо закивал головой, передал Русачеву список женщин, с которыми он заранее договорился, что они выступят.

— Товарищи, начнем выступления… Вопросы задавайте письменно, представитель округа ответит в конце собрания. Слово для выступления предоставляю жене командира пулеметной роты товарищу Аржанцевой…

Но Аржанцевой не было. Русачев стоял, тревожно всматриваясь в затемненный зал. Вдруг он увидел, как по проходу пробирается жена Канашова. «Неужели выступит? Эта разделает меня под орех!» Но она подошла и положила записку на стол президиума. Аржанцева писала: «Прошу извинить, но выступить не могу… У меня заболел ребенок». Коврыгин дважды прочитал записку и изменился в лице. «Вот черт, как обвела ловко!» Он тут же поднялся и попросил слова у Русачева.

— Я думаю, товарищи женщины, не надо доводить дела до неприятностей. Возвращайтесь в свои прежние комнаты, а комиссия примет новый дом — и тогда устроим новоселье… — Коврыгин попытался улыбнуться, но улыбка не получилась. — Верно я говорю?

Шум негодующих голосов пронесся по залу:

— Нет!

— Не можем мы туда-сюда ездить!

— Да что это за издевательство? Детей бы пожалели!

И тут начались выступления. Из зала вышла пожилая, седая женщина и уверенно прошла на трибуну.

— Может быть, вам еще неизвестно, товарищ представитель округа, где мы жили. Пойдите поглядите, раз в гости приехали.

Внимание всех было приковано к этой женщине.

— Мы тут в сыром бараке жили, — говорила она. — Но так больше жить не можем!

Из зала донесся возбужденный голос:

— Они бы еще для нас, как для солдат, койки поставили в три яруса.

Представитель округа поднялся и бросил в темный зал:

— Трудно, знаем, что трудно… Вы правы, товарищи женщины, но общежитие прививает людям чувство коллективизма, сплоченности, взаимной выручки. А она вам нужна не меньше, чем вашим мужьям.

Седая женщина, стоявшая на трибуне, прервала его:

— Попробуйте сами так пожить, товарищ полковой комиссар, хоть один денек… На двадцать семей в бараке три крана в общем умывальнике и один туалет.

Дружный смех потряс зал. И даже в президиуме не удержались от улыбки.

— Да, но как вы, сознательные женщины, могли решиться на такое преступление? Вы же подводите своих мужей!

Женщина медленно сошла с трибуны и кивнула головой в зал:

— А вы их спросите, товарищ полковой комиссар. Они вам ответят.

Сказав так, она ушла и словно растаяла в полутемном зале.

— Разрешите мне слово, — поднялся высокий пожилой старший политрук.

— Пожалуйста, — сказал председатель собрания.

— Кто это? — спросил представитель у Коврыгина.

— Парторг полка Ларионов.

— То, что мы здесь встретились, товарищи, по волнующему нас вопросу, это хорошо. Хорошо, что некоторые женщины рассказали, как обстоит дело у нас с жильем, но, мне кажется, к решению этого дела мы подошли не с того конца…

В президиуме недоуменно переглянулись, зашептались, в зале началось оживление. А он продолжал:

— Восточная мудрость гласит: «Сколько бы ты раз ни повторял слово «рахат-лукум», от этого во рту слаще не станет». Больше двух домов, что имеется, пока не будет…

Из зала донеслись голоса:

— Хорошо тебе агитировать, на троих выделили две комнаты…

— Да он от них отказался!

— Чего человека зря корить?

Председатель долго призывал к порядку.

— Предлагаю создать комиссию из представителей округа, жен командиров и политработников, — продолжал Ларионов. — Поручить от имени нашего собрания проверить на местах правильность заселения квартир.

— Правильно! Правильно!.. — донеслись голоса женщин.

— Ларионова председателем! Ларионова!..

— Но главное, что необходимо решить, на мой взгляд, — это вопрос о детских яслях и детском саде. Иначе мы наших боевых подруг превратим в кухарок.

— Товарищи! — встал Русачев. — Мы отклонились от главного вопроса.

Но голос его потонул в шуме:

— Пусть говорит! Чего вы мешаете? Дайте сказать человеку!

— Я предлагаю весь нижний этаж одного из домов, куда намечают переселить продовольственный и промтоварный магазины с пошивочной мастерской, отдать под ясли и детсад.

В зале одобрительно захлопали в ладоши.

— И поддерживаю женщин: надо строить обязательно школу. Она не только для наших детей, но и для жен, бойцов и сержантов необходима.

Под шумные голоса и аплодисменты Ларионов сошел с трибуны.

Председатель долго успокаивал взбудораженную аудиторию, но люди не успокаивались. Парторг высказал их сокровенные думы и чаяния.

— Товарищи! — сказал Русачев. — Предложения, о которых говорил Ларионов, я поддерживаю. Да и командующий, надеюсь, нас поддержит в этом, но ведь нам надо решить сейчас вопрос о самовольном заселении. Ведь людей к нам для этого прислали. Вам же докладчик разъяснил, что такое самовольство граничит с преступлением…

И в это время к трибуне подошла Марина Саввишна.

Русачев, увидев жену, побледнел. Шепнув что-то на ухо расстроенному Коврыгину, он демонстративно вышел из-за стола президиума. Марина Саввишна стояла, всматриваясь в зал, будто не замечала всего этого.

— Вот вы, товарищ полковой комиссар, спрашиваете у нас, как мы решились на такой преступный шаг. А вы спросили бы, есть ли среди нас люди, которых мы бы обидели при распределении?

Зал единодушно ответил:

— Нет, нет!..

— И все же это противозаконно, — не уступал полковой комиссар.

— А вы покажите нам закон, где говорилось бы, что нам с детьми полагается ютиться в сырых комнатах…

Из зала донеслись голоса:

— Судить за такое надо…

Представитель округа с тревогой глядел на разбушевавшихся женщин. Он чувствовал теперь: их не переубедить. Хотелось одного: поскорее остаться одному и разобраться во всем как следует. Он встал, поднял руку. Голоса немного стихли.

— Я доложу командованию в округе ваше мнение, товарищи женщины. Там разберутся… Может быть, у вас еще имеются какие-нибудь пожелания? Говорите, а мы доложим командующему.

Марина Саввишна, продолжавшая стоять на трибуне, строго глядела ему в глаза.

— Какие же могут быть пожелания? Желание у всех одно: чтобы более чутко, по-партийному относились к людям. Многие говорили тут хорошо и правильно, и мне припомнился один случай из моей жизни. Было все это еще в моей далекой молодости… Была я еще девушкой. Жила в деревне с матерью. Отца у меня не было… Голодали очень. Вот и взяла меня к себе в Москву двоюродная сестра, бездетная учительница. Она тогда киоскером в Кремле работала и меня пристроила, ну, вроде как помощницей. Киоск наш стоял в вестибюле центрального входа в Большой Кремлевский дворец. В то время там заседал, кажется, одиннадцатый съезд партии. Сестра моя пошла получать книги, а меня вместо себя оставила. Гляжу я и своим глазам не верю: Владимир Ильич вошел в центральный вход, оглядел всех прищуренным взглядом, раскланялся с делегатами и стал торопливо подниматься по лестнице наверх.

Потом, видно, вспомнил о чем-то, вернулся к киоску. У меня душа в пятки. Была я тогда нерасторопная, робкая. Подошел Ленин и так приветливо кивнул головой: «Здравствуйте, товарищ. Разрешите мне одну книжицу у вас взять?» У меня язык как кто пришил, едва выдавила: «Берите». В киоск наш тогда только что привезли собрание сочинений Ленина, и мы его делегатам съезда выдавали бесплатно. Взял Владимир Ильич из комплекта книгу, наклонил набок голову, быстро перелистал и говорит: «Я, с вашего разрешения, товарищ, возьму этот том». И, поглядев улыбающимися глазами, добавил: «Не беспокойтесь, пожалуйста, я верну…» И ушел. А я стою и никак не могу в себя прийти. От сестры я не раз слышала об Ильиче. Она говорила мне, что он очень общительный, добрый человек, любит говорить с простыми людьми… А я-то его представляла почему-то, до того как сама увидала, суровым и обязательно в окружении охраны. А он совсем другой… Закончили мы работу, закрываем киоск. Я помогаю сестре складывать книги, слышу — из Георгиевского зала шум. Заседание окончилось. Владимир Ильич спускается по лестнице. Рядом с ним Надежда Константиновна Крупская. Он бережно держит ее под руку. И вдруг, гляжу, оставил жену и идет к киоску. В руке у него книга, что у меня взял: «Вот, пожалуйста, спасибо, товарищ». И кладет книгу на прилавок. Тут сестра моя говорит: «Да что вы, Владимир Ильич! Зачем вернули? Ведь это же для вас, делегатов, книги». А он взглянул на нее и ответил: «Зачем же из-за одной книги весь комплект нарушать?.. Спасибо, у меня есть…» Ушел он, а мы стоим, друг на друга смотрим: и удивительно нам, и какое-то хорошее чувство охватывает от одной мысли, что он говорил с нами.

И, помолчав немного, Марина Саввишна добавила:

— Ведь какими огромными государственными и партийными делами занимался человек. До мелочей ли ему таких: книжку взял, обещал вернуть. Да еще книжка-то собственного сочинения. А он глубоко уважал каждого простого человека, не бросал своих обещаний на ветер… — На лбу Марины Саввишны залегли две глубокие поперечные морщинки, лицо стало строгим. — Думаю, что все, кто имеет честь находиться в партии и знает истинное назначение коммуниста, должны так же, по-ленински, быть чуткими к простым людям.

Она еще что-то продолжала говорить, но голос ее потонул в громе аплодисментов. Они, будто горный обвал, гремели, нарастая, из глубины полутемного зала.

Глава четырнадцатая

1

В конце мая, когда развернулись строительные работы в лагере, Канашову приказали срочно выехать в штаб округа. Это его встревожило. «Зачем? — рассуждал он. — Понизят в должности… Ну пусть дадут вместо полка батальон… Обидно, конечно, но ведь и там такие же командиры и те же бойцы».

В это время в кабинет ввалился, как всегда, шумный, улыбающийся Заморенков. Глаза его горели. Он был увешан охотничьими принадлежностями: на боку — ягдташ, за спиной — зачехленное ружье, у пояса — охотничьи трофеи — убитые утки. И сразу комнату наполнили приятные Канашову запахи болотной сырости, порохового нагара, охотничьих сапог, смазанных дегтем.

— Зря, зря не поехал, Михаил Алексеевич. Отбою не было от дичи. И от твоих любимых бекасов. Шарахнет в небо, как ракета. Порадовалась бы твоя охотничья душа…

Говоря это, Заморенков отцепил двух крупных селезней и положил перед Канашовым.

— Помнишь, при открытии сезона ты меня выручил, теперь возвращаю долг. А чем ты огорчен?

Канашов сказал, что его вызывают в округ.

— А может, тебе не ехать? — сказал Заморенков. — Взять да и написать наркому обороны обо всем, что у нас творится.

— Нельзя. Надо узнать, в чем дело. Зачем же сразу ломать копья, там в округе люди с головой сидят, разберутся…

— Ну, я пойду, Алексеевич. Желаю тебе удачи… А на тягу ты все же зря не съездил. Теперь до осени терпеть придется. Весенний охотничий сезон закрыли.

В тот же день Канашов уехал в округ.

…Год назад он, получая назначение в отделе кадров округа, столкнулся с Быстровым. Они вместе учились в академии имени Фрунзе.

У Канашова было тогда хорошее настроение: он получил повышение и майором ехал командовать полком, с которого сняли полковника, — было чем гордиться. Он радостно обнял Быстрова:

— Лешка, ты ли, дьявол тебя побери!

Перед ним стоял сильно располневший, с двойным подбородком подполковник и, сдержанно улыбаясь, жал ему руку.

Как всегда, у знакомых военнослужащих начались воспоминания: кто, где, на какой должности преуспевает или кому в чем не везет.

— А Борис Шальнов, знаешь, где теперь? — спросил Быстров. — Он все такой же шалопутный, на танцульках часто бывает. Но начальству угодить умеет. Уже подполковник. Ну а сам ты куда сейчас?

— Еду принимать полк, в дивизию Русачева…

— Русачева? — переспросил Быстров, что-то вспоминая. — Крут он, кажется… Полком будешь командовать? Тебе повезло…

— Но ты ведь знаешь: у меня характер тоже неуживчивый, вдруг не сойдемся? А ты, Леша, вижу, пухнешь, как тесто на дрожжах, аж пуговицы от натуги хрустят. Футбол, видно, забросил.

— Ты угадал, — вздохнул Быстров. — Какой там футбол? С утра до ночи срочные дела…

Быстров рассказал, что он теперь работает старшим инспектором в отделе боевой подготовки округа.

— Это замечательно, — заметил Канашов. — Все, гляди, когда-нибудь и поддержишь меня.

«Да, это было совсем недавно… Как будто вчера, а прошло более года…»

2

Докладная записка Канашова поступила в отдел боевой подготовки округа вскоре после Нового года. Она вызвала невольную зависть и вместе с тем причинила много хлопот Быстрову. В ней было много ценных предложений, и начальство поручило ему разобраться и доложить свои соображения. Самолюбие Быстрова было задето. Почему не он написал эту записку? Ведь подобные мысли и ему не раз приходили в голову. Но не хватило смелости поднять эти вопросы и отстоять свое мнение перед большим начальством.

Товарищ по академии, ныне командир полка, Канашов оказался решительнее и настойчивее его, Быстрова. Он не побоялся написать обо всем, что его волновало, командующему и вступить в спор с «авторитетами» по ряду важных проблем боевой подготовки войск.

Быстров знал: Канашов не остановится на полпути и доведет задуманное до конца, чего бы это ему ни стоило. И у него вначале возникла мысль: сделать все, чтобы помочь товарищу в этом важном деле. Он добросовестно изучил предложение Канашова, посоветовался на работе, и вскоре идеи Канашова стали настолько близкими ему, будто свои собственные. Быстров перечитал за это время много книг, которые могли бы подтвердить правоту Канашова.

И вот однажды жена Быстрова поинтересовалась, чем он так увлечен. И он в общих чертах рассказал, что его волновало и чему отдавал он столько сил и энергии. Жену удивил такой «необдуманный энтузиазм» мужа. Она назвала его «сверхнаивным чудаком» и в упор задала вопрос: «Ну а что тебе это даст, если ты создашь славу какому-то Канашову?» И тогда он впервые задумался над этим.

Но как только появилось сомнение, возникли другие трудности: как отвести Канашова от этих планов, доказать ему несостоятельность их, чтобы избавить его, Быстрова, от лишних забот? Ведь Канашов не простачок и не поверит его легким доводам. Значит, надо попытаться перетянуть его работать в округ или доказать несостоятельность его идей.

По приезде в штаб округа Канашов узнал, что его вызвали не в отдел кадров (как он предполагал), а в отдел боевой подготовки, и сразу успокоился: «Значит, меня еще не отстраняют от командования полком». Впрочем, вопрос о снятии командира полка сложный, и в один день и даже в неделю его не решить. В конечном счете он мог быть вызван даже самим наркомом обороны.

Канашов так быстро шагал по длинным коридорам штаба, что даже старшие командиры давали ему дорогу — видно, подполковник этот очень торопился, может, даже на прием к самому командующему.

И вот Канашов ворвался в комнату, где за столом важно восседал Быстров. «Откуда у него такая самоуверенность? — подумал Канашов. — Год назад он был совсем не такой».

— А, это ты, Михаил Алексеевич! Садись, потолкуем, — кивнул он головой на стул. — Ты чем-то взволнован?

— Чем-то, что-то! — перебил нетерпеливо Канашов. — Ты что же это полгода письмо мое маринуешь, казенная твоя душа!

Быстров пугливо оглянулся. Направо за столом сидел новый работник их отдела, недавно прибывший в округ, молчаливый и замкнутый человек. Быстров его остерегался: еще, гляди, подсидит. Он указал глазами на дверь, приглашая выйти и поговорить без посторонних.

Они вышли.

Громко разговаривая на ходу, они зашагали по длинному полутемному коридору, по которому сновали озабоченные командиры с бумагами в руках.

— Потише, Михаил, ты совсем забываешь, перед тобой не полк… Мне и так хорошо слышно… Давай присядем, — показал он на диван, стоящий в полутемном углу, на отшибе. — Ну, чего ты кипятишься? Каждый день у меня гора дел.

Он сделал задумчивое лицо и протянул портсигар Канашову. Тот оглядел Быстрова с ног до головы.

— Бюрократом заделался?.. Не понимаешь, что в этом письме говорится не о личных делах Канашова… Ты что, не согласен со мной, что настало время децентрализовать программу боевой подготовки и разрешить каждому из округов разрабатывать свои окружные программы с учетом местных условий? Неужели тебе, работнику отдела боевой подготовки, это непонятно?

Быстров снисходительно улыбнулся.

— Я вижу, Михаил, ты остался фантазером. Ну кто же будет, скажи, отменять единую программу боевой подготовки? Ведь это получается: кто в лес, кто по дрова. И к чему? Из-за того что, видите ли, Канашову показалось, что мы односторонне, или, как ты пишешь, шаблонно, подходим к решению задач боевой подготовки, без учета значения округов и специфики местных условий.

— Нет, позволь, я обосновал свою точку зрения. Мы говорим везде, что нельзя всегда быть сильными и всегда наступать. А между тем восемьдесят процентов всего учебного времени тратим на наступление в полевых условиях и лишь двадцать процентов — на другие виды боевых действий в различных условиях. А нам бы надо учить действовать войска в лесистой и лесисто-болотистой местности. Да и истинной роли танков и авиации в боевых действиях мы по-настоящему не изучаем. И в большинстве случаев противник у нас условный, слабый…

— Ты командуешь полком, Михаил Алексеевич, вот и учи… Но нельзя забывать, что твои предложения, если сказать откровенно, противоречат нашей военной доктрине. Мы стоим за решительное наступление… Ты вот предъявляешь ко мне претензии: почему, мол, волокитишь, бюрократ ты и так далее. Хочешь знать правду? Я докладывал твои предложения. Но ведь мало одной смелости предлагать проекты. А кто должен этим заниматься? Пойми, опыт полка Канашова не может быть законом для всей нашей армии. Значит, надо составить проекты, проверять это на многих частях, разрабатывать новую методику. Нас по штату в отделении только два человека. Разве мы в силах все это сделать, скажи?

— Но ведь можно доложить начальству о том, как это сделать. Оно и решит, на кого возложить.

— Знаешь, Михаил, ты не искушен в этих вопросах, а я, слава богу, имею опыт. Никогда ничего не предлагай начальству, все равно придется все делать самому. К тому же отдел боевой подготовки не научно-исследовательский институт, ты пойми меня правильно.

— Понимаю, — сказал Канашов. — Вижу, глубоко закопал ты мои предложения. Лишнее беспокойство они тебе приносят, товарищ Быстров… Зачем эти хлопоты, которые, кроме неприятностей, вам ничего не принесут? Вот если бы за это Золотую Звезду Героя дали, дело другое. Ну, а так… Вдруг начальство разгневается!.. Глядишь, с насиженного места и вышибут…

— Ну ты, Михаил, несправедлив ко мне. Кто, скажи, отстоял твое предложение о проведении показных тактических учений с боевой стрельбой?

Канашов с недоверием глянул на Быстрова, а тот продолжал:

— И зачем, не пойму я, ты на свою голову приключений ищешь? Разве и без этого мало у тебя неприятностей по службе? Пора бы тебе остепениться, Михаил. Испортишь взаимоотношения с начальством. Ведь знаешь, начальство всегда право. Кто тебя поддержит?

— А ты?

Быстров даже вздрогнул.

— Я что? Я маленький человек.

— Ничего, что маленький, лишь бы не подленький. А впрочем, ты прав: на тебя, чувствую, плохая надежда.

— Да, отчасти ты прав. Но учти, иногда и маленькие, вроде меня, могут погоду делать.

В это время работник их отделения вызвал Быстрова к генералу, и спор прервался.

— Мы еще увидимся, — сказал на прощанье Быстров. — Да, чуть не забыл: тебе надо зайти к начальнику отдела кадров.

Там Канашов узнал, что ему предлагают работать в отделе боевой подготовки округа. Канашов наотрез отказался и отправился к Быстрову. Тот, услышав об отказе, рассердился.

— Я тебя, как друга, выручаю. Ведь Русачев тебе не даст ходу, а у нас такое обширное поле деятельности: дерзай, твори, фантазируй…

— Нет уж, увольте от такой милости. Спасибо за заботу. Я свой полк ни за что не поменяю на стол, стул и бумаги.

— Чудак, — усмехнулся Быстров. — Гляди, чтобы после не пожалел.

…Как только Канашов освободился в округе, он заторопился в часть. Его уже беспокоило, выдерживают ли командиры намеченные сроки работ по оборудованию лагеря; не слишком ли они увлеклись лагерем и не забросили ли подготовку к тактическим занятиям? На днях вернется из отпуска Чепрак. Вскоре полк должен перебираться с зимних квартир в лагерь.

И сквозь это множество разных мыслей нет-нет и всплывет одна: «Надо доводить спор, поднятый в округе, до конца, не отступать…»

И он твердо решил: «Напишу обо всем наркому обороны».

3

Воскресный день выдался на редкость погожим. Небо необычайно светлой, мягкой голубизны, без единого облачка. У самой земли цепко держалась утренняя прохлада, и трава и листья на деревьях, омытые росой, были свежими, яркими, будто кто-то их выкрасил свежей краской.

На плацу, посыпанном золотистым песком, выстроился полк, хотя командиры были уверены, что строевой смотр не состоится, так как Канашов еще не приехал из округа. Но, к удивлению всех, из штаба дивизии прибыл приказ комдива строевой смотр не отменять. Полком было приказано командовать капитану Горобцу.

На правом фланге стоял батальон капитана Горобца, в середине — батальон майора Белоненко, а на левом — батальон капитана Урзаева.

В девять часов утра прибыл полковник Русачев в сопровождении штабных командиров. Капитан Горобец громко подал команду: «Смирно! Равнение на средину!» — и, гордо запрокинув голову, направился навстречу Русачеву. Он так усердно «печатал» строевой шаг и с такой силой бил ногами о землю, что фуражка чуть было не свалилась с его головы. Затем о готовности к смотру доложили остальные комбаты: Белоненко и Урзаев. Русачев кивнул головой, и на середину плаца, ослепительно блестя начищенными трубами, вышел духовой оркестр полка.

И вскоре началось то самое важное, чего с таким нетерпением ждали все. Тысячи глаз с напряженным вниманием смотрели в сторону штаба. Оттуда должны были вынести знамя полка. Кто сегодня будет этим счастливчиком? Гордо и торжественно со знаменем в руках пойдет он в голове колонны. Все ожидали с таким напряжением, что в глазах начинало рябить и взгляд туманили набегающие слезы.

И вот наконец из помещения штаба вышли три рослых человека. Два из них были младшие командиры и один лейтенант.

«Кто же это такой?» — нетерпеливо всматривались все в незнакомую высокую фигуру лейтенанта. Он стоял к ним спиной и, по-видимому, развязывал чехол на знамени. Наконец темно-зеленый чехол упал, его подхватил на лету один из ассистентов, и ярко-красное, с золотой окантовкой бахромы знамя полка выплеснулось огненной волной на солнце и, подхваченное ветром, затрепетало упругим шелком. Лейтенант уверенно поднял древко знамени, положив его на левое плечо, и понес навстречу замершему в строю полку. Два ассистента, такие же высокие и стройные, как и знаменосец, шли по обеим сторонам знамени. Правого плеча их касались обнаженные клинки, сверкающие голубыми молниями. Оркестр дружно грянул торжественный марш. Все застыли в немой и торжественной позе по команде «смирно».

Когда знаменосец с ассистентами подходил к середине плаца, где стояло командование, Миронов узнал в нем Жигуленко. Он, как показалось Саше, стал еще выше ростом, и стройная фигура, затянутая в новые ремни портупеи, была настолько привлекательна, что все невольно залюбовались его молодцеватым видом.

Оркестр грянул марш, и батальон Горобца тронулся первым. Миронов, казалось, не шел, а летел, не чувствуя земли. И хотя усердия его никто не заметил, так как его взвод шел последним, после взвода Дуброва, он все же вытягивал носки и «рубил» землю ногами с таким старанием, что звенело в ушах и вздрагивала нижняя челюсть. Чтобы затормозить ее дрожание, он сильнее сжимал губы, и от этого лицо его принимало неестественно сердитое выражение.

Строевой смотр, как показалось Миронову, окончился быстро, и это его слегка разочаровало. В ушах еще звучал зовущий марш, и перед глазами языком пламени горело знамя полка.

«Вот теперь-то я напишу стихи о знамени», — думал Миронов. В груди сладко заныло от этой мысли.

И даже неприятный разговор его не задел. А разговор шел о том, почему Русачев назначил знаменосцем Жигуленко.

Командиры — старожилы части считали, что этим приказом нарушена святая традиция полка, которую поддерживал Канашов. Накануне строевых смотров он обычно собирал командиров батальонов и рот на совещание и только после этого назначал знаменосцем командира, добившегося лучших показателей в обучении и воспитании взвода. Все были уверены, что назначат лейтенанта Рощина. Но Русачев категорически отверг его кандидатуру.

Лейтенант был маленького роста, худощав и кривоногий.

— Нет; так не пойдет, — заявил Русачев. — Да вы просто не понимаете, что строевой смотр части — это парад армейской красоты и мощи.

Глава пятнадцатая

1

Начиная с мая у генерала Мильдера не было свободного часа.

Получив приказ выйти с дивизией в пограничную зону, он понял: задача, которую предстояло ему выполнить, будет сложной. Но не только противник, даже и подчиненные Мильдера не должны были догадываться об истинных целях марша. Его надо было совершить скрытно. Солдатам сообщили, что дивизия следует на очень важные маневры. Лишь небольшой круг офицеров — командиры полков и штаб дивизии — был предупрежден, что могут возникнуть боевые действия против русских войск, подтягивающих силы к германо-советской границе. И только один человек в танковой дивизии — генерал Мильдер — на совещании у командующего был посвящен в действительные цели сосредоточения немецких войск в приграничной зоне и намерения Гитлера начать внезапным нападением войну с Советским Союзом.

Накануне марша Мильдера уведомили, что танковую дивизию перебросят по железной дороге и только небольшую часть маршрута — километров пятьдесят — ей придется совершить своим ходом. Но железные дороги были до отказа перегружены перевозкой войсковых частей, и дивизия пошла своим ходом.

Главное, что беспокоило Мильдера, это подводные танки «Морской лев». Они были испытаны для готовящейся операции против Англии в 1940 году, но неожиданно по приказу фюрера их направили на Восток. Эти танки были новинкой для личного состава дивизии, и это обстоятельство доставляло командиру больше всего беспокойства. Непредвиденный марш этих новых капризных машин по плохим дорогам мог принести много неприятностей. Но все обошлось благополучно, если не считать, что несколько танков потребовали небольшого ремонта. И это подняло настроение Мильдера.

Двое суток затратили на то, чтобы развернуть дивизию и занять исходные позиции. Из сорока восьми часов, отведенных для этой подготовки, Мильдер лишь с трудом смог выделить восемь часов (по четыре часа на каждые сутки) на ночной отдых. Завтракал, обедал и ужинал «на ходу», не вылезая из машины. И все же он с досадой отметил, что, несмотря на все старания, ему не удалось побывать там, где он намеревался.

Большая часть времени ушла на осмотр частей первого эшелона, занимавшего исходные позиции. А во втором эшелоне произошел в это время досадный случай: на необозначенном участке минных полей подорвались два танка. Эти внезапные взрывы привлекли внимание русских пограничников, и Мильдеру поэтому не удалось в тот же день провести рекогносцировки с подчиненными командирами. Вечером этого неудачного дня он написал жене очень короткое письмо, в котором намекал на то, что он переживает сейчас дни небывалого душевного подъема и что всех ожидают великие события. Однако из предосторожности он не отправил это письмо.

Весь день тринадцатого июня Мильдер вместе с другими командирами дивизий участвовал в рекогносцировке, проводимой командующим танковой группы. На рассвете они, пригибаясь и маскируясь в кустарнике, прошли вдоль берега Западного Буга. Берег противника мирно дремал, и ни одному самому опытному русскому наблюдателю не могла прийти в голову мысль, что они, немецкие генералы, в такой ранний час внимательно изучают каждый клочок земли, выбирая скрытые подступы, удобные пути для танков, осматривая и прикидывая все, чем выгодно воспользоваться для нанесения сильного удара.

Не доходя полукилометра до моста, командующий жестом руки остановил гуськом идущих за ним генералов.

— Вот здесь, — показал он рукой на овражек, поросший кустарником, — начинается участок прорыва вашей дивизии, генерал Мильдер.

Мильдер почувствовал, как от быстрой ходьбы и охватившего волнения у него покалывает сердце.

— На участке вашего прорыва два моста… — Командующий понизил голос. В предрассветных сумерках был виден темный силуэт русского часового, охранявшего мост. — Надеюсь, вы понимаете, насколько важно для нас захватить эти мосты в целости и исправности?

Мильдеру приятно было, что командующий уделяет ему особое внимание. Правда, для такого доверия были все основания. Мильдер и прежде блестяще оправдывал все надежды командующего. В Польше его дивизия первая захватила мост через Вислу, обеспечила успешную переправу танкового корпуса и тем ускорила захват Варшавы. Мильдер хорошо знал, как надо готовить такие быстрые и смелые группы захвата. Он уже думал о том, как завтра проинструктирует командиров этих групп.

Приближался восход солнца. Восток, накаляясь, алел, и над свинцовой гладью реки подымались седоватые клочья утреннего тумана. Они быстро сгустились и. образовали плотную завесу, скрывая таинственно молчавший берег противника.

— Учтите, генерал Мильдер, мосты у русских подготовлены к взрыву. Успех решают се-кун-ды, — подчеркнул командующий. И по тому, как он беспокойно посмотрел на мосты, Мильдер понял, что успех готовящейся, операции зависит от него лично, и это льстило его самолюбию.

В пятницу пятнадцатого июня Мильдер провел две рекогносцировки: одну — с командирами полков и вторую — с командирами, возглавляющими группы захвата мостов противника. В одном из полков Мильдер обнаружил недостаточно продуманную маскировку и за беспечность наложил взыскание на командира полка. К вечеру выяснилась еще одна неприятность: база горючего дивизии вторые сутки не могла выйти из местечка Постно, так как все дороги были забиты подходящими к границе частями пехоты и артиллерии.

Тем же вечером разведчики дивизии подтвердили данные, установленные неделю назад: береговые укрепления противником не заняты. «Значит, русским ничего не известно о наших намерениях», — с удовлетворением отметил Мильдер.

В субботу двадцать первого июня Мильдера вызвали на наблюдательный пункт командующего танковой группой — южнее местечка Богукалы, в пятнадцати километрах северо-западнее Бреста. Там он доложил командующему о готовности его дивизии и еще раз сообщил, что русские все еще не заняли своих береговых укреплений по Бугу.

Командующий был в прекрасном настроении. Он долго просматривал в мощную подзорную трубу левый берег Западного Буга и, оторвавшись, с улыбкой сказал:

— Какая приятная беспечность! Взгляните, пожалуйста, генерал. Они слепы, как кроты.

Мильдер подошел к наблюдательному прибору и увидел, как во дворе Брестской крепости разводили караул под оркестр.

Командующий добавил:

— Мне кажется, что в свое время мы допустили ошибку, отдав русским крепость. Эти русские свиньи навряд ли правильно оценили великодушие фюрера.

— Да, крепость может надолго сковать маневр наших войск, — согласился Мильдер.

— А я, генерал, и не собираюсь брать ее в лоб… Мы обойдем Брест… Устроим им маленькие Канны. — Он изобразил обеими руками нечто похожее на клещи. — Пусть берут эту крепость пехотные дивизии, — усмехнулся он. — Это трудный орешек, Мильдер… Поверьте моему опыту, его не так-то легко разгрызть.

Командующий танковой группой был весьма доволен тем, как его дивизии быстро и скрытно сосредоточились и заняли исходное положение. Все эти дни до начала наступления он провел в частях, проверяя их готовность. Разведывательные данные говорили о том, что русские ничего не знают о намерениях немецкой армии, сжавшейся в сильнейшую пружину и готовой вот-вот разжаться и нанести смертельный удар по пограничным армиям. У командующего даже появилось сомнение: стоит ли проводить артподготовку? Он сказал Мильдеру:

— Как вы полагаете, может быть, начать боевые действия без артиллерийской подготовки?

Мильдер задумался.

— Видите ли, это, конечно, вполне возможно и даже усилит элемент внезапности, но… — Он замялся. — Думаю, что русские после первого удара все же могут прийти в себя, и это вызовет в них бешеную силу сопротивления. Поэтому лучше действовать наверняка и обрушить на врага сокрушительный огонь. Помните, как говорил о неприятеле Фридрих Великий: «Русского солдата мало застрелить — его надо свалить и приколоть штыком…»

— Да, вы, пожалуй, правы, генерал Мильдер… Во избежание излишних потерь я прикажу провести артиллерийскую подготовку в течение установленного времени.

Глава шестнадцатая

1

Рита долго гляделась в большое овальное зеркало, поворачивая то вправо, то влево голову с толстым жгутом темных, с вороным отливом кос, уложенных венком. И чем больше она гляделась, тем больше нравилась себе.

Подойдя к шифоньеру, она достала платье из легкого бледно-розового, будто яблоневый цвет, крепдешина и надела его. В этом новом платье она выглядела совсем девочкой, нежной и беззаботной.

Пришла Наташа. Они обнялись и весело закружились по комнате под звуки вальса, едва доносившиеся с улицы.

— Ну, ты, Рита, просто очаровательна! Это платье очень тебе идет! В нем ты выглядишь как невеста.

Рита села рядом с Наташей, положила руку на ее плечо:

— Наташа, я хочу тебя спросить: из-за чего ты поссорилась с Евгением?

Наташе не хотелось вспоминать об этом.

— Наташа, а ты не жалеешь, что поссорилась с ним?

— Нисколько. Что это ты так выпытываешь?

Темные глаза Риты стали печальными. Она нежно обняла подругу.

— Видишь ли, Наташенька, я люблю Женю… Он настаивает, чтобы я вышла за него замуж… Но мне почему-то немного боязно… Ведь мы знаем друг друга так мало.

В повлажневших глазах Риты появилась задумчивость.

— Видишь ли, все это случилось неожиданно… — Она замялась. — Я не должна была поступать так опрометчиво…

Рита не договорила, на глазах блеснули слезы. Она уткнулась головой в плечо подруги и всхлипнула.

— Что ты, Рита, успокойся! Разве это позор, что ты решила выйти замуж? Ведь ты любишь его, а он тебя… Или ты боишься своего отца? — Она гладила рукой волосы Риты. — Но ведь он не враг тебе, коли ты встретила человека по сердцу.

Рита перестала плакать, поспешно вытерла глаза.

— Скоро придет отец… Ведь я собиралась учиться, подала документы в медицинский институт.

— Ну, что ж тут такого, разве нельзя учиться замужем?

— Какая ты странная, Наташа! — смутилась Рита. — Могут же быть дети…

— А разве, имея детей, нельзя учиться?

— Видишь ли, Наташенька, Евгений считает так: «Жена должна быть украшением семьи». Неужели для того, чтобы быть домохозяйкой, я должна была учиться десять лет?

Подруги обнялись, склонив друг к другу головы, и долго сидели задумавшись. Трудно, очень трудно каждому человеку найти свою настоящую любовь…

2

У Жигуленко неожиданно произошли перемены. Перед отъездом в лагеря пришел приказ о назначении его адъютантом комдива, а Дуброва тем же приказом переводили в роту Аржанцева.

Жигуленко ходил сияющий и всем своим видом давал понять, что иначе не могло быть. Встретив Жигуленко, Миронов, узнав об этом, протянул ему руку:

— Поздравляю с повышением!

Но тот решил замять разговор.

— Хитрый ты, Сашка, тихой сапой действуешь. Отбил у меня Наташу и в ус не дуешь.

Разговор этот происходил при командирах, на стрелковом тренаже и был встречен шутками. Миронов обиделся, и целую неделю они не разговаривали. И, уже собирая вещи, Жигуленко заговорил первым.

— Ну хватит дуться, индюк, — похлопал он Миронова по плечу. — Кончилась, браток, моя холостяцкая вольница, скоро женюсь. Такую свадьбу закачу, Сашка, аж чертям тошно станет. Уже папашу родного потряс. Он обещал тысчонки три подбросить.

— Нет, ты это серьезно? — удивился Миронов.

— А ты думаешь — шучу? Решил — и все!.. Давай по рукам, Саша. Все обиды — в сторону. Что мы с тобой, ребятишки? Приходи на свадьбу.

3

В субботу Миронов заступал в наряд и поэтому с середины дня ушел готовиться, поручив своему помкомвзвода Рыкалову изучить обязанности должностных лиц караула.

Миронову было весьма обидно: «У друга свадьба, а ты иди дежурить». А тут еще вчера за борьбу опять получил только «удовлетворительно».

«Плохо тренируетесь», — сказал Канашов.

Аржанцев тоже выругал.

Миронов подшил чистый подворотничок, довел до золотого сияния пуговицы, начистил сапоги и прилег на койку: «А что, если попросить Дуброва подменить меня на дежурстве?»

Миронов отправился в роту. Но никто не знал, где Дубров. До развода оставалось не более часа.

Раздосадованный Миронов направился в штаб. Он закурил и присел на скамейку у штаба. Его размышления нарушили чьи-то торопливые шаги.

— И где тебя носит, чертушка? — услышал он хрипловатый басок Дуброва. «Чертушка» было его любимым словом. — Я побежал к тебе на квартиру — нет. В роте — нет.

Дубров был в полном военном блеске, с противогазом через плечо.

— Пароль я уже получил у Чепрака, боялся, как бы ты к нему не сунулся. Иди на все четыре стороны!.. Я подежурю, а ты сменишь меня шестого июля. Это день моего рождения. Да, знаешь, к нам в роту прибыл новый командир взвода — лейтенант Сорока. Только что из училища.

Миронов был поражен: «Кто же это уговорил его дежурить за меня?»

Постояв немного и покурив, они разошлись.

«Интересно, как воспримет Наташа новость о том, что я освободился от дежурства? Обрадуется или не покажет виду? Она ведь гордая, вся в отца… А Канашов последнее время смотрит на меня как-то недоверчиво. Знает ли он о моих встречах с Наташей? Наверно, знает». Миронов направился в свою палатку. Дел было много. Надо поскорее закончить стихотворение о знамени, которое никак ему не удавалось. А тут еще свадьба… Что подарить Жигуленко и Рите? Завтра надо ехать в город искать подарки.

Придя в палатку, зажег свечу, достал из планшета тетрадь со стихами и несколько листков с деловыми записями: «Жалоба от дежурного по кухне. Вчера старший сержант Рыкалов обругал повара за то, что тот оставил очень маленькие порции для нашего взвода». Миронов недолюбливал Рыкалова. Разбирая жалобу, он вспылил и отругал помкомвзвода. «Вот помощника бог послал, всегда после его помощи надо самому делать», — с досадой подумал он.

Есть еще неотложное дело: доложить начальству о рапорте Ежа. Он просит дать ему краткосрочный отпуск, умерла мать. Положил в планшет жалобу и задумался. Да, но почему же стихи о знамени, которые, казалось, так легко написать, не получались? Сколько он уже извел бумаги! «Двадцать первый вариант, — сказал он себе, — и все не то. Какие-то рифмованные строки, правильные, но холодные и бездушные, похожие на те, что пишутся в газету к праздникам. Ну а что, если прочитать их вслух?»

— Мы рады

Параду,

Шагаем все рядом.

И, все заглушая окрест,

Звенит и грохочет,

Поет и хохочет

Полка златотрубный оркестр.

«Фу ты, какая чепуха! Хохочет оркестр… — Он невольно поморщился. — Да и какому параду? Ведь это был строевой смотр? Может, дальше лучше?»

— Пусть ярко, как пламя,

Горит наше знамя,

И свет его вечно живет.

Всегда оно с нами,

Армейское знамя,

Как птица, стремится вперед!

«Плохо, — признался он себе. — И потом эта внутренняя рифма в конце строки… — И, взяв новый чистый листок, он написал сверху: «Последний вариант» — и подчеркнул. — Завтра на свежую голову».

Так нестерпимо хотелось спать. Ветерок, легкий и шаловливый, ворвался в палатку, чуть не потушив свечу. В ноздри ударил запах цветущей сирени и лесной сырости. Разноголосая команда: «Отбой!», нарастая, приближалась. Повсюду стихали голоса бойцов, ложившихся спать. Миронов прилег на койку, закурил. «Полежу немного и сбегаю к Дуброву. Погляжу, как ему дежурится. И заодно взгляну на взвод. Как они там…» В глазах расплывался дрожащий свет свечи. И наконец ветер осилил его и погасил. И тут же сон закрыл отяжелевшие веки. Голова приятно закружилась, словно от бокала хорошего вина. И через минуту Миронов крепко спал.

…Тихо в лагере, крепок предутренний сон бойцов. Безмолвны стройные ряды пирамидальных сахарно-белых палаток, вымытых дождями, выхлестанных ветрами, выгоревших под знойными лучами солнца. Одинокими тенями маячат дневальные на линейках. Через ровные промежутки времени пройдет смена часовых, и снова все тихо, спокойно. Кругом все погрузилось в безмолвие. На дереве не шелохнется листик, на земле — травинка — все объято глубоким сном.

На востоке едва обозначалась теплящаяся полоска утренней зари, когда к штабу полка на бешеном карьере проскакал конный — посыльный.

И скоро посредине лагеря полка, там, где под навесом стоит полковое знамя, раздались резкие звуки трубы дежурного сигналиста: «Тревога!» Труба торопливо будила всех. Ее звуки, знакомые по прошлым тревогам, в это раннее утро были какими-то особенно тревожными, словно сигналист выражал ту страшную опасность, которая зловещей черной тучей нависла над границами нашей Родины на рассвете двадцать второго июня.

— Тревога! В ружье! — кричали, дублируя команду, дневальные и дежурные в ротах.

Посыльные, застегиваясь на ходу, бежали как оглашенные к палаткам, где размещались командиры. Караул в полном составе выстраивался на передней линейке.

— Тревога, боевая тревога! — Андрей Полагута склонился над койкой и тряс Миронова. — Товарищ лейтенант, боевая тревога!..

Миронов вскочил, сел на койку и несколько секунд сидел неподвижно, бессмысленно уставясь на Полагуту.

— Ну и крепко же вы спите, товарищ лейтенант, — сказал извиняющимся голосом Полагута.

— Что случилось? — спросил Миронов.

— Боевая тревога, товарищ лейтенант! Боевая тревога! — повторил Андрей. — Разрешите идти? Мне еще Аржанцева надо поднять, у него связной заболел…

Через две минуты Миронов выскочил за связным.

Солдатские сборы недолги. Прошло не более трех минут, и из палаток уже выскакивали бойцы и бежали к оружейным пирамидам.

Вмиг острый забор винтовок в пирамиде растащили сотни протянутых рук.

В лагере еще было сумрачно от утренних теней деревьев, когда весь полк, батальон к батальону, выстроился и застыл в безмолвном ожидании приказа. Изредка звякнет штык, глухо ударит ручка лопаты о приклад винтовки или протарахтят катки запоздавшего «максима». И опять все замрет в напряжении, как туго натянутая, потерявшая звук струна. Бойцы полушепотом переговаривались. Командиры подзывали к себе старшин, сержантов и вполголоса отдавали какие-то распоряжения.

«Вот, черт возьми, не дали вдоволь поспать в воскресенье. Наверно, опять какой-либо проверяющий приехал» — так думал не только Еж, но и многие бойцы.

Повернув голову к Андрею, Еж спросил недовольным шепотом:

— Как думаешь, чья это затея, людей по выходным будить? Опять марш-бросок в противогазах или еще какая-нибудь чепуха?

— Не знаю, — резко ответил Андрей. — Может, и бросок… Спать хочется, аж кости ломит. — И он сладко зевнул, так что в скулах что-то хрястнуло.

— Гляди, вон комбат подъехал, — кивнул Ефим влево. — Сейчас все будет ясно.

Командир батальона с заспанными глазами, как всегда угрюмый, ловко спрыгнул со взмыленного, в яблоках, красивого жеребца с упругой лебединой шеей и торопливо направился к батальону.

Нетерпеливо выслушав доклад начальника штаба о готовности батальона к действию, он вышел на середину строя, внимательно и придирчиво осмотрел застывшие шеренги красноармейцев. Затем, понизив голос, будто враг мог подслушать его, сказал:

— Товарищи бойцы и командиры, нам поставлена боевая задача совершить марш в укрепленный район и занять позиции. Есть сведения, что немецкая армия нарушила нашу государственную границу…

Он внезапно прервал речь. Все стояли в каком-то оцепенении, взвешивая каждое слово комбата. У всех запечатлелись в памяти слова: «Немецкая армия нарушила границу…»

Комбат с начальником штаба и с командирами рот отошел в сторону и развернул карту. Его окружили командиры. Они достали из планшетов блокноты, бумагу и стали делать какие-то заметки.

— Не может этого быть… Война? — продолжал сомневаться Андрей Полагута. — Ну, выдадут боевые патроны, совершим марш в укрепленный район, займем его, а к вечеру дадут отбой. Комбат поблагодарит батальон за отличные действия, и вернемся обратно в лагерь. Сколько таких тревог было, не перечесть! А наш Канашов мастер их разыгрывать и днем и ночью.

Мысли Андрея прервала команда лейтенанта Миронова.

— Равняйсь!.. Смирно!.. — громыхнул его резкий окрик и прокатился по лагерю — куда-то сразу исчезло пугливое эхо.

Взвод в полной боевой выкладке зашагал по пыльной дороге на запад навстречу неизвестности, а может, и войне…

Часть 2

Так началась война

Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу…

Н.В. Гоголь

Глава первая

В два часа ночи двадцать второго июня генерала Мильдера разбудил адъютант. Из штаба танковой группы пришел срочный приказ в плотном конверте с тяжелыми сургучными печатями. «Вскрыть и ознакомить офицеров не позже три ноль-ноль», — гласила строгая надпись. Через десять минут к Мильдеру собрали всех офицеров. Они выслушивали приказ Гитлера:

«Доблестные солдаты, офицеры и генералы великой германской армии!

Русское правительство, не желая установить дружеские отношения, к которым я стремился, хочет решить вопрос силой оружия.

Несколько случаев нарушения границ со стороны большевиков не могут быть терпимы дальше нашей великой державой.

Надо положить конец этим безумным действиям. Я не вижу другого пути, как ответить силой на силу. Германские вооруженные силы с твердой решимостью будут бороться за честь и жизненные права германской нации.

Я надеюсь, что каждый солдат будет помнить высокие традиции германской армии и выполнять свой долг до последнего. Всегда и при всех обстоятельствах помнить, что вы — представители национал-социалистической великой Германии.

Да здравствует наша нация и империя!

Адольф Гитлер».

Мильдер обратился к ним с речью:

— Офицеры! Мы находимся с вами накануне великих исторических событий. Долгое время готовились мы к этой решительной схватке. Вы должны не только вселить в своих солдат веру в успех войны с русскими, но и предотвратить легкомысленное отношение к новой, очень сложной задаче, которую нам предстоит решить. Уверен, что вы самоотверженно будете выполнять каждый мой приказ. Германия гордится своими танковыми дивизиями. Я призываю вас высоко нести их громкую боевую славу и честь через все сражения с врагом. Желаю успеха. С богом, вперед! Хайль Гитлер!

Ответные ликующие крики еще долго звучали в ушах Мильдера, когда он в ночных сумерках торопился на свой наблюдательный пункт. Он прибыл туда в три часа десять минут двадцать второго июня.

Стоя на наблюдательном пункте — колокольне польского костела, Мильдер вдыхал освежающий ночной воздух и с тревогой осматривался вокруг. Нигде ни единого огонька, ни шороха. Широко раскинулось небо в мерцающем блеске золотых звезд. Генерал глядел на сливающийся с небом высокий берег противника. Русские, очевидно, не подозревали, что через несколько минут на их головы с воем и грохотом обрушатся сотни тонн металла, беспощадно уничтожая все на своем пути.

Мильдер взглянул на часы: три часа четырнадцать минут. Секундная стрелка начала свой последний круг. Сейчас, как только она подымется в зенит и сделает первый скачок, в эту затаившуюся мирную тишину ворвется ураган войны.

Неожиданно на колокольне протяжно, со скрипом, напоминающим скрежет ржавого железа, застонал сыч. Холодные мурашки побежали по спине Мильдера. И тут же, заглушая крик птицы, угрожающе шурша и свистя зловещим посвистом, полетели над головой снаряды и мины. Началась артиллерийская подготовка.

Мильдер увидел, как частые разрывы, вспыхивая, освещали черные силуэты крепостных стен, выхватывая из предутренних сумерек черные проломы амбразур дотов в береговых укреплениях. В течение сорока минут бушевала огненная стихия. Но русские не отвечали, будто это их не касалось или там вовсе никого не было.

Мильдер наклонился к уху начальника штаба подполковнику Кранцбюллеру:

— Мы застали русских врасплох… Хорошо работают наши артиллеристы…

Мильдер посмотрел на часы и приказал командирам групп начать действия по захвату мостов.

В три часа сорок минут над головой Мильдера проплыли пикирующие бомбардировщики. Они обрушили воющий смертоносный груз бомб. Черными клубами дыма окутались русские позиции. Мильдер пристально всматривался в предутренние сумерки, туда, где находились мосты и куда он направил группы захвата. Вот уже первая и вторая волна бомбардировщиков, сбросив бомбы, возвращается за новыми, а он все еще ничего не знает о действиях своих групп захвата.

Мильдера вызвал к телефону командующий танковой группы. «Сейчас потребуют доложить: захвачены ли мосты», — подумал он. Мильдер сделал знак рукой начальнику разведки, спросил его:

— Есть сведения о группах захвата? Нет? Почему? Немедленно выяснить и доложить…

Мильдер быстро взял трубку и тотчас же увидел, как там, на реке, где едва различимо вырисовывались силуэты мостов, взвились и распустились белыми лилиями две ракеты. Это означало — мосты захватили.

— Доброе утро, генерал Мильдер, — приветствовал его командующий. — Что с мостами?

— Мосты захвачены, — едва сдержал радость Мильдер.

— В четыре часа начать форсирование дивизий. Вслед за вами пойдет дивизия Зимерса, за ней дивизия Штейнбауэра. Переправу будут прикрывать два зенитно-артиллерийских полка.

Мильдер тут же отдал распоряжение своему начальнику штаба, и через пятнадцать минут первые «подводные» танки уже успешно преодолевали водный рубеж. Правда, головной танк, как только выкарабкался на берег и устремился по дороге к крепости, был остановлен русской пушкой.

В четыре тридцать генерал Мильдер переправился через Буг на штурмовой лодке. Мильдер, ожидая бронеавтомобиль, подошел к первому немецкому танку, подбитому на русской земле. Это был танк Т‑3. Русская пушка неизвестного калибра нанесла ему смертельный удар в лобовую часть, и с такой силой, что он опрокинулся на башню, задрав кверху погнутое орудие и рассыпав по земле ступенчатые гусеницы. Его жалкий вид молил о пощаде. Генерал снял фуражку, отдавая дань погибшим танкистам.

Подкатила бронемашина, и маленький, полный, белобрысый Фриц Кепкэ — личный шофер генерала Мильдера — отрапортовал о своем прибытии. Справа и слева от дороги уже горели немецкие танки. Экипаж одного из них, пользуясь маскировкой черного плотного дыма, валившего из подожженного танка, бежал, пригибаясь, назад к мосту. Мильдер сел в бронемашину и молча махнул рукой на дорогу. «Надо их остановить. Они своим бегством могут испортить удачное начало», — подумал он, пересекая путь бегущему к реке экипажу.

Глава вторая

Пулеметному взводу Миронова было приказано двигаться по дороге через деревню Весняки на урочище Черный Гай и далее к безымянной высоте с двумя березами, где начинался наш укрепленный район. Командир роты отдал распоряжение выделить двух бойцов в головной дозор, и Миронов выслал Полагуту и Ежа. Еж был назначен старшим.

Зарядив винтовки, они быстро направились через редкий кустарник к одиноко маячившей светло-желтой высотке. За головным дозором шел в колонне первый стрелковый взвод, а за ним на уставную дистанцию остальной состав роты — ядро, затем тыльный дозор. Так, по-учебному, началась война для Андрея и Ежа и их товарищей.

С каждым шагом приближались к врагу, все еще не веря в войну, как не верили в нее и другие бойцы. «Сколько раз вот так же точно было и на учениях».

Когда первые лучи солнца позолотили верхушки деревьев, Полагута и Еж подошли к урочищу Черный Гай. Осмотревшись кругом, они не обнаружили ничего подозрительного. Вот перед ними вьется, теряясь в редком кустарнике, знакомая, исхоженная сотни раз дорога. Каждую пядь земли справа и слева от дороги облазили они на животе, каждую канавку, каждый бугорок осмотрели и изучили на полевых тактических занятиях. Все вокруг было таким, как и два года и неделю назад. «А может, все-таки это не война?» — задавали они себе вопрос.

Но дивизии Русачева не удалось выйти к укрепленному району, она приняла бой раньше.

Вдали задымилась дорога.

— Ложись! — крикнул Еж и упал первым. Щелкнув затвором, зарядил карабин. На опушку выскочил и остановился мотоцикл. Двое солдат, одетых в землисто-серые мундиры и черные каски с тупым верхом, слезли и, озираясь, неуверенно вышли на дорогу. Они постояли, осматриваясь, а потом, уткнув в животы автоматы, дали несколько хлестких очередей и направились по тропинке на высоту, где лежали Полагута и Еж.

Понял ли ты, Андрей, кто перед тобой? Но с каждым их шагом становилось все яснее — это были враги. Целься точнее, прищурь левый глаз, затаи дыхание, плавно нажимай на спусковой крючок, как тебя учили! Ничего, если мушка колеблется от воротника до пояса фигуры в землисто-зеленом мундире.

Бойцы притаились в ожидании. Ветер спрятался в чащобе, и земля будто прислушивалась к далеким тяжелым взрывам.

Полагута нажал спусковой крючок. Звонкий, раскатистый выстрел расколол глухую лесную чащу. Эхо затихло. Опять наступила тишина, но уже не безобидная, робкая, а грозная и притаившаяся.

Андрей приподнялся, взглянул: один солдат лежал на дороге, а другой вприпрыжку, по-заячьи, бежал к лесу.

«Не уйдешь!» — подумал Андрей и, прицелившись с колена, выстрелил два раза подряд. После второго выстрела бежавший немец рухнул на землю и замер.

Андрей не мог сдержать восторга, вскочил на ноги. Не терпелось посмотреть, какие они, фашисты? Но короткая пулеметная очередь подняла возле него дымки пыли. Что-то острое больно корябнуло голову. Он упал в траву. Потрогал рукой. Волосы липкие, клейкие, будто кто-то намазал их медом. Отнял руку, посмотрел — кровь. Достал индивидуальный перевязочный пакет, перевязал рану.

Противник выжидающе молчал.

Неожиданно появился Еж.

— Что с тобой, Андрей? Гляди, кровищи-то на бинтах сколько, — сказал он, морщась, будто ему самому было больно.

— Зацепило малость. Вскочил сдуру, ну и… Где наши?

— Наши позади. — Еж неопределенно махнул рукой. — А нам сержант Правдюк приказал наблюдать за дорогой и опушкой вон до той молоденькой березки. Видишь? Правее нас, за дорогой, Талаев и Мурадьян.

— А рота где?

— Да близко где-то. Наверно, на опушке леса залегли. Ты ползи ко мне, перевяжу получше, а то кровь сочится и бинт съехал.

Андрей подполз к Ежу. Тот развязал пропитанную кровью повязку, деловито осмотрел рану.

— Здорово дерябнуло… — Он осторожно вытер бинтом загустевшую кровь и туго перебинтовал голову. — Берегись бед, пока их нет, не доглядишь оком — заплатишь боком. Ну а как теперь?

— Да вроде ничего, — неохотно отозвался Андрей, стараясь не показать, что ему больно.

— Беда вымучит, беда и выучит, — добавил Еж. — Давай расползаться. Я залягу у бугорка с ромашками.

Полагута отполз в сторону и начал опять напряженно просматривать дорогу и опушку леса до одинокой березки, но ничего подозрительного не увидел. Тихо вокруг. И казалось, что полчаса назад не было ни врага, ни выстрелов и будто война, навстречу которой они шли, так же внезапно исчезла, как и началась. И снова точит червячок сомнения. «А может быть, это просто пограничное столкновение, а не война? Рассказывают, было похожее года два назад, когда небольшой вражеский отряд углубился на нашу территорию». Андрей выругал себя за непростительную оплошность: «Ничего еще и серьезного нет, и боя настоящего не было, а я уже ранен».

Солнце начинало припекать. Нагретые трава и цветы курились дурманящими сладковато-приторными, медовыми запахами. «Сколько еще придется так лежать?» — думал каждый, всматриваясь в лесную опушку и серую ленту дороги. И как бы в ответ на этот безмолвный, томивший вопрос где-то там, за лесом, загудели моторы и разом загрохотали вражеские орудия. Тишину разметали оглушительные разрывы, со свистом и шипением пронеслись совсем рядом невидимые смертоносные осколки.

У опушки леса, где стояла молоденькая березка, которая в полосе наблюдения отделения именовалась ориентиром номер один, взметнулся черный фонтан земли, дыма и огня, и березка, словно подрубленная, обреченно взмахнула светло-зелеными ветвями и, склонившись к могучим соснам, стала медленно падать. Сосны пытались поддержать ее, но она, беспомощно цепляясь хрупкими, бессильными ветвями, сползла вниз, словно смертельно раненный боец.

Несколько снарядов, угрожающе прошуршав в воздухе, разорвались где-то далеко за лесом. А потом зачастили винтовочные выстрелы.

Полагута, перестав наблюдать, то и дело оглядывался. Ему хотелось увидеть, где же наши? Но их не было, и только на опушке, точно черные фонтаны, взлетали разрывы снарядов вражеской артиллерии.

В нарастающей артиллерийской канонаде никто не слышал шума приближающихся мотоциклов врага. Они, как стадо диких кабанов, вспугнутое из засады, неожиданно выскочили из-за поворота дороги и, поднимая облако пыли, помчались прямо на высоту, где лежали Андрей и Еж. «Один, второй, три, четыре», — считал Полагута.

С опушки леса и за высотой, где находился их взвод, затарахтели скороговоркой пулеметы.

Еж подполз к Андрею.

— Давай будем вместе… Гляди, сколько их. Только не стреляй. Подпустим маленько.

Шесть мотоциклов промчались по дороге в сторону головной походной заставы, что залегла на опушке. Когда седьмой очутился метрах в пятидесяти от Полагуты и Ежа, оба бойца одновременно выстрелили.

Мотоцикл рванулся в сторону и, подскочив, как на пружинах, свалился в кювет, поднимая тучу пыли. Андрей и Ефим видели испуганное, побагровевшее лицо солдата-водителя. Расшибся или ранен — не понять, но сколько он ни пытался, не вылез из кювета: так и остался лежать, подмятый мотоциклом.

— Гляди-ка, наши!.. — оглянувшись назад, обрадовался Андрей.

По высокой густой траве справа и слева ползли бойцы их отделения. Командир отделения Правдюк подполз вместе с пулеметчиками. Подопрыгора, тяжело дыша, неуклюже передвигал свое грузное, большое тело, то и дело вытирая рукавом пот со лба.

Правдюк дал Подопрыгоре сигнал «вперед», а сам подполз к Андрею.

— Ранило? — спросил он

Андрей кивнул головой.

— Ну, другой раз будыш умнийше. Противник огонь вэдэ, а вин, як та балерина Сэмэнова, танцуе. Я бачил, як ты всяки хвигуры выделывал, — сказал он с досадой.

— Да я и сам не знаю, зачем выскочил, — повинился Андрей. — Так, сдуру…

— А ты знай, для чего ты туточки… Тут тоби не ученье, а война. Розумиешь?

— Понял, — ответил Полагута и с досадой подумал: «Чего прицепился как репей?.. И без него тошно».

Пока Правдюк пробирал Полагуту, из леса на дорогу выехало несколько немецких автомашин с пехотой.

— От-де-ле-ни-е… — нараспев, точно на ученьях, подал команду Правдюк. — Прямо на дороге машины противника, короткими очередями — огонь!

Головная машина резко притормозила и остановилась. Из нее выпрыгнули солдаты и, пригибаясь, побежали, развертываясь в цепь.

— Отделение, — строго и резко начал опять Правдюк, — по пехоте противника!.. — Но тут же, не докончив команды, свирепым голосом заорал: — Та що вы дывитесь на них, як очумилы? Бейте их, матери вашей черт!.. Подопрыгора, не давай же им рассыпаться, дьявол их задави!

Никогда не слыхали бойцы такой команды от своего отделенного командира. Он всегда командовал предельно точно, по уставу и не позволял вольностей.

Подопрыгора не выдержал первоначального темпа стрельбы короткими очередями и дал вдруг такую продолжительную, захлебывающуюся очередь, что разом прикончил ленту. Правдюк, ругаясь, подполз к нему.

— Заило, товарищ сержант, а писля прорвалось, — пробовал оправдываться пулеметчик, вытаскивая пустую ленту и вставляя новую.

— Я вот тебе прорвусь! — погрозил Правдюк. — Стреляй короткими очередями, прицеливайся, а не поливай, як из пожарной кишки. Команду слухай!

Гитлеровцы, развернувшись в цепь, открыли частый огонь из автоматов. Приполз связной командира взвода, передал приказание: отделению оставаться на прежней огневой позиции.

Вскоре к месту, где лежал Полагута, подобрался на четвереньках лейтенант Миронов. Лицо разгоряченное, глаза блестят.

— Сержант Правдюк, — приказал он, — пошлите за патронами и гранатами к старшине роты! Видите сухое дерево? Там ротный патронный пункт. Только быстрее! Через тридцать минут контратака… Высотку с двумя березками видите?

— Вижу.

— Первая рота контратакует противника на высоте безымянной, а наш взвод поддерживает. Действуйте…

— Есть действовать, товарищ лейтенант.

Миронов обернулся и поманил Полагуту.

— Передайте команду сменить позиции на скат высоты… Видите желтое пятно?

Миронов лежа пристально наблюдал за безымянной высоткой, где находился сейчас противник, которого решил уничтожить контратакой его начальник, старший лейтенант Сизов — командир головной походной заставы. Он вспомнил, как неделю назад комбат Горобец на совещании командного состава полка выговаривал Сизову за беспомощность и несамостоятельность в работе. «Привыкли все делать с няньками…» И вот, как сейчас он, Сизов, уверенно действует. Обрушив на врага огонь, уничтожил его мотоциклистов-разведчиков и принял смелое решение перейти в контратаку и захватить высоту, с которой открывается прекрасный обзор местности. И к ней не так-то просто подойти противнику.

Миронов посмотрел в сторону опушки, где должна была сосредоточиться рота для контратаки. Там никого не было. «Где же они? Наверное, хорошо замаскировались», — подумал он.

И вдруг Миронов увидел, что к нему бежит какой-то боец. Наверно, от Сизова. Да, это был связной, но не от Сизова, а от комбата Горобца. Связной сообщил, что роте Сизова приказано отойти, взводу Миронова тоже, и чтобы больше ни одного выстрела.

— Это почему же? — удивился Миронов.

— Не могу знать, товарищ лейтенант. Комбат говорит, что Сизов за самовольную стрельбу пойдет под суд.

«Под суд? А ведь мои пулеметчики тоже вели огонь», — тревожно подумал Миронов.

— Так стреляли же в фашистов… Не в своих! — раздраженно крикнул он. — За что же под суд?

— Не могу знать, — снова повторил связной. — Приказ, говорят, такой из дивизии пришел: огня не открывать…

«Почему же комбат объявил нам, что это война? — подумал Миронов. — Зачем выдали боевые патроны, гранаты бойцам? И в нас же стреляли. Ранили Полагуту, Ягоденко. А в роте Сизова семь человек убито, шесть тяжело ранено и три легко… Неужели все это пограничная провокация?»

Глава третья

1

Взвод Миронова отходил поспешно, в беспорядке. Пулеметы разобрали на части: кто щит, кто станок, тело, бежали без оглядки, изредка падая, когда недалеко рвались мины или рядом ковыряли землю пули, будто предостерегая бегущих от опасности. И можно считать просто чудом, что взвод Миронова под таким огнем отделался только двумя легкоранеными.

Командир роты Аржанцев выходил из себя. Он ругался, грозил, суетясь на своем наблюдательном пункте. Казалось, он изобьет Миронова, когда тот явится. Так по крайней мере думали вызванные к Аржанцеву командиры взводов лейтенанты Дубров и Сорока.

Дуброву хотелось хотя бы чем-нибудь помочь Миронову. И он сказал нарочно громко, обращаясь к Сороке, чтобы слышал Аржанцев:

— Ты только погляди, под каким сильным обстрелом Миронов пробирается… и все пулеметы сохранил.

Аржанцев недовольно перебил его:

— А вам откуда это известно? Привыкли пустое болтать.

Но, увидев, что взвод Миронова действительно вынес из боя все пулеметы в целости, сердито добавил:

— Он лучше бы не пулеметы, а людей берег. Они под огнем противника бегут, точно ребятишки в войну играют.

Когда запыхавшийся и перепачканный землей Миронов предстал перед Аржанцевым и доложил, что он со своим взводом прибыл, тот гневно сказал:

— Прибывают, товарищ лейтенант, поезда на станцию… А по уставу надо докладывать: «явился». Это во-первых. А во-вторых, где ваши пуговицы на левом рукаве гимнастерки? — Миронов взглянул и удивился: оторвались сразу обе. — И в-третьих, извольте вытереть лоб… Он у вас в крови и грязи. Расшибли? Не удивительно: больно усердно земле-матушке кланялись…

Миронов быстро вытер платком лоб. И только теперь почувствовал саднящую боль, какая бывает, когда обдерешь кожу и туда попадет соленый пот.

— Кто вам разрешил, товарищ Миронов, открывать огонь? — Аржанцев сурово нахмурил брови. — Самовольничаете…

Миронов стоял, потупя взгляд. Обидно было слушать все это, а главное: почему нельзя стрелять по врагу?

— А что же нам делать, товарищ старший лейтенант? — ответил он вызывающе. — Они первыми открыли огонь…

— Ну и пусть!.. Где же ваша выдержка? А может, это провокация? Вы знаете, что Сизова вызвали в штаб дивизии, в прокуратуру? Судить будут. За самовольство. Понятно?.. Да и вам, я думаю, это не сойдет…

Миронов сразу потемнел лицом: «За что судить?»

Дубров сочувствующе глядел на Миронова…

— Хорошо, что вовремя приостановили эту дурацкую затею с контратакой Сизова, а то положили бы народу невесть сколько. А вас, — Аржанцев гневно обратился к Миронову, — за один этот отход со взводом надо под суд отдать… Учились, учились на тактических занятиях, а теперь дуете кто во что горазд… Я требую, — обратился он к Дуброву и Сороке, — действовать по уставу, а не так, как Миронов…

Неизвестно, сколько бы еще бушевал командир роты, если бы не появился новый, назначенный в роту политрук.

— Товарищи, познакомьтесь, наш политрук роты товарищ Куранда Евгений Антонович, — представил Аржанцев огненно-рыжего, невысокого мужчину лет сорока. В левом и правом нагрудных карманах его гимнастерки блестели узкие зажимы трех авторучек.

Куранда протянул лейтенантам пухлую руку, густо поросшую золотистыми волосами.

— Будем знакомы, товарищи, — проговорил он, улыбаясь и блестя золотыми зубами. — Каково настроение бойцов?

— Хорошее, — ответил Дубров. И, покосившись на Аржанцева, добавил: — Рвутся в бой.

Политрук бросил недоверчивый, слегка насмешливый взгляд и обидчиво поджал губы.

— Орлы, значит, в бой рвутся… Это похвально. Вот только вид у лейтенанта Миронова не боевой…

Над головой появились вражеские самолеты. Сверкая серебристым оперением, летели правильным тупым клином, как летят в осенние перелеты гуси. Все подняли головы кверху.

— Двадцать шесть, двадцать семь, — считал самолеты Аржанцев и, оборвав счет, с досадой махнул рукой: — Не меньше полсотни…

Миронов видел, что командир роты волнуется. Никто не заметил, когда и куда исчез политрук Куранда. Он как будто провалился сквозь землю.

— Ну, чего вы удивляетесь? — сказал Аржанцев. — Товарищ только что попал на фронт… непривычно еще ему… — И, подозвав к себе командиров, приказал им: подготовьте огневые позиции. Надо в случае необходимости поддержать бой батальона.

Дубров и Миронов недоуменно переглянулись, и оба, спросив разрешения, отправились в расположение своих взводов.

2

На войне нередко бывает, что от трусости до преступления — один шаг. Особенно если солдат не приобрел еще самого драгоценного солдатского качества — «обстрелянности». К каждому бойцу приходит оно со временем… И нет здесь единых законов и правил. Но во всех случаях для этого необходим толчок, который заставил бы человека побороть чувство страха, подчинить его своей воле. Люди сильного характера могут добиться такого перелома сами, а люди слабовольные нуждаются в чьей-то посторонней помощи. Кто воевал, тот пережил эти минуты тяжелой борьбы с собой и никогда не поверит, что есть люди, не знающие страха.

Миронов торопился на позицию взвода. На опушке леса он увидел труп неизвестного бойца. Тот лежал навзничь, запрокинув голову, острый кадык его, поросший черными волосами, торчал бугром. Глаза с матово-желтыми белками были открыты, иссиня-фиолетовые губы искривились, обнажив почерневшие, прокуренные зубы. Боец обеими руками зажимал живот. Труп бойца как будто предупреждал: «Не ходи туда, с тобой может быть такое же».

И сразу Миронова охватил холодящий сердце ужас. Он взглянул вперед и оторопел: на позиции с оглушительным воем и свистом падали коршунами-стервятниками пикирующие бомбардировщики. С высоты, покрытой кустами и редким лесом, спускалась, развертываясь в цепь для атаки, вражеская пехота. А там, где был его взвод, уже бушевал огненный артиллерийский шквал и все заволокло дымом и пылью.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Милка.

2

Гроб.

3

Конец.

4

Лентяй, лежебока.