Мона Ли. Часть вторая

Дарья Гребенщикова

Мона Ли окажется в центре странных событий, и она победит. Мона Ли взрослеет, и быстрее, чем ей хотелось бы самой. Всему найдется объяснение, но что ждет саму Мону Ли? В конце второй части – точка, но продолжение – следует.

Глава 8

Непонятно почему, но вся группа как-то приуныла, уже никто не шутил, ехали, не обращая внимания на сказочной красоты закат, на то особое, свободное время, когда Крым цветет, и малолюдно, и все еще новехонькое — листва, цветы, море, воздух. Мона находилась в состоянии болевого шока. Признаться в любви ей пришлось в первый раз в жизни. И получить отказ. Она все перебирала свой разговор с Верховским, и ругала себя — зачем, зачем она ему сказала? Он просто не любит её, вот и всё. Ей не приходило в голову провести параллель с письмом Татьяны к Онегину, Мона не была — увы, хорошо образованной девушкой. Перед съемками она зубрила текст, после съемок нагоняла школьную программу, между тем и тем — предпочитала компании, рестораны, или — прогулки в одиночестве. Не было у нее ни привычки, ни потребности — читать. Кино — да, этого в ее головке хватало. Мона все теребила Ки-Риня, она так привыкла за год к тому, что он словно сообщает ей обо всем — и предупреждает, и защищает, и сочувствует — Ки-Ринь всегда был на ощупь — теплым. Сейчас — нет. Я потеряла свой дар, — думала Мона Ли, — я полюбила — и я теперь бессильна и беспомощна. Я стала обычной. Какой ужас… но ведь я именно этого и хотела? А теперь не хочу! Все равно меня никто не любит, все только лезут, и никто никогда меня — не любил. — Плакать сил не было, спать не хотелось, и обычное полузабытье не приходило к ней, и это вызывало усталость и раздражение, она не понимала — а как теперь жить-то?

Ночевали в Евпаторийском санатории, приехали поздно, еле добились остывшего ужина и бледного чая, все были буквально взвинчены — то и дело вспыхивали мелкие ссоры, и лишь далеко за полночь — уснули. Верховский с Игорьком и подобравшейся в Гурзуфе компании ночевал в частном доме, и там опять пили, и жарили шашлык, и пели, и пили…

Снимали утром, на рассвете, когда еще было прохладно. Тарханкут, плоское плато с выжженной солнцем травой, весною был отраднее глазу, чем летом. Разместились на самом мысу, быстро соорудили декорации, ждали корабль. Мона Ли абсолютно отрешенная, сидела между камней, обхватив колени руками и смотрела на море. Она наотрез отказалась переодеваться и осталась в своем вчера еще белом костюме. Волосы растрепались, вид у нее был диковатый. Единственное, чего добился режиссер — девочки-гримеры аккуратно сняли потеки туши и сделали ярче и четче губы, и чуть прошлись тоном, убирая темные круги под глазами. Мона сидела, терла в пальцах полынь, нюхала ее, горькую, остро-терпкую, и молчала. Корабль подошел вовремя, массовка высыпала на берег, — снимали на Атлеше, где потрясающие, живые, многослойные горы — плоские сверху, выветренные и размытые снизу морем. Мона, завидев корабль, сбросила с себя чужой пиджак, который ей кто-то набросил на плечи, и так и пошла по мелководью — в сарафанчике, и вода уже доходила выше колен, и ткань намокла, а она все шла, и оператор, снимавший ее проход с носа корабля, признался, что сам чуть не заплакал. Верховский должен был плыть к Моне на лодке, и лодка, заряженная, с гребцами, стояла наготове, но неожиданно он прыгнул с борта корабля и саженками поплыл — к Моне. Доплыв, он обнял ее, и целовал ее лицо, и она смотрела на него — и молчала. Они так и стояли в воде, пока Стешко не дал знак гребцам, и шлюпка медленно и плавно, так, что не было слышно даже, как погружаются весла в воду, подошла к стоявшим, и Верховский, подняв на руки Мону, усадил ее в шлюпку. Они стояли, обнявшись, и в шлюпке, пока та подходила к кораблю, но вдруг Мона, поцеловав Верховского в губы, развернулась — и прыгнула в море, и поплыла к берегу. А камера так и снимала его — одного, растерянного, с глазами, полными такой тоски и любви, что этот эпизод потом навсегда войдет в классику советского кино.

Стешко, не ожидавший такого поворота сюжета, хотел остановить съемку, потом закурил и сказал ассистентке, — ради только одной этой сцены стоило заниматься кино…

Стешко остался работать в Евпатории, а Мону Ли отправили самолетом в Москву — подходило время экзаменов за 8 класс, и Юрий Давидович, клятвенно обещавший подтянуть Мону по всем предметам и нанять ей репетиторов, неожиданно вспомнил об этом. Созвонившись, договорился насчет занятий, и со спокойной душой отправил с Моной в Москву ведомости на зарплату и ящик массандровского вина.

В Одинцово цвела сирень. Мона шла по улице, смотрела на дачи, которые уже начали оживать после зимы, на малышню, копошащуюся в куче песка, на велосипедистов, едущих на станцию за хлебом, и ничего ее не радовало. Дом был открыт, за деревянным столиком, в плетеном кресле сидел Пал Палыч, что-то писал, прижимая листы бумаги книгой, Кирилл качался на качелях, Танечка вешала во дворе белье, — тихая, мирная жизнь, где её, Мону, никто и не ждал.

— Пап, привет! — Мона помахала рукой, — я вернулась!

— Прекрасно, — Пал Палыч вышел к ней навстречу, — а мы уж заждались, ты бы хоть телеграмму дала — я встретил бы?

— Да ну, пап, я уже привыкла так… ну, самостоятельно. — Мона посмотрела на Танечку, ожидая обычного «явилась, не запылилась!», но Танечка, поставив таз, подошла к ней, сказала:

— О, наконец-то! А мы тебя на день рожденья ждали, даже на студию звонили, чтобы тебе передали от нас поздравления. Передали?

— Да, спасибо, передали, конечно, — соврала Мона, — так приятно было. Но мы работали, так — не справляли особо.

К вечеру накрыли стол на веранде, Мона привезла из Крыма вина, первой зелени, Пал Палыч даже сходил на станцию за мясом для шашлыка, и его жарили на костре, и пили вино, и даже пели, а потом Танечка с гордостью вынесла самовар:

— Представляешь? Раскопали на чердаке! Теперь вот, на выходные, — ставим самовар, помнишь, бабушка рассказывала?

И вышел маленький Митя, на еще нетвердых ножках, и даже пошел к Моне на ручки, а Кирилл просто не отходил от Моны, и показывал ей свои альбомы с рисунками и коллекцию значков. Мона периодически ловила себя на мысли, что они — и Пал Палыч, и Танечка, принимают ее за другую, за ту, которой Мона была совсем давно, в детстве, в Орске. Не понимаю, в чем дело? Не могли же они сговориться? Они, что — спектакль разыгрывают? Мона Ли и не догадывалась, что все дело — исключительно в ней самой. Это она, Мона, вдруг стала прежней, и выражение глаз, и улыбка, и доверчивое тепло, идущее от нее — сразу вернуло ей любовь её близких.

— Помогу убрать? — Мона выносила грязную посуду на кухню, — давай, помою. — Давай, — согласилась Танечка, и они еще просидели почти до полуночи, сплетничая, хохоча, расспрашивая друг дружку — будто не виделись сто лет. Поднялись по лестнице, Танечка открыла дверь в детскую, а Мона стала рыться в своей сумочке — искать ключ.

— Ой, Мон, я забыла тебе сказать! Ты уж не сердись, ладно? Тут Митя заболел, я Кирюшу у тебя устроила, чтобы не заразился — мы замок сломали. Ты уж прости?

— Да ладно, — Мона пожала плечами, что у меня там ценного-то?

— А! — Танечка зашла вслед за ней, — Кирюша твой фотоаппарат взял, «Смену», им задание по внеклассной дали, вот он фотографировал жуков каких-то. — Мона замерла, стараясь не выдать испуга.

— Ну, я сама уже не фотографирую, конечно, пусть берет.

— Только знаешь, — Танечка обвела комнату глазами, — мы вот чехол искали-искали, не нашли. Наверное, в Орске забыли. Ну, все, спокойной ночи! — и Танечка чмокнула Мону в щеку. Закрыв за ней дверь. Мона бросилась к вешалке — чехла не было. Спокойно, — Мона привыкла разговаривать сама с собой, — сейчас я найду. Ну, я найду же? Кто мог взять чехол? Папа, Танечка, Кирилл. Всё. Если кто-то взял и спрятал, нужно ждать. Если бы начали тратить — было бы заметно. Ой, я не могу успокоиться, что же со мной? — Мона привыкла к тому, что нечто в ней давало власть над эмоциями, но сейчас она была обычной, перепуганной девчонкой. Беззащитной. Она села на кровать, заплакала, вскочила — начала выбрасывать вещи из коробок, скидывать всё на пол из гардероба, потом залезла под кровать, но не вытащила ничего, кроме пыли и закатившегося шарика от пинг-понга.

Мона легла спать, но сон не шел к ней, она ворочалась, и думала обо всем сразу — о Верховском, о Верховском, и еще раз — о Верховском, об экзаменах, об отчиме, и о пропавшем чехле, в котором были деньги. Сотенная, так и не разменная ею, была зашита в карманчике джинсовой куртки. Ей было жалко не денег, для неё этот рулончики «Ильичей» был не просто памятью о матери, а чем-то куда более серьезным — словно Маша завещала ей это и погибла, завещая.

Весь следующий месяц Мона Ли прожила, как в лихорадке, мотаясь на электричке к репетиторам в Москву, зубря математику и русский язык — предметы, которые она ненавидела люто, как впрочем, и все, что связано с ПРАВИЛАМИ. Про Верховского долетали только слухи — летом ждали выпуска нового многосерийного фильма с ним — в главной роли. Архаров снялся там же, но в эпизоде. Девчонки с «Госфильма» по секрету рассказали Моне о драке, произошедшей между Архаровым и Верховским, и сгорали от желания услышать что-то от самой Моны, но она только приложила ладонь к губам, и сидела, уставившись на плакат с Верховским, где он, положив ногу на ногу, склонился к гитаре, перебирая струны. Он любит меня, я знаю, он меня любит…

Стешко встретился ей в монтажной, поманил пальцем, написал на бумажке — не забудь, озвучка! — и, помахав в воздухе рукой, уставился в монитор. На студии на каждом шагу встречались знакомые, друзья, студия жила своей жизнью, готовились в летние экспедиции, кругом царил веселый беспорядок и суматоха. Мона была здесь — как дома. Но она почувствовала какое-то легкое, едва заметное отчуждение — хотя по-прежнему ловила на себе восхищенные и завистливые взгляды, но что-то изменилось. Как будто кто-то отнял у нее власть. Она стала такой же, как и все, пусть и необыкновенно красивой, но — такой же.

На Архарова она буквально налетела на проходной.

— Ну, здравствуй, Мона… — Архаров был один, и явно опаздывал.

— Привет, Саш. — Мона отвернулась, но Архаров схватил ее за рукав.

— Ты не считаешь, что нам нужно хотя бы поговорить? Хотя бы?

— О чем? — Мона стояла и смотрела, как вахтер проверяет пропуска. Нам говорить не о чем.

— Ну, как знаешь, — Архаров всегда вспыхивал моментально, — нет вопросов. Давай, давай, может быть, кому-то повезет больше, чем мне, — и, оттолкнув ее, перепрыгнул через вертушку.

— Пацан, — сказала сама себе Мона Ли.