Имитация

Георгий Чернов, 2022

Когда мы говорим о загробной жизни, например, за столом или в церкви, то непременно разговор заходит и о том, как на самом деле выглядит Ад. И можно себе даже вообразить, смотря на картины художников Возрождения, что Ад – это нечто романтично-инфернальное, пугающее, но эстетичное. Неведомое.Но это лишь фантазии богатого воображением ума. Нет, Ад – есть нечто хорошо нам знакомое. Нечто, что мы видим, каждый день вставая с кровати, двигаясь на работу, утопая в привычной рутине. В нем нет никакой романтики. Для определенных людей Ад – это обреченность вечно имитировать собственную жизнь, возведенную в своей мерзости до апогея.Александр – при жизни выбивавший карточные долги бандит и убийца – именно такой человек: однажды умерев, он очнулся в том же, никак не изменившемся для него мире, только вместо карточных долгов теперь – человеческие души. Спустя двадцать лет, когда он уже разобрался с законами этого мира, ему остается одно – разобраться в самом себе.Содержит нецензурную брань.

III

Бар этот не имел названия. На входе нельзя было обнаружить ни вывески, ни каких-либо других примет, дающих причины полагать, что там вообще есть бар. Старая обшарпанная дверь из железа, засыпавшая кусками синей краски бетонную ступеньку перед ней, стены из белого кирпича, обклеенные рваной рекламой проституток, и выбитые окна, безнадежно выглядывающие из-за ржавых решеток, тоже не выдавали его в этом здании. Тем не менее, он там был, хоть и баром в привычном понимании этого слова его назвать было нельзя, и от него там была разве что барная стойка. Скорее будет правильно назвать его притоном или даже борделем для упырей и бесов.

Между собой они называли это место по-разному, и все названия были банальными до невозможности. Кто-то «Дырой», кто-то «Содомом», но большинство сходились в одном названии — «Шабаш». Все самое мерзкое отребье собиралось в одном месте, чтобы слиться в таких оргиях, каких не бывало больше нигде. Чтобы быть сымитированным, нужно быть тем еще ублюдком, купающимся в грехе и разврате, но после имитации все твои пороки, все твои самые низкие и уродливые фантазии и фетиши гипертрофируются, высвобождаются, словно из открытого Ящика Пандоры. А когда ты бессмертен, тебе становится мало отдаваться тому привычному пороку, которому ты отдавался до смерти. Поэтому в «Шабаше» часто практиковали добровольный каннибализм, копрофилию, зоофилию, — в общем, все самое отвратительное, что можно и нельзя себе представить. Мне все это было несвойственно. Моя сексуальность, к сожалению, а, быть может, к счастью была подавлена с самого детства, еще в детском доме. Зачем же я приходил сюда? Наверное, чтобы напомнить себе, куда я попал и среди какой погани существую.

Когда ты проходил внутрь, еще на ступеньках, ведущих тебя вниз, в глаза тут же ударял яркий красный свет неоновой лампы. Внизу тебя ждала еще одна железная дверь, уже с окошком. Вяло бросая через него пароль-вопрос, — каждый раз разный, — огромный охранник-бес, получив ожидаемый ответ, пропускал тебя внутрь. И вот здесь начиналось самое интересное: красный свет сменялся на более яркий и кислотный, что-то ближе к розовому, с вкраплениями ярко-зеленых светодиодных лент, развешанных по краям потолка, до ушей начинали доноситься всевозможные стоны, всхлипы, вскрики, брань, а из колонок играло какое-то мусорное и пошлое техно. Слева вдоль стены были закрытые деревянные двери, — приватные комнаты. Впереди же — огромный зал с множеством столов, диванов и голых тел, сплетающихся друг с другом в единый змеиный клубок.

Вот две девушки, соединившись в поцелуе, смешивают во ртах собственную кровь. А вот какой-то уродливый бес бьется пузом о задницу упырихи под кайфом, и к ним подходит третья и передает той упырихе свежеоткушенный язык из своего рта, одной рукой поглаживая себя между ног. Их здесь десятки. И меня уже от них тошнит. А это только главный зал. Что происходит в приватных комнатах я, пожалуй, оставлю без внимания. Тем не менее, я иду дальше, иногда расталкивая опьяненных развратом упырей, пытающихся схватиться за мой член, и силюсь не утонуть в этой реке грязного животного секса и дерьмовой музыки.

Впереди, в конце этого адского коридора, виднеется барная стойка. Вот он, мой оазис. За стойкой неизменно стоит демон, и на голове его красуются три рога, средний из которых спилен. Они криво растут из черных, как смоль, длинных волос, спадающих ему на плечи. Кроме рогов и желтых глаз, он был вполне обычен своим видом, хоть лицо его, как у осла, было слегка вытянуто, а нос утопал в глубине его черепа. Не было на нем ни шерсти, ни пентаграмм, ни торчащих изо рта клыков. Имя ему — Леонард. Он же и хозяин этого заведения. Высший демон, однако вынужденный, словно прислуга, развлекать кучу пьяного сброда пиршествами и оргиями. Разочарованный, с уставшим взглядом, созданный вести войско и сражаться, но согнанный самим Сатаной в подвал своего позора и ничего уже не ждущий от этой жизни, — с ним у нас было много общего.

— Чего тебе? — лениво сказал он мне тогда своим утробным, чуть рычащим басом, протирая стакан, словно бармен из какого-нибудь кино, полного клише. Взгляд его, однако, был обращен куда-то вниз, в сторону.

— Чего нальешь.

— «Чего нальешь» — это я тебе могу и в стакан нассать.

— Тогда водку.

Он молча достал из-под стойки бутылку, наполнил мою рюмку и собирался уже убрать водку обратно, но я знаком попросил ее оставить.

— Тяжелый день, а? — со злорадством в голосе спросил меня трехрогий.

— Да, не из приятных…

— Так, стой. Воздержись от того, что собираешься сказать дальше — мне абсолютно все равно.

Справедливости ради, я не собирался ничего говорить, но, дабы уважить старого демона, просто молча поднял перед ним рюмку и влил в себя жгущий глотку яд. Пока я продолжал безмолвно пить, сквозь алкогольный дурман мне почувствовалось, как мой живот обвивают чьи-то руки, и чья-то грудь прижимается к моей спине. Через секунду мне в шею уже впивались женские губы, а после по ней вверх и вниз заскользил влажный язык, и руки на животе начали опускаться все ниже и ниже. Тут я почувствовал под ухом резкую боль — эта мразь укусила меня острыми, как нож, зубами, чуть не вырвав кусок плоти. Я тут же оттолкнул ее от себя, и она глухо ударилась о деревянный пол. Не стал я даже поворачиваться к ней, жалкой потаскухе, однако слышал, как она начала заливаться неистовым хохотом, даже не думая подниматься.

— Зачем ты здесь? — спросил меня вдруг Леонард, ложась локтями на барную стойку.

— Что? — в недоумении произнес я, вытирая платком выступавшую на шее кровь.

— Ты приходишь сюда уже вот… сколько? Два года? Три? И зачем? Ты не похож на этих, — он кивнул на кого-то за моей спиной, но я по-прежнему не оборачивался. — У тебя какие-то другие пороки. Однако же ты здесь. Но ты не трахаешься. Не заигрываешь. Даже не смотришь. Ты, по всей видимости, фригиден. Но тем не менее ты все еще здесь. Что заставляет тебя из раза в раз приходить в эту дыру?

— Не знаю, — с долей волнения отвечал я, не понимая, к чему клонит этот демон.

— Что я вижу? Абсолютно потерянный в себе упырь? Ты уж меня прости, но я первый раз вижу такое жалкое создание.

— Если бы я…

— Получал по доллару каждый раз, да-да. Это не отменяет твоей никчемности. Дай угадаю: ты не принадлежал тому миру, пытаясь всеми силами из него уйти, и, попав в этот, тоже не нашел себе места. Знаешь, почему ты сюда приходишь? Потому что я такое же ничтожество, как и ты, верно?

— Вовсе нет.

— Да прекрати это притворство. Мы оба прекрасно все понимаем, — он вдруг задумчиво дотронулся до спиленного рога. — Мы оба лишь жалкие слуги Сатаны. Оба мы, как и все остальное отребье здесь собравшееся, не имеем для Него никакой цены. Расходный материал. Я уже вижу тебя в Его клетке. Ты идеально впишешься в его интерьер. И знай, что когда ты там окажешься, где-то рядом буду и я, торчать трофеем из стены, словно тупая оленья голова. Все там когда-нибудь оказываются. Такие, как ты и я, Ему не нужны.

— Как демон может сидеть в клетке рядом с упырем?

Он засмеялся.

— То, что я говорю с тобой, упырем, уже низводит меня до твоего уровня. Я пал ниже некуда, когда Сатана сверг меня сюда. Скажи мне, как демон может вести разговор с такой мерзостью, как упырь, и при этом наоборот не находиться с ним в той же клетке? Это все равно, что тебе разговаривать на равных с пылью. Один раз поговорив, ты будешь жить в этой пыли и никогда уже от нее не отмоешься.

Тогда, захлебываясь в пьяном бреду, я действительно не верил происходящему. Демон говорит с упырем, наливая ему водку. Да еще и несет какую-то чушь. Тут у меня начал мутиться рассудок. В глазах стало темнеть. Впервые за те три года он решил со мной заговорить, и в этот момент я и правда осознал, что подобен ему. Что вижу, как стою за этой стойкой, унижаясь, словно цепной пес, чтобы получить кость и не получить при этом плетью по спине. И тогда я подумал, что, быть может, так оно и должно быть. Я служил всю свою жизнь, что себя помню. Я служил в детском доме, повинуясь то воспитателям, то другим детям, давившим авторитетом, служил в армии, служил после, когда собирал долги и убивал ради своего прежнего босса, и служу теперь новому, после своей собственной смерти. Я обречен прислуживать. Обречен вечность лизать чей-то сапог.

— Да и какая мне цена как демону, если уже даже такие твари, как Константин, не годящийся мне в прежние времена даже в грязь на копыте, ни во что меня не ставят? — продолжал он, и сквозь розовый свет здешних ламп я увидел усталость на его лице.

Константин. Тот еще грязный ублюдок. Из всех упырей этот был самый злобный и отвратительный. Он умер где-то шестьдесят лет назад, в шестидесятые годы. В газетах его прозвали «Вурдалак», что символично. Прозвали его так, правда, не за то, что он был одним из самых жутких и уродливых маньяков того времени: за его преступления ему присвоили высшую меру, расстреляли и хотели кремировать, однако накануне кремации его труп, который лишь на ночь оставили в холодном морозильнике центрального морга, куда-то пропал. Испарился. Куда же он делся? Я думаю, вы и так понимаете. Его бес-напарник, тоже та еще мразь, не мог — а точнее не могла — позволить такому ценному материалу превратиться в пыль. Было бы сложно его восстановить.

Тогда в результате следственных мероприятий было решено, что самым рациональным объяснением будет похищение тела родителями одной из жертв. Найти тело, конечно, не смогли, хоть и пытались. Но Константину, этому куску дерьма, было мало просто исчезнуть. Став упырем, он узнал, где живет расследовавший его дело следователь, дождался его поздно вечером, сидя на детской площадке напротив подъезда, и помахал ему рукой, мерзко и страшно улыбаясь. Пока мент протирал глаза, того уже и след простыл.

В конечном счете следак решил, что все-таки действительно его видел, что это не галлюцинация, как ему сперва подумалось, и попытался донести это до своих коллег. Начальник развел руками и отправил его в санаторий, чтобы проветрить голову. Когда он вернулся оттуда, Константин продолжил игру: преследовал его дальше около месяца. Появлялся то там, то здесь: то у детского садика, в который ходил ребенок этого следака, то в типографию, где работала его жена. Наконец мент не выдержал и окончательно слетел с катушек. Стал дерганным, орал на коллег так, что слюни брызгали в разные стороны, кричал, чтобы они ему поверили. И они поверили. В его невменяемость. А потому, вместо санатория ему теперь была дорога только в психдиспансер, где его до конца жизни кололи галоперидолом. Откуда я это знаю? Сам Константин и рассказал. Он любит эту историю. Гниль.

— И что он в этот раз натворил?

— Видишь вон то черное пятно на полу? Это гнусное насекомое протащило сюда с собой канистру с бензином. Облил себя и поджег. Смеялся и орал сквозь боль, чтоб я за ним убрал, пока он не вернулся. Мерзость. Разумеется, Мессалина его тут же потушила — не очень-то хочется сидеть и неделю клеить сраный пепел. Но пол-то мне кто возместит?

Почему-то, по мере нашего разговора, я чувствовал, как растет внутри меня ком отвращения, как я пресыщаюсь этим высокомерием, абсолютно несовместимым с его страдальческим тоном. Смотря в зеркало своей души сквозь желтые глаза демона, погрузившегося в свой жалобный плач настолько низко, насколько не смог бы погрузиться дождевой червь, я понимал, насколько низок и сам. Я сижу здесь, напротив него, напиваюсь и слушаю его внезапно выплеснутое мне в лицо нытье, чего при жизни бы делать не стал. Когда-то у меня было самоуважение, но даже это у меня отобрали. Тогда я жил мимолетной мыслью о том, что жизнь пронесется, как поезд по лежащему на рельсах телу, и потому не позволял себе заводить друзей, общаться, слушать и сочувствовать. Зато теперь, когда мертв и знаю, что забвения мне не видать, не могу не делать этого. Прожить свою жизнь совершенно одному не так страшно, но нет ничего хуже в этом мире, чем жить в одиночестве целую вечность. И поэтому даже в таких низких, словно грязь, созданиях я пытался искать себе друзей. Но всему есть предел.

— Мне пора, — перебил его я на полуслове и тут же увидел обиду в его поникшем лице. Он словно был близок к душевному оргазму и очищению от той мерзости, что в нем копилась, готов был выплеснуть это все на меня до последней капли, но я не дал ему кончить.

Мое опьяневшее тело, действующее уже словно независимо от моего сознания, встало, как марионетка на нитках, расплатилось и направилось, покачиваясь, к выходу. Без лишних слов прощаний и прочего дерьма. Хоть я и старался идти медленно, но внутри хотел сбежать, перейти на рысь, крича что-то невнятное. Мой рассудок, и так помутненный, вдруг стал распадаться на части. Что было причиной этого, я не понимаю до сих пор, ведь панических атак раньше за собой не замечал. Мне хотелось скорее добраться до выхода, но дверь словно отдалялась от меня, размывалась, пряталась. Музыка становилась громче, разрывая мои уши, а бесы и упыри, нагие и окрашенные кровью, наглели все сильнее, прижимались ко мне, кружили меня в своем урагане страстей.