Хитон погибшего на кресте

Геннадий Левицкий, 2017

После казни преступника его одежда доставалась палачам. Но… был распят необычный человек, и все связанное с основателем мировой религии имело свою бесконечную историю. Иудейский хитон Спасителя не стал исключением. Перед читателем предстает Иудея во времена судьбоносных для человечества событий, он увидит гибель величайшего города планеты – Иерусалима – своеобразную расплату иудеев за желание видеть Иисуса на кресте. Понтий Пилат – один из самых известных библейских персонажей, и в романе он главный герой. Роль прокуратора в казни Спасителя и дальнейшая его судьба прослеживаются в романе с использованием сведений древних авторов и апокрифов.

Суд Пилата

Спустя несколько дней служители первосвященника Каиафы доставили в преторий Пилата человека. Они долго стояли у дверей, не смея войти внутрь, чтобы не оскверниться перед Пасхой. Переступить порог дома, где обитают язычники, они не могли; тем более теперь, когда Каиафа потратил столько усилий на доказательство непорочности их древних законов.

Пришедшие терпеливо приглашали Пилата выйти и столь же терпеливо его ждали, а он все не шел. Прокуратор словно чувствовал, что если выйдет, вся жизнь его перевернется, что он лишится покоя до конца дней своих; и после смерти станет ненавидимым всем миром.

Наоборот, Понтий Пилат и вовсе застыл на месте, когда узнал причину посольства от первосвященника. К его несказанному удивлению, сообщили, что приведен Иисус из Назарета к нему на суд. Наконец Пилат снизошел до посетителей, но вершить суд у него по-прежнему не было никакого желания.

— В чем обвиняется этот человек? — спросил он, окидывая тревожным взглядом всю компанию. — Уж не хотите вы сказать, что сей кроткий юноша — страшный разбойник?

— Мы бы не пришли к тебе, если б он не был опасным злодеем, — начал терять самообладание помощник Каиафы и пояснил: — Это Иисус из Назарета. Мой господин сказал, что тебе известна его вина.

— Так возьмите злодея себе и судите по вашим законам, коль он их нарушил. — Пилат попытался избавиться от посетителей таким способом.

Попытка не дала результата, и прокуратор услышал в ответ:

— Мы не имеем права, потому что нам не позволено предавать смерти. А меньшего он не заслуживает.

Затем Понтию Пилату передали список преступлений, которые числились за Иисусом, а также личную просьбу первосвященника: обвиняемый должен быть казнен как можно скорее.

По своей привычке не накапливать нерешенные вопросы, Пилат, несмотря на полное отсутствие желания, сразу приступил к делу. (Впрочем, у него, конечно, был интерес к Назарянину, но совсем другого рода.)

— Правда ли, что ты назывался царем иудейским? — прокуратор начал допрос утомленного человека.

— Так назвал меня ты. Царство Мое не на этой земле, оно может принадлежать любому. Каждый человек на земле сам избирает: в каком царстве ему жить.

— Всякий человек рождается в том государстве, на земле которого стоит дом его родителей. Как не выбирают отца, так не выбирают и правителя, стоящего над ним, землю, на которой раздался первый крик рожденного, — уверенно произнес Пилат.

— Человек избирает свой земной путь: в царство света или тьмы.

— Так ты царь? — не понял прокуратор: здоров ли человек, стоящий перед ним.

— Я царь истины и слуга ее.

— Говорят, ты возмущался против цезаря?

— У Меня нет на то причин. Цезарю — цезарево, а Богу — Богово.

— Говорят, ты излечил многих больных, у которых не было надежды на выздоровление?

— Господу было угодно, чтобы здоровье вернулось к этим людям.

— И ты можешь излечить любого человека?

— Человек может излечить себя сам. Каждому воздастся по вере его.

— Мне говорили, что именно ты исцелил от недугов множество больных и калек, — подозрительно посмотрел на Иисуса Понтий Пилат.

— Отцу Небесному через Меня было угодно передать свое расположение к этим людям.

— Ты можешь излечить, скажем, римского императора? — прямо спросил совсем запутавшийся прокуратор.

— Он сам излечится, если уверует в Отца Небесного, если примет Его закон жизни. Если этого не случится — Я бессилен.

— Да в своем ли ты уме, назарянин! Ты хочешь, чтобы император уверовал в иудейского бога?

— Отец Небесный один для всех.

— А как же римские боги, которым поклоняются мои соплеменники столько, сколько стоит мир?!

— Их придумали люди, не познавшие Отца Небесного.

— Я прошу тебя, Иисус из Назарета: забудь последнее, что ты сказал. — Пилат вдруг испугался за человека, которого ему надлежало судить. — Римляне позволяют иудеям поклоняться своему богу, они чтят чужих богов, но никому не дозволено презрительно отзываться о их собственных богах.

— Я не скажу, если меня не спросят.

— А если зададут подобный вопрос? — продолжал сомневаться Пилат в благоразумии собеседника.

— Человек обязан говорить правду.

— Занятие не самое лучшее. Часто оно заканчивается большими или малыми неприятностями. В твоем случае откровенность может стоить жизни. Надеюсь, ты меня понял…

Пилат давно осознал, что приговорил к смерти несчастного не суровый закон, а зависть и осторожность высоких иудейских иерархов. В худшем случае он обычный сумасшедший… Впрочем, не совсем обычный, — Пилат чувствовал за Иисусом какую-то неведомую силу. Но легче от этого не стало…

Важность приговора прокуратор понял уже потому, что едва он закончил допрашивать обвиняемого, как пожаловал гонец от первосвященника. Пожаловал в то время, как прокуратор думал, как бы испытать целительную силу пленника, он уже мечтал о том, как привезет Иисуса в Рим, как он излечит императора Тиберия… Назойливый Каиафа интересовался, убедился ли прокуратор в виновности Назарянина.

Пилат взял под стражу Иисуса, но понимал, что долго тянуть с принятием решения он не сможет.

И тут Пилату пришла замечательнейшая (как ему самому показалось) мысль. Он был страшно недоволен Иродом за убийство Иоанна — демонстративное, во исполнение женского каприза, без дозволения на то римского прокуратора. С другой стороны, он не мог наказать Ирода, так как тот пользовался расположением императора Тиберия. А хотелось бы…

Поступок Пилата внешне выглядел вполне естественным, так как Иисус происходил из Галилеи, а эта область подчинялась Ироду. Как раз Ирод накануне Пасхи прибыл в Иерусалим и остановился в Хасмонейском дворце.

Пилату как раз донесли, что Ирод ужасно боялся Иисуса; кто-то внушил этому царьку, что Иисус и есть воскресший пророк Иоанн Креститель. И вот Понтий Пилат приказал отправить Иисуса Ироду, с тем чтобы тот расследовал дело и вынес приговор. Поскольку тетрарх не имел права вынести смертный приговор, и во второй раз уж точно не решится на противозаконное действо, то сей пророк останется жив. По замыслу отношения Ирода должны безнадежно испортиться с иерусалимскими первосвященниками или с Тиберием. В любом случае тетрарх окажется в безвыходном положении.

Ирод оказался умнее, чем рассчитывал Пилат. Спустя недолгое время люди тетрарха привели Иисуса обратно прокуратору. Пророк был одет в новую праздничную одежду, умащен благовониями.

— Наш господин не нашел вины за этим человеком, — передал слова Ирода один из сопровождающих.

Такое совпадение мыслей даже расположило Пилата к тетрарху. Но вопрос с пророком так и остался нерешенным.

Первосвященник, словно надоедливая муха кружил подле прокуратора. Его писклявый голос стал ненавистен Пилату. Он никогда не видел иерарха в таком состоянии. Всегда горделивый, властный — он даже с римским наместником держал себя надменно. Ранее прокуратор спокойно переносил эту надменность, потому что первосвященник имел огромную власть на этой, непонятной ему земле. Каиафу не любили иудеи, но покорно исполняли его волю; его приказы принимали как должное единоверцы в Европе, Азии, Африке — словом, где бы они ни находились. Он был истинным властелином, и римский наместник, абсолютно не уязвляя собственного самолюбия, исполнял все его просьбы, иногда звучавшие как приказ. Прокуратор чувствовал силу и власть человека, за которым не стояли легионы, который едва ли когда держал в руках меч — это невольно внушало уважение… До сегодняшнего дня.

— Он должен немедленно умереть, — твердил едва не плачущий иерарх. Казалось, еще немного, — и он упадет перед римлянином на колени.

— Я не уверен в виновности бродячего философа, — промолвил Пилат, почти открыто наслаждаясь растерянностью высокого гостя.

— Помилуй, прокуратор! — вскричал еврей. В следующее мгновение он и сам осознал, что ведет себя неправильно. Чтобы добиться желаемого, Каиафа наконец предпринял попытку усмирить свои разбушевавшиеся эмоции и начать убеждать железного прокуратора точно такой же логикой.

— Кого помиловать? — изобразил недоумение Пилат. — Я тебя не отправлял на казнь, а этого человека мгновение назад ты просил не миловать, но казнить немедленно.

Первосвященник не обратил внимания на шутку даже из вежливости, не до них ему было.

— Именно немедленно, иначе римская провинция окажется в огне.

— Что за угроза?! Я имел с ним беседу, и человек, крови которого ты жаждешь, показался мне самым безобидным из тех, кого я знал. Разве римский прокуратор может отправить человека на смерть, будучи не уверенным в его вине?

— Ты самый справедливый человек на земле! Ты никогда не нарушишь закон в угоду даже, пусть простит меня Тиберий, императору, — первосвященник почтительно склонил голову на последней фразе. — Я не принес тебе золота за благоприятное решение вопроса не потому, что пожалел, но потому, что бесполезно. Но разве не заслуживает смерти тот, кто объявил себя царем иудейским?

— Он не считает себя им. Иисуса не интересует богатство и власть. Поверь моему опыту.

— Власть его огромна. Иудеи верят, что Иисус может спасти от болезней, от голода, что может подарить им вечное счастье. Они чтут его как посланника Бога.

— Я слышал, что он творит только добрые дела. Неудивительно, что такого человека любят. Но никто, кроме тебя, не утверждал, что он недоволен нынешним тетрархом, либо императором. За добрые дела нельзя убивать.

Понтий Пилат, конечно, подозревал, что иудейские священники и старейшины уже приговорили Иисуса и не остановятся ни перед чем, пока не добьются своего. Вернее, приговорил их страх, их опасение, что народ пойдет за Иисусом, а они — лучшие люди Иудеи — окажутся не удел. В доме своего тестя первосвященник Каиафа произнес, что лучше одному человеку умереть за народ, чем погибнуть народу из-за одного человека.

— Его почитают как царя Иудеи. И в один страшный день чернь возложит на голову Иисуса корону, — предположил священник.

— Если кто-то произнесет, что ты, первосвященник, желаешь короны, значит ли это, что топор ликтора должен отделить твою голову от туловища? Нельзя казнить человека за то, чего он не делал.

Пилат никогда не испытывал таких трудностей, принимая решение. Он привык действовать мгновенно в пылу битвы; там по-иному поступать нельзя: для воина промедление — смерть, для военачальника — поражение. Тиберий в общем-то не ошибся в выборе: на государственной должности он в конце концов научился мыслить едва ли не с быстротой военачальника. Но это был один из тех немногих случаев, когда любое решение казалось наихудшим.

Ему не хотелось ссориться с первосвященником, а также иудейской знатью, которая воспылала лютой ненавистью к безобиднейшему человеку. Их власть над умами и сердцами иудеев была огромной, отказ первосвященнику мог пошатнуть римское владычество на Ближнем Востоке. Пилат вспомнил, какие надежды возлагал Тиберий на него, и он не мог их не оправдать. Дело даже не в том, что император не простил бы ему мятежа в этом благодатном крае…

С другой стороны, он не видел никакого преступления за человеком, крови которого возжаждали первосвященник и еврейские старейшины. Более того, человек был глубоко симпатичен и мог оказаться полезным в будущем. Пилат все же надеялся, что этот человек наделен даром исцеления и что его возможности со временем можно будет использовать по собственному усмотрению. Прокуратор надеялся найти общий язык с этим безобидным пророком, хотя на первых допросах его стремления не нашли понимания у Иисуса. А Тиберий, по слухам, страдал многими болезнями…

Было слышно, как перед домом шумела огромная толпа. Погрузившийся в раздумья Пилат даже не заметил, как первосвященник подошел к окну и начал делать рукой какие-то знаки. Голоса стали громче и дружнее: «Распни его! На крест! На крест!»

— Решай же что-нибудь, прокуратор! Еще немного, и толпа станет неуправляемой! Боюсь, они растерзают и меня, и тебя, — торопил Каиафа. Голос его звучал увереннее, дружные крики за окном придали сил.

— Я знаю, что делать, — произнес Пилат.

Бедняга не без оснований опасался толпы и ненавидел ее. Именно в Иудее Понтий Пилат познал всю ее мощь. Только в отличие от римской иерусалимская толпа представляла собой не массу больших и маленьких камней, но огромный монолит, готовый обрушиться на каждого, не разделяющего ее мнения. Причем эта глыба обнаруживала поразительную готовность трагического саморазрушения при столкновении с препятствием; лишь не готова она изменить путь до тех пор, пока препятствие не исчезнет само собой, пока противник не уступит безумной силе толпы. Прокуратор не понимал, что заставляет массу людей совершать безумные поступки, противоречащие человеческому естеству. Спустя две тысячи лет русский священник А. Мень в одной фразе объяснит поведение людской массы: «В толпе духовный уровень людей снижается, они оказываются во власти стадных инстинктов». Хотя и во времена Пилата, и до него умы коварные с успехом использовали животные инстинкты толпы: толпа давала римское консульство ничтожествам, которые мыслили ее категориями, либо народ покорно шел на бойню вслед за очередным тираном, жаждущим покорить мир. Но Пилату были неведомы механизмы управления этой людской массой, которая не единожды презирала римского прокуратора вместе с императором, легионами и всеми законами.

— Каким будет твое решение? — не терпелось первосвященнику.

Пилату хотелось немедленно освободить Иисуса, он знал, что казнить пророка — это несправедливое и противоречащее закону решение, но в памяти возникли исполосованные тела римлян. Ему не хотелось вставать на пути этих мстительных людей, он желал покоя. Но прокуратор не мог ради собственного благополучия пожертвовать жизнью невиновного человека, который был ему глубоко симпатичен. Он вручил Иисуса разуму его же соотечественников, в душе не сомневаясь о благоприятном результате. Он уже явственно видел, как благодарные евреи откажутся казнить человека, сделавшего им столько добра, как первосвященник получит удар не от него, а от собственного народа, как рухнут планы самого хитрого и коварного иудея из всех иудеев.

— Принимать решение будете вы! Иди и собери народ, а я прикажу вывести Иисуса. Будет громче голос за жизнь — сохраним, если за смерть — то и будет смертным приговором, — промолвил довольный собой Пилат.

Прокуратора несколько насторожило, что его слова вызвали радость на лице первосвященника, хотя повода к ней быть не могло.