Мона Ли. Часть вторая

Дарья Гребенщикова

Мона Ли окажется в центре странных событий, и она победит. Мона Ли взрослеет, и быстрее, чем ей хотелось бы самой. Всему найдется объяснение, но что ждет саму Мону Ли? В конце второй части – точка, но продолжение – следует.

Глава 7

Мона сидела в своем номере и дрожала. Теперь она четко знала, что хочет одного — чтобы Верховский приплыл на чем угодно, хоть на лодке, хоть на матрасе, сюда, на берег, куда выходили окна гостиницы, и тогда она пойдет по морю, навстречу ему. А он на руки её поднимет, и они уплывут. Куда уплывут — неважно. Подальше отсюда. Архаров никакого сравнения с Верховским не выдержал. Мона Ли еще не могла понять настоящих причин, по которым женщина выбирает одного, или другого — но чутко ощущала, что в Верховском — сила, отчаянное бесстрашие и какая-то страшная рана — там, внутри.

Верховский все еще оставался в ресторане, но шальная мысль пульсировала, и он уже решил, что делать, и как.

— Послушай, — он жестом подманил офицера, — кавторанг?

— Так точно, Семён Ильич!

— Вот, друг, могу попросить? Как мужика, а?

— Конечно, Семён Ильич! Да что хотите! Рыбалку в нейтральных водах?

— Да нет, нет, — Верховский подмигнул, — понимаешь, дело такое… Кап-два слушал, улыбался, головой кивал:

— Да в лучшем виде! Мы ж для вас! Мы же в поход, когда, без ваших песен? Мы — никогда! Вы ж наш, родной!

— Ну, и славно, — Верховский наполнил стаканы, — быть тебе капраз, обещаю! И они выпили, и Верховский опять запел.

Уже утро полыхало, одуряюще щебетали птахи, пахло морем, соляркой и розами — и это было прекрасно. Верховский спросил, где его номер — поспать бы часок, устал с дороги, и администратор сама побежала за ключами, и шла впереди, волнуясь бедрами, и только толстая ковровая дорожка глушила стук каблучков.

— Вот, пожалуйста-пожалуйста, Семён Ильич, — прошу вас, вот, тут люкс! Вид на Набережную, а тут…

— Уйди, милая, — ласково сказал Верховский — видишь, мужик устал?

В номере ожил и зазвонил телефон, но Верховский трубку не брал. Звонили и стучали в дверь — он спал, не раздеваясь — откинув голову на диванную подушку и ветер с моря надувал прозрачные занавески. Только под вечер перелезли через балкон друзья, нагнавшие Верховского другим рейсом Аэрофлота, и опять началась бесконечная пьянка, и голос Верховского, вырвавшись из номера, гулял по набережной Гурзуфа. Под балконом уже собралась целая толпа, скандировали:

— Браво, Сёма! Сёма! Бис! Семён Ильич, дай про танки!

— Нет, Ордынку, Ордынку!

Верховский вышел, раскланялся:

— Вы уж, товарищи, не невольте. Петь буду, что МОЯ душа просит, а вы слушайте. И не шумите! (понизив голос) — а то меня выселят, сами понимаете!

Когда устал, попросил чаю покрепче, прилег.

— Сёма, — лучший дружок Игорек Первухин сел в ногах, — верно ли разведка донесла, что у тебя тут червонный интерес образовался? По части разбитого сердца?

— Верно, — Верховский закурил, — и еще как. Но скорее, в бубнах — молодая дама, девчоночка совсем, но, скажу тебе — ахнул. Заграницей таких не видел, даже в Италии, а уж там бабы — сам знаешь.

— Мне откуда знать? — вечный комик, царский шут, Игорёк — плечами пожал, — мы дальше Урюпинска ни ногой, у нас и по Союзу выбор — не успеть за десять жизней. А кто у нас новая люпофф?

— Да ты видал, я с ней в «Красных кораблях» сейчас снимаюсь, — Мона. Мона Ли.

— Поди, кисти Леонардо?

— Бери выше, Игорек, тут Брюллов, не иначе. Хороша…

— Я знаю её, — кто-то, оторвавшись от стола, подсел к ним. — Это Архарова Сашки подружка, но что-то у них никак, вон, говорили, он в Сочах с другой был, балерина какая-то, она с горы, что ли упала?

— Так зачем она на гору-то полезла, — изумился Верховский.

— «Диагональ» твою посмотрела, и полезла, — Игорек изобразил, как лезут в горы. — Сёма, пришло время шашлыка, концерт сворачиваем, нас ждут в хорошем месте.

— Да, идем, — отозвался Верховский, — а девочка, говоришь, Архарова? Ну, это мы отобьем, нам, по амурной части, в эСэСэСэРе равных нет, а, Игорёк?

— Тебе-то точно, — и они вышли из номера, где продолжал надрываться телефон.

Верховский с компанией дошел до местного ресторанчика с хорошей кухней — все переулочками, темными, чтобы не быть замеченным — устаю я от публики, — говорил он, — но от народа — никогда. Гурзуф в апреле — сказочная красота, если погода стоит, а она — стояла. Столики вынесли прямо на тротуар, пили хорошее вино, шашлык подавали вполне достойный, от стола к столу сновали, присаживаясь то там, то тут — и местные, и киношные, и отдыхающие. Красивые женщины в вечерних платьях и высоких прическах смотрели на Верховского во все глаза — да нет, некрасив, неказист даже! Но, попадая в его «поле», глаз не могли оторвать, сидели — как намагниченные. Стешко, в кожаном пиджаке, разомлевший от вина, покуривал лениво, стрелял по сторонам глазами, надо было с Верховским обсудить сцену, но Юрий Давидович Семёна побаивался — знал, тот не любит, если влезть поперек настроения.

— Кстати, Ильич, — Стешко щелкнул пальцами официанту, — повтори нам? — Мы послезавтра едем на Тарханкут, решили там снимать финал, с кораблем, уже с погранцами договорились, дадут нам катерок, задуем его революционным цветом, думаю, хорошо получится, но вот тут, в Ялте и «Беллинсгаузен» стоит, трехмачтовый, есть соблазн на паруса замахнуться, не знаю…

— Паруса — хорошо, — Верховский потер виски — голова болит, — паруса, это по душе. Паруса девочки любят. В этом — многое. Это ж крылья…

— Ильич, ты ж романтиком никогда не был, — Юрий Давидович прополоскал горло «Боржоми», ты уж, скорее циник и скептик.

— Что ты! — развеселился Игорёк, — у Семёна теперь романтическая любовь! Он даже свою пассию завтра будет покорять на подводной лодке! Всплывет, перископом пошарит — и с аквалангом выплывет, как дельфин! — Игорёк расхохотался, кривя рот, выкрикивая фальцетом, — чудо-юдо морское! Держите меня… покоритель глубин… Ихтиандр!

— Заткнись. — Верховский занес руку, как для удара. — Иногда бы так и врезал тебе, за язык твой поганый.

— А кого соблазнять будем, — Стешко поспешил перевести разговор, — главного администратора Интуриста? Или красотку отдыхающую?

— Мону он соблазнить хочет, — Игорёк злился, — любовь с первого раза. Девочка, конечно, с царского плеча, не поспоришь. Любить, так королеву, да, Сёма? — Стешко так резко поставил стакан на стол, что донышко отвалилось и вода разлилась по столу:

— Семён, ты что? Она ж девчонка совсем, ей четырнадцать лет! Какие субмарины, она ж несовершеннолетняя!

— Да ладно, — недоверчиво протянул Верховский, — она мне сказала, что ей восемнадцать — вот, на днях исполнилось. Какие четырнадцать, что я, пацан, по-твоему? Не отличу?

— Я тебе завтра ее свидетельство о рождении покажу, — Юрий Давидович положил салфетки на стол и смотрел, как они пропитывались водой, — она просто без отчима ездит, так, уладили с кадрами, она ж давно снимается. Так что ты… того, поаккуратнее, прости — прости! — Стешко поднял руки вверх, — просто потом скажешь, что же вы, гады, не предупредили. Она такая, странноватая, конечно.

— Убил! — Верховский дернул уголком рта, — нет, ну убил! Я ж всерьез! Жениться готов. Это же просто… юная Хэпбёрн, до чего же красива! Нет, ну, все равно придется — на катере, раз обещал сам себе. Буду ждать, а? Еще четыре года! Да я уж старик буду для нее. Убил, Юр, нет… впрочем, спасибо, что сказал, а то натворил бы делов, не сдержал бы себя — точно. Коньяку принеси, — Верховский ухватил официанта за полу пиджака, — ХОРОШЕГО. Понял?

— А как же, Семён Ильич! сделаем! Сей секунд…

Утром Мона Ли проснулась от ощущения необыкновенного счастья. Вчера кто-то постучал в дверь, и, пока она шла открывать — убежал, оставив огромный букет роз в ведре. Розы пахли так, как пахнет волшебная ночь, напоенная любовью. Мона вышла на балкон босиком, встала на цыпочки, потянулась — хорошо! Хорошо! По привычке поднесла к глазам Ки-Риня — тот был теплый, и светился золотисто-нефритовым, мягким светом. Мона смотрела на море, слушала, как оно разговаривает, набегая на берег, как плещутся волночки у пирса, как ходят чайки, и такая радость была разлита в этом апрельском утре, что хотелось петь и кричать. Мона на цыпочках прошла в комнату, долго умывалась, потом вдруг решила накрасить ресницы, что делала только на съемках, и села на кровати, скрестив ноги. Блеск,

— сказала она сама себе, просто неотразима! В это утро хотелось быть необыкновенной, и она в который раз представила себе лицо — Верховского. Она прекрасно понимала, ПОЧЕМУ он так смотрел на нее, и зачем спрашивал, сколько ей лет. Он влюбился! Влюбился! Вот! А ТОТ, у камина — говорил, что меня никто не будет любить! А меня — любят! И меня любит самый лучший мужчина на свете! Это от него розы, и он сегодня обещал целый день быть со мной. Наверное, в Ялту поедем, — Мона прошлепала к шкафу — что надеть? Чтобы — наповал. Пойду по набережной, и пусть все валятся направо и налево. И Верховский меня под ручку ведет. Вот так. Подумаешь, Архаров… я даже не взгляну на него теперь. Я и не думаю о нем. А мог бы меня поздравить! Ведь знал, что у меня вчера был день рождения, знал. Мона стала перебирать платья, стучать плечиками. В джинсах? Нет. Платье. Белое. Вот это, новое, индийское. Вот, точно! Мона вытащила пакет, открыла — легчайшая материя, с кружевными вставками, — сарафан с тонкими лямками, мини, едва прикрывающий попу, а поверх — кружевной, прозрачный, чуть до колен — жакет. Подхватила густые волосы белой широкой резинкой надо лбом, на запястья — браслеты, тонкие, серебряные, поющие, и греческие сандалии с ремешками. Покрутилась перед зеркалом — умереть — не встать! Даже духами — за ушками, на сгибе локтя, в ямочку — на шее. В номере все было вверх дном, но не заниматься же такой тоской, как уборка — сегодня? Мона услышала какое-то тарахтенье и шум на набережной, выглянула — и ахнула. К берегу шел катерок, ничего необычного, но на палубе выстроились строем матросики, а на носу в белом кителе, стоял Верховский, с гитарой и что-то пел, перекрикивая шум двигателей. Катер встал у пирса, и из динамиков стала слышна песня. Мона ахнула, и пулей вылетела из гостиницы, и все бежала, пересекая Набережную, и вылетела на пирс, и вот уже Верховский спустился по трапу, с огромным букетом белых роз и галантно подал ей руку, — простите, Мона, но все бригантины ушли в море…

Едва Мона ступила на сходни, Верховский сбежал, поднял её на руки. Со стороны выглядело так, будто разжалованный капитан корабля помогает подняться на борт чужой невесте. Все было как-то карикатурно, хотя и катерок был вполне себе новый, но так нелепы были матросики, и эти букетики роз, и музыка из репродуктора… впрочем, Мона Ли не видела ничего, она вся превратилась — в ожидание, будто несло ее — легчайшим бризом, туда — за горизонт, где уж точно все будет хорошо — как в сказке. Верховский распахнул перед ней дверь кают-компании, где был накрыт стол на двоих, с таким необходимым для сказки набором — шоколадные конфеты, апельсины, Шампанское в ведерке. И розы, розы, — всюду розы. Катерок запыхтел и отвалил от пирса, держа курс вдоль берега. Матросы деликатно рассеялись, репродуктор захлебнулся и умолк, стали слышны крики чаек и шум мотора. Верховский с Моной вышли на корму.

— Прохладно? — спросил он. Мона поежилась, Верховский накинул на нее китель. От кителя пахло дорогим одеколоном, табаком и чем-то таким, отчего у Моны застучало сердечко. Так они и стояли, глядя на волны, и берега разворачивали перед ними свою панораму — то скалы, то пляжи, то домики среди зелени, и это было действительно — волшебно. Мона ждала, что будет дальше, опыта свиданий у нее было маловато. Верховский понимал, что нужно что-то сказать, и все оттягивал момент — сказав, ему придется навсегда отказаться от этой дивной девушки, а Верховский был влюблен.

— Мо-на Ли-и, — протянул он, прижал ее к себе, стиснул больно ее плечо и ушел в кают-компанию. Разговор был коротким. — Зачем ты обманула меня, девочка?

— Я? — Мона села рядом с ним, — я? Я ничего. Я ничего такого…

— Почему женщины всегда врут про свой возраст? Ты делаешь себя старше, а потом начнешь врать, что ты моложе? — Верховский мял в пальцах сигарету. — Ты ж меня под монастырь бы подвела, сама понимаешь, я ж мужик, а не пацан, шутишь… Мона Ли заплакала. — Ну, ну, — он пальцем вытер ее слезинку, — я бы солгал тебе сейчас, мол, подожду, пока ты подрастешь, но с тобою нужно быть честным. Ждать не буду. Конечно, я разозлился на тебя, и, по-хорошему, вообще хотел улететь сегодня, а потом подумал — пусть у нас будет праздник, почему нет? Мы выпьем с тобой за счастье, которое может быть, а может — и не быть. Мы выпьем за надежды, которым суждено быть обманутыми, выпьем за любовь, которая, если честно — или ложь, или страдание, и никогда — радость.

— Но вы же любите меня? — Мона плакала беззвучно, — и я. Я. Я вас люблю. Я никого не любила никогда, а вас — люблю. Не бросайте меня, я знаю, вы исчезнете сразу, как мы вернемся обратно в Гурзуф. Я умру от горя!

— Мона, Мона, — Верховский откупорил Шампанское, налил бокал — Моне, себе плеснул коньяку из фляжки, — ничего с тобой не случится. Появится очередной Архаров, — Мона вздрогнула, — смазливый мальчик, задурит твою сказочно прекрасную головку, и ты забудешь про Семена Ильича Верховского, который, кстати! написал про тебя песню, — он достал гитару, кашлянул пару раз, и спел. И Мона поняла — если он уйдет, она действительно умрет.

Катерок встал напротив небольшой бухточки. В дверь кают-компании деликатно постучали.

— Да что там, — Верховский встал, открыл дверь, выглянул — что надо-то? Капитан голос понизил:

— Это, вы же говорили, насчет пристать? Вроде пикник хотели, вот — тут и пляжик, нет?

— Прости, друг, не до того, — Верховский махнул рукой, — сейчас, обожди… — Дверь закрыли. Верховский вернулся, сел, притянул плачущую Мону к себе, — ну, девочка моя, ну что ты? Ну вот — губки распухли, тушь потекла, ну? На кого мы похожи? Иди, умойся.

— Вы со мной говорите, как с маленькой девочкой! — Мона была в отчаянии, — ну я же взрослая, я чувствую, как взрослая, и мне больно! Понимаете, вы? Мне впервые в жизни больно так! Что вы мне все в глаза тычете этим Архаровым? Я-то тут при чем? Все вы знаете, что у меня с ним не было ничего такого и быть не может, все знаете, что он же бабник, и он гад такой, а все мне — вот, Архаровская, мол, идет. Я не жалости прошу, я просто вас полюбила. А вы…

— Мона, ну не рви ты мне сердце-то! — Верховский заорал так, что жилы вздулись на шее, — что я тебе дам? Что? Я женат-переженат, и баб на мне, как блох, и детей — вон, нарожали, я весь повязан по рукам-ногам, я ж пашу, как черт, и пью… как он же. Сама потом все проклянешь, не мучь ты меня! Верховский вышел на палубу, закурил, глядя на уютную бухточку с серебристым песочком, на камни, в кружевах волн, сплюнул в воду, выбросил, не докурив, сигарету, волосы взлохматил, крикнул в рубку, — вертай назад, праздник окончен, и пошел в кубрик, к матросам — и пил, пока катерок не ткнулся носом в гурзуфскую пристань. Вышли — и в разные стороны.

— Девушка, — матросик догнал Мону, держа охапку белых роз, — а цветочки куда? Вам в гостиницу?

— Да бросьте их в море, — Мона вырвала букет и швырнула его в воду, и облетевшие лепестки закачались на волнах среди радужных пятен мазута.

— Ну, друзья мои! — навстречу Верховскому бежал Стешко, — так дела не делают! Так кино не снимают! Вся группа вас ждет, Семён Ильич, сказали, вы натуру поехали смотреть, так уже времени? Давайте, вон, автобусы ждут. — Прости, Юр, — Верховский был мрачен, но вполне владел собой, — давай, конечно, только Игорьку скажи — пусть вещи из номера возьмет. Я со съемок — сразу, в Севастополь, там вояки обещали самолет в Москву. Давай, я быстро.

На Набережной стояли «Интуристовские» автобусы, съемочная группа сидела и на парапете, и на скамейках — пили теплое пиво из трехлитровых банок, кто-то требовал барабульку, оператор дулся в «дурака» с осветителями, артисты, заслуженные и два народных — картинно позировали среди цветущих кустов. Отдыхающие поочередно вставали между актерами, делая идиотски счастливые лица — один щелкал, потом — менялись.

— По коням, друзья, по коням! — Стешко перевернул козырьком назад жокейскую кепочку, и все засуетились, забегали, пересчитывая кофры с костюмами, аппаратурой и реквизитом, и, наконец, отправились — через Евпаторию, на Тарханкут. Мона, с тушью, растекшейся по лицу, в потерявшем свежесть индийском костюмчике, сидела у окна и кусала губы. По привычке она сжала Ки-Риня в кулаке — как он? Единорог был прохладный. Мона посмотрела на него — он не светился изнутри, вообще — был как неживой, игрушка на кожаном шнурке.