Клара из 9 «Б». Повесть о школьной любви

Гузель Ситдикова (2024)

В книге «Клара из 9 „Б“» рассказывается история школьника, который замечает новую одноклассницу Клару. Она привлекает его внимание своей красотой и необычным стилем. Книга описывает школьную жизнь, отношения между учениками и их переживания. Главный герой размышляет о своих целях и мечтах, ведёт личный дневник. Клара на уроке физкультуры получает серьёзную травму и перестаёт ходить в школу. В книге поднимаются темы дружбы, любви и самоопределения в подростковом возрасте.

Глава 3

Русский, химия, английский, две математики, биология. Я должен высидеть все уроки спокойно, ничем себя не выдавая, но все мои мысли крутились вокруг Клары и её травмы. Странное дело, только вчера я осознал к ней свой интерес, а сегодня это ЧП на физре привязало её ко мне сильнее, чем месяцы совместной учёбы. Я хотел быть рядом с ней и травить дурацкие спортивные байки про быстрые исцеления после падений, только бы видеть эту изящную шею и зелёные с медовыми крапинками глаза.

Алка после физры почти со мной не говорила. Мы сидели вместе с восьмого класса, но эта тишина отличалась от привычной. Молчание походило на черноту воронки, оно тянуло, саднило, ныло. Я хотел было сразу же поговорить о произошедшем на физре, но Татьяна Георгиевна устроила тренировку ОГЭ, так что мы все пыхтели над очередным вариантом пробника.

Подперев голову рукой, я лихорадочно писал ответы и ни о чём другом думать не мог. Апрельское солнце нагло лезло в окна, дразнило, ослепляло, но весь класс полностью погрузился в работу. Лишь когда моцартовский звонок оповестил нас, что урок окончен, мы с большой неохотой сдали свои листы: многое сделать не успели.

— Алла, погоди, я хочу объясниться, — догнал я Синичку, которая уже направлялась к выходу.

Она собралась как метеор, чего вообще почти никогда не случалось.

Её глаза зло сверкнули:

— Знаешь, Коробейников, ты козёл. Хочешь поговорить? Так давай поговорим, давай!

Мы отошли к окну в коридоре, Алка швырнула свою сумку на подоконник, и браслеты на её руках резко звякнули. Она повернулась ко мне и уставилась прямо в глаза:

— Меня бесит не то, что ты втюрился в новенькую, нет. Вообще пофиг. Меня бесит, что ты соврал мне! Припёрся на физру, чтобы посмотреть на её задницу, а сам мне сказал, что хочешь потренироваться. Ты в самом деле козёл, Пашка. Так что отвали и не говори со мной больше!

Серые глаза полыхали, она негромко цедила слова сквозь зубы, словно тоненькой струйкой вливала яд в бокал. Договорив, резко крутанулась к подоконнику, от чего её волосы хлестнули меня по плечам, взяла сумку и направилась к лестнице.

Я застыл, как дурак, с нелепой улыбкой на лице. Я давно заметил за собой, что как только на меня начинают орать или наезжать, я начинаю улыбаться. Это не значит, что мне смешно или я не раскаиваюсь, если прилетает по делу. Нет, я раскаиваюсь, сожалею, всё как полагается. Но от улыбки не могу удержаться. В этот момент я смотрю на человека, словно со стороны: как меняется рисунок его рта, как появляются новые гримасы и морщины злости, как ломается привычное лицо и чиркают воздух в угловатой жестикуляции руки. Я почти не слышу слов, всё внимание сосредоточено на новой физике собеседника. Вообще-то, это у нас семейное, поэтому дома все споры и ругань всегда заканчиваются смехом. Вот такая дебильная — и спасительная — черта.

Аллочка, конечно, была права. Я предал все годы нашей дружбы, нашу «одногоршечность». Я должен был ей сказать, что иду на эту чёртову физру, чтобы посмотреть на Каримову. Мы бы пошутили, и всё было бы как раньше. Но я не хотел свою симпатию к Кларе сводить к шутке и заочному глумлению. Мои эмоции были на тот момент туманные, неопределившиеся. Сейчас я чувствовал, что её травма заострила, оформила моё отношение к ней: я хотел быть рядом и совсем не хотел ни с кем это обсуждать. Даже с Синичкой.

С детского сада Алка знала обо всех девочках, которые когда-либо нравились мне. Был даже недолгий период в детском саду, когда я думал, что мне нравится Алка, но это быстро прошло, когда мы подрались на прогулке и она насыпала мне песок за шиворот. Любовь к ней тут же испарилась.

Иногда были периоды, когда мне нравились две, а то и три девочки сразу, и мы всерьёз обсуждали каждую из них во всех подробностях. Синичка принимала в моей сердечной жизни самое горячее участие. Её советы и подколы были бесценны. Сама она влюблялась очень редко и всегда в какие-то заоблачные личности — то в студента-практиканта, то в одиннадцатиклассника. И личности эти были такие небесные, идеальные, что смеяться мы могли только над моими пассиями.

Конечно, я понимал Алкину злость, но чувствовал, что поступил правильно. Впервые я не хотел ни дружеских подтруниваний, ни советов, ни обсуждений.

На химию идти не хотелось. После нашей ссоры Синичка ни за что не даст посмотреть свой вариант контрольной, чтобы я мог по её образцу написать свой. А портить картину двойкой в электронном дневнике я не хотел. Конец года, зачем рисковать. Без Алкиной помощи результат будет плачевным.

С этими мыслями я вошёл в кабинет химии. Как в детстве нарочно растравливаешь болячку до крови и не можешь удержаться, пока не доковыряешь все подсохшие корочки, так и я намеренно шёл на контрольную, чтобы полностью раствориться в неудаче, дать внешнему плохому перекрыть, скомкать душевную сумятицу, подмять её под себя. Потому что двойку по химии можно пережить и исправить, а тревогу из-за Клары совершенно невозможно унять.

Я не был виноват в падении Каримовой, никто не был виноват, но мистически я словно сглазил её.

Алла даже не взглянула на меня, когда я сел рядом: она повторяла материал, распущенные волосы почти полностью скрывали её лицо, я видел только тоненький кончик носа.

— Алла, прости меня, — тихо сказал я. — У меня сейчас нет сил объясниться, но в этот раз всё по-другому. Я правда сожалею, что расстроил тебя. Хочешь, я пересяду?

Синичка не шевелилась. Потом она собрала свои вещи и ушла на «камчатку», села рядом с Карапузом. Мишка Черноусов в школу так и не пришёл.

— Моя прекрасная леди, — осклабился Вовчик и картинно отвесил неуклюжий поклон. — Как я рад, как я рад!

Блин, это было больно! То, что Алла пересела от меня, в самом деле было неприятно. Я прямо с мазохистским удовольствием подумал: «Ну, и поделом мне».

Контрольная прошла не так уж плохо. Ближе к концу урока Мария Антоновна великодушно вышла из кабинета, и класс молниеносно отреагировал: быстро сверили ответы, подсказали ход решения тем, у кого не получалась задача. Но я сидел как истукан и вообще ни на что не отвлекался. Я знал, что на тройку уж точно написал, и, если химичка раздобрится, может, поставит всё же четвёрку с минусом. А минус, как известно, в журнал не идёт.

Всё это глупости, конечно. Внезапно мне захотелось встать, переобуться в беговые кроссы и пробежать «пятёрку», а то и «десятку». Захотелось длинного, сильного, монотонного бега. Чтобы только остались в голове шум двигающейся крови и удары стоп о грунт.

Я собрал вещи, положил тетрадь на учительский стол и вышел.

Выйти из школы без разрешения классной я не мог: охрана просто не выпустит, но и сидеть ещё четыре урока тоже не было сил. Я медленно спустился на первый этаж и увидел скорую в школьном дворе. Тренер катил Клару в инвалидном кресле, рядом шла женщина, должно быть, её мама. Я не видел их лица, слишком далеко. Наконец Клара с мамой погрузились в машину и уехали. Сан Славыч ещё какое-то время постоял во дворе и пошёл в школу.

Я уже был возле входа:

— Ну, что там, Алексан Вячеславыч?

— Да, «ахилл», но насколько серьёзно, не знают: нужен снимок, — тренер был очень расстроен.

Разрыв ахиллова сухожилия — очень тяжёлая травма, без хирурга не обойтись. Как спортсмен, он отлично знал, что успешная операция, период гипса — это цветочки, реабилитация — вот где ягодки. Если не лениться и не жалеть себя, можно восстановиться до прежнего физического уровня, но, если дать себе слабину, можно остаться хромоножкой на всю жизнь.

— А ты чего не на уроке?

Я не успел ответить, меня спас Моцарт.

— Так перемена же, Сан Славыч, — крикнул я на бегу, разворачиваясь в сторону старшего корпуса.

Зайдя за угол, я остановился. Идти в столовую не хотелось. Я достал телефон и написал маме: «Мам, привет! Я хочу домой, напиши классной, что мне надо к зубному, пжлст».

«Привет! Что случилось?»

«Ничего такого. У нас контрольная по химии, а я не готов. Не хочу «пару» схлопотать»

«Ок».

Маленькая ложь во имя возможности побыть одному. И я направился на второй этаж в кабинет географии искать нашу классную — Буркину-Фасо: Ольгу Алексеевну Буркину.

Она сидела за столом и заполняла электронный дневник какого-то класса.

Наша Буркина-Фасо была отличной классной, вела географию, которая никому не была нужна, особо нас не доставала и даже не собирала телефоны перед началом школьного дня, не то, что в «А» классе. Единственное, за что она цеплялась, — это была посещаемость.

— Ольга Алексеевна, здравствуйте! Мне к зубному надо, мама должна была вам написать.

— Аа, Коробейников. Здравствуй! Да, она написала мне только что. Что у вас произошло на физре? Как Клара упала?

— Не знаю. Упала и всё. Так бывает, — пожал я плечами. — Так я пойду? Напишите охране, пожалуйста.

— Да, иди, конечно.

— Спасибо, до свиданья.

— До свидания, Паша.

Я вышел из кабинета и направился к гардеробу. Быстро оделся, прошёл охрану.

Свежий воздух. Наконец-то.

Выйдя за ворота школы, я подумал, что она похожа на тюрьму. Окружена забором, оснащена турникетами и охраной, ученики могут самостоятельно войти в неё, но выйти по желанию не могут: обязательно нужна «взрослая» причина, чтобы тебя выпустили, или следует отмотать весь «срок» — должны закончиться все уроки.

«Спасибо, мам. Пошёл домой» — отписался я маме.

«Ок» — прожужжал телефон.

Я немного подумал и написал Алке: «Я домой. До завтра».

Она прочла сообщение, но ничего не ответила.

До дома я дошёл быстро. На улице стремительно теплело, но в лесу, где я обычно бегал от дома через дорогу, все тропинки были в лужах и грязи, а кое-где ещё оставался тёмный снег.

Линда, как всегда, приветствовала меня, словно не видела целый год. Фирменная самоедская улыбка, радость в чистом виде. Погрузив руки в её мягкую шерсть, я обнял собаку. Она немного постояла неподвижно ради приличия, но потом заелозила и лизнула меня в лицо.

— Фу, Линда, нельзя! — рассмеялся я и начал переодеваться в форму для уличного бега.

Если нельзя в лес, побегаю в сквере, ничего не поделаешь.

Я не любил там бегать: асфальтовое покрытие убивало весь кайф. Вдобавок в сквере часто бывает многолюдно, что тоже сбивает темп.

Привычные монотонные движения успокаивают тревожные мысли. Голова очищается, становится легче дышать, несмотря на физическую активность. Толчок, фаза полёта, толчок, фаза полёта — в этом ритме я мог двигаться часами.

Сначала я «выбегал» ссору с Алкой. Я понимал, почему она злилась. Она была уверена в своих правах на меня, а то, что я ей не рассказал об истинных причинах, почему пришёл на физру, ставило её в один ряд с другими моими одноклассниками, которым я сказал ровно то же самое, что и ей: мол, мне просто нужна дополнительная тренировка. Синичка в один ряд с другими становиться не хотела. Справедливо.

Но разве мог я рассказать Алке о своих симпатиях к Кларе? Пустить Синичку в то пространство, которого — возможно — не было? А пустив, тем самым подтвердить существование этого пространства, хотя я ещё ни в чём не был уверен? Мог ли я это сделать? Нет.

«Отвали и не говори со мной больше» — вспомнил я Алкины слова и её искажённое яростью лицо. Синичка взрывалась как бомба, но быстро остывала. Я был уверен, что утром всё будет как прежде: встречу у подъезда, возьму сумку и мы пойдём вместе в школу, как делали это все девять лет.

Она права: я не должен был скрывать от неё истинную причину моего появления в спортзале. Просто мне нужно было объяснить, что к чему. Завтра я всё исправлю.

Я бежал уже минут сорок, мозг погрузился в медитативное состояние. Никаких мыслей. Один только образ Клары, сидевшей на полу в спортзале, и её крик в ушах.

Физически я был измотан, умственно тоже, но в глубине души тревога осталась. Она плескалась тёмными эмоциями, переживаниями и неясными ожиданиями.

Закончив пробежку, я вернулся домой. Принял душ, поставил стирку. Заварил свежий чай с мамиными травами из банки. Из глубин шкафа в своей комнате я достал толстую тетрадку и приготовился писать.