Мона Ли. Часть вторая

Дарья Гребенщикова

Мона Ли окажется в центре странных событий, и она победит. Мона Ли взрослеет, и быстрее, чем ей хотелось бы самой. Всему найдется объяснение, но что ждет саму Мону Ли? В конце второй части – точка, но продолжение – следует.

Глава 9

Моне Ли перестало везти в жизни. Казалось, прежде она и не замечала подобных мелочей, и все как-то образовывалось само собой, без её участия. Она привыкла к карманным деньгам, привыкла к тому, что ее балуют, достают ей модные шмотки, водят на престижные показы, она привыкла ездить на машине, и вообще — не задумываться над завтрашним днем. А тут все изменилось. Началось же все с того, что она, вытряхнув все, что валялось в сумочке, на стол, поняла, что денег-то у нее и нет. Набрав на рубль мелочи, она посчитала, сколько ей нужно на дорогу до Москвы, на дорогу назад, на то, чтобы перекусить в кафе — и… ничего не осталось. Просить у отчима не хотелось, у Танечки — тем более. Мона поехала на студию, встала в очередь в кассу бухгалтерии, и, как во все предыдущие годы, назвала свою фамилию, и, ожидая, пока суровая кассирша шелестит листами ведомости, рассказывала кому-то о съемках в Гурзуфе.

— Вашей фамилии нет, — кассирша отложила ведомость, — следующий.

— То есть как это — нет? Мона вытаращила глаза, — да я главную роль сейчас сыграла, и меня нет в ведомости, вы что??

— Сходите к главбуху, проверьте! Это ошибка.

— Ошибки нет, — кассирша смотрела на Мону сквозь стекла очков, — ваша зарплата выписана на имя вашего отца, вот — Коломийцев Павел Павлович. Или приносите от него доверенность и свой паспорт, и получайте деньги, или лично пусть ваш отец приедет и получит.

Мона отошла от окошка кассы. Паспорта у нее не было. Просить отчима? А он — вдруг? и не отдаст ей всех денег? Ничего себе, номер. Мона пошла в группу. Стешко строчил статью, опровергающую критику в адрес картины, нажимая на то, что картина, собственно, еще в стадии монтажа и озвучания.

— Что тебе? — Стешко был зол, — Мона? Что ты ходишь, как привидение?

— Юр Давидыч, — Мона сделала так, как делала это раньше — сложила губы в умильное сердечко, — а мне денег в кассе не дали.

— Почему не дали? — спросил Стешко, вымарывая фразу, — я все подписал, иди, выясняй.

— Они сказали, пусть… ну, отец получает, — Мона всхлипнула.

— Ну, пусть отец и получает, — Стешко говорил невнятно, потому, что держал во рту колпачок от ручки, — я тут причем? Удочерить тебя не могу, жена не поймет. Мона, иди, а? На тебе, — Стешко похлопал себя по карманам и вытащил мятую трешку, — хватит?

— Спасибо, — Мона взяла деньги.

— Не забудь про озвучку!!

— А Семен Ильич тоже будет? — Мона постаралась сказать это как можно равнодушнее.

— Верховского не будет, за него Шантырь озвучит, тембр такой же. Мона, ну что ты пристала? Ты видишь, я занят? Иди уже…

Забежав к девочкам в костюмерную, Мона Ли аккуратно распорола карман курточки и достала сотенную.

— Никто не разменяет? — спросила она. Все промолчали, только самая старшая, Клавдия Ивановна, возвращая дрожащими руками ножницы в жестяную коробочку, покачала грустно головой:

— Моночка, у нас зарплаты-то по 85 рублей, а то ты не знаешь. Это же какие деньги огромные, целых СТО рублей!

Мона попыталась разменять деньги в буфете, у администратора картины, у народного артиста, в самой кассе — ей везде отказали. Со студии она поехала в Матвеевское, на занятия по математике. Её репетитор, доцент кафедры экономгеографии, больше всего боялся этих полутора часов. Мона была непробиваемо тупа.

— Просто фантастика, — говорил несчастный, — как такая красивая девушка не может понять, что такое — катет? Мона, где вы были, когда на уроках геометрии проходили азы?

— Не помню, — говорила Мона, вытянув под столом длинные ноги, на которые доцент старался не смотреть пристально, — наверное, на съемках была, а что? Репетитор брал по десять рублей, и Мона протянула ему сотенную.

— Да где я вам сдачу найду? — доцент вышел на кухню, где старушка мама пересиживала его уроки, — мама, разменяешь? Старушка так напугалась, что доцент вернул деньги Моне, — отдадите на следующем занятии. Если я доживу, конечно…

Истратить деньги было решительно невозможно и, уже совсем отчаявшись, Мона Ли встала в длинную, змеевидную очередь, сползавшую со 2 этажа ГУМа, из секции «Обувь». Бились за финские зимние сапоги на «манной каше». Мона простояла до вечера, пока перед ее носом не закрыли секцию.

— Нет сапог, нет! — уставшие продавщицы буквально выталкивали всех на лестницу, — нет, и на складе нет!

Зверски хотелось есть и Мона, купив мороженого, села на ступеньку, и грызла холодное земляничное за 20 копеек и понимала, что жизнь пошла куда-то не туда.

В школе, наоборот, те же самые противные девчонки, обзывавшие Мону Ли выскочкой, «ой-ну-подумаешь», «недоделанной звездой» и прочими словами, которые умеют говорить девочки в 14 лет, вдруг стали лучшими Мониными подружками, притащили ей груду конспектов, сидели с ней в пустом классе, наперебой вдалбливая в хорошенькую головку то, что она, головка, вместить не могла. За это Мона отвечала на все вопросы — кто на ком женат, кто с кем развелся и правда ли, что актеры в жизни такие же нормальные люди, как в кино. Что касается мальчиков, то одноклассники до сих пор немели и краснели при виде Моны, а вот старшеклассники звали Мону на свидания, подкидывали ей записочки в портфель и по вечерам стояли около дома — просто так, случайно — шли-шли, да остановились покурить.

Мона еле сдала экзамены. Валентина Федоровна, которая щедрой рукой отсыпала ей пятерок по ненужной Моне географии, умоляла русичку и математичку — пойти навстречу, не портить девочке жизнь, и дать ей хороший аттестат — ведь она все равно от нас уходит, так пусть память о школе сохранит?

— Да она в школу-то разве ходила? — завуч прекратила свою многолетнюю дружбу с географичкой сразу, как узнала об отношениях Валентины Федоровны и Пал Палыча. — Это позор! Вот, будет поступать в свое училище театральное, спросят ее — чему же тебя школа научила? Как мы выпустили такую? Да она слово без десяти ошибок не напишет!

— Ну, это ведь наша вина, — горько сказала Валентина Федоровна, — это мы, школа — не досмотрели, не научили.

— А, делайте, что хотите! — завуч читала темы сочинений, присланные сегодня утром. — Надеюсь, алгебра уж ей точно не понадобится.

Мону вытянули на «четверки», хотя её сочинение по поэме «Кому на Руси жить хорошо» было впоследствии признано самым худшим за всю историю школы. В нем не было перечислено ни одно действующее лицо…

После получения аттестатов гуляли всю ночь, танцевали в Доме отдыха, девочки плакали, мальчики мрачно пили портвейн — многие уходили из 8 класса, оставляя школу и детство — позади. Мона Ли отнесла документы в Московское Художественное Училище Театра и Кино, сокращенно — МХУТиК, на отделение «художественный грим и пастиж». Несколько удивленная комиссия спросила хором:

— Деточка, вы же актриса, зачем вам художественное училище? Вы же наверняка будете поступать во Всесоюзный Институт Кино? Учитесь спокойно в средней школе, у нас ведь и распределение, сами понимаете…

— Я хочу изучить то, что составляет внешнюю сторону моей профессии, — опустив глазки, сказала Мона Ли. И никто не смог ей возразить.

Денег не было. Пал Палыч, получив положенное Моне за съемки, аккуратно, до копейки, положил деньги на сберкнижку.

— Мона, — сказал он, — я не взял ничего, здесь вклад, с процентами — ты получишь все на свое совершеннолетие!

— Какая радость, — грустно сказала Мона, — мне, вообще-то сейчас как-то надо жить.

— А стипендия? — Пал Палыч был бережлив и довольствовался малым, — и жить нужно здесь, а не у подруги. Да что еще за подруга?

— Ага, а мотаться из Одинцово на Сокол? Нормально? — Мона помотала головой.

— Я, честно говоря, совершенно не принимаю твое решение бросить школу! Два года — и поступишь в любое театральное, какой смысл? Ты будешь гримером? Ты этого хочешь? Мона! Зачем?

Мона сидела на подоконнике и болтала ногами.

— Пап, — она накрутила волосы на палец, — а ты не знаешь, вот я что-то помню — маме как-то письмо пришло? Еще там, в Орске? А потом письмо куда-то делось? Интересно, а что там было?

Пал Палыч закашлялся:

— Я что-то не помню, какое письмо? Тогда писем много приходило, наверное, при переезде пропало.

— Ну да, там и не только письмо, там слон мог пропасть, — Мона отпустила волосы и они скрутились в локон, — все куда-то пропадает. Чехол от «Смены» пропал, тоже странно.

— Зачем тебе чехол? — Пал Палыч не заметил, что Мона просто впилась в него глазами, — чехол можно подобрать, у меня полно старых.

— Ну, это я так, к слову, — Мона обошла Пал Палыча со спины, обняла его, уткнулась носом в плечо, — пап, а денежку дай, а?

Пропажа чехла, полного сторублевок, именно в это время просто подсекла Мону. Что делать со сберкнижкой? Без паспорта денег не снять? И как жить дальше? Впереди еще было лето, и хотелось к морю, и надоело сидеть в этом Одинцово, а нужно было сидеть в Одинцово и искать чехол. Мона в который раз методично вывернула все из шкафа, из тумбочки письменного стола, из коробок, даже стала двигать мебель до тех пор, пока не вышла заспанная Танечка:

— Ты чего, обалдела? Чего шумишь? Ремонт решила делать, на ночь глядя?

— Нет, переодеваюсь, все уже мало стало, а я на спектакль, у меня контрамарка на «На Якиманку», — и умчалась в Москву.

Народ стоял еще от станции метро, спрашивали лишний билетик — сегодня шел «Макбет», с Верховским. Мона ввинтилась в толпу перед служебным входом, и, глядя своими прекрасными глазами, спросила у администратора два билета на «Мону Ли». Тот, не сводя с нее глаз, выписал контрамарку.

Зал был переполнен — зрители теснились на балконах и в бельэтаже. В проходах, в партере — везде стояли стулья, а те, кому места не хватило — стояли вдоль стен. Занавеса в театре «На Якиманке» не было. Голые кирпичные стены, едва видные за толстыми веревками, свисавшими сверху, завязанными узлами, за какими-то сетями, подобными рыболовным, выглядели мрачно. Массивы алой и черной ткани, разодранные посередине, будто прорезанные ножом — и трон на авансцене — вот, и вся декорация. Мона Ли пристроилась на откидном месте, в первом ряду партера. Было жутко неудобно смотреть снизу вверх, но ей было все равно. Спектакль её заворожил, но она, не читавшая пьесы, ничего не могла понять. Хохотали ведьмы в алых колпаках, все время кого-то убивали, и актеры так кричали, что у Моны заложило уши. Вдруг Макбет, которого играл Верховский, заметив Мону, крикнул так, что вздулись вены на шее, а Мона решила, что он умрет сейчас же, на ее глазах —

Я смею все, что можно человеку.

Кто смеет больше, тот не человек.

— на этих словах он протянул руку Моне и рывком вытащил ее на сцену. Зал взревел. Мона озиралась по сторонам, ее окружали актеры с грубо накрашенными лицами, а актриса, играющая Леди Макбет, крикнула в ответ —

Какой же зверь толкал тебя мне хвастать?

Тогда ты смел, и ты был человек.

Ты большим стать хотел, чем был, и стал бы

Тем больше человеком. Час и место

Не подходили, — ты хотел их сладить,

(перевод Лозинского «Макбет» Шекспир).

— и дернула Мону Ли в другую сторону. Мона была настолько испугана, что стала выдирать руку, но тут, по счастью, резко погас свет, что означало конец акта. Верховский подошел, подтолкнул Мону к кулисам, вывел на лестницу, на которой уже толпился народ. За кулисами было не так страшно, и Мона даже различила знакомые по кино лица, и уже с кем-то обнималась, кого-то целовала, вытирала тыльной стороной ладони грим с лица, и сама смеялась. Прибежал взбешенный главный режиссер, Кудымов, грузный мужчина с лицом гневного филина, затопал ногами, актеры разом смолкли. Кудымов подошел к Верховскому, погрозил ему пальцем, сжал кулак, потом развернулся резко:

— А в этом что-то есть. Где помреж? Сажайте теперь подставу туда, пусть Сёма выхватывает кого-то из публики. Да, хорошо. Такой мосток, а? Соучастие? Вроде бы — все мы повязаны кровью. Хорошо. Деточка, лицо твое откуда знакомо? — Мона Ли сделала книксен и скороговоркой перечислила свои фильмы. — Хорошая девочка. Какой курс? И, не дослушав, — на Маргариту возьму. Но! В дублирующий состав, и опять погрозил Верховскому.

— Спектакль будешь смотреть? — спросил Верховский Мону. Та, не моргая, смотрела на него. Тут на лестнице что-то зашевелилось — толпа расступилась, и Верховский несильно оттолкнул Мону от себя. По лестнице поднималась феноменальной красоты женщина с колдовскими русалочьими глазами и черной крохотной шляпке, испачканной сверху мелом. — Опять под сценой шла, — ласково спросил Верховский и смахнул мел, — иди в ложу, закончим — в Националь поедем. — И ушел. Лена Витали, а это была она, двумя пальцами подняла подбородок Моны:

— Недурна, недурна, но — запомни, девочка, рядом с Верховским буду я. Всегда. Даже тогда, когда его не будет. — Начался второй акт, Мона осталась на лестничной клетке одна, и пошла к выходу, показав по дороге фотографии Чаплина язык.

Мона вышла на улицу — у служебного входа собирались группками люди — ждали окончания спектакля. Мона потолкалась среди них, не отдавая себе отчета в том, что хочет услышать какую-нибудь ужасную новость о Лене Витали — вот, ногу сломала или влетела куда-нибудь в стенку своей прекрасной головой и смеется теперь своим странным смехом — как будто звук простуженной челесты. Про Витали говорили — но только в превосходной степени — вот, не женщина — а королева, только она — под стать ему, кто ж больше. По счастью, ничего ужасного не случилось, все ждали выхода Верховского, магнитофоны перекликались его голосом, и вдруг — Мона не поверила своим ушам, — «ах, Мона-Мона-Мона, Мона Лиза, ну кто бы ждал подобного сюрприза…». Песенка была незнакомая, блатняцкая, грубоватая, но Мона так ясно увидела его больные тоской глаза, и услышала, как входят лопасти весел в воду, и как кричат чайки, она услышала его дыхание и разревелась, и пошла, не оглядываясь к Москва-реке и не знала, что Верховский, выйдя из театра, отправил Лену в «Националь», а сам, отбиваясь от поклонников, искал её — Мону, и, не найдя, улетел в тот же вечер на север, к настоящим мужикам, как он говорил сам, и мотался по оленьим стойбищам и охотничьим заимкам, пропивая вечную свою боль, вечный разлад — между сердцем и совестью.

Мона Ли шла, а Москва подмигивала ей огнями, и на мосту целовались влюбленные парочки, и ехали машины, и летели по реке прогулочные «Ракеты», а она опять была одна. Встав на мосту, облокотилась о парапет и стала думать о том же, о чем думают все, кто решился сигануть с моста в воду. Вода блестела маслянисто, и тянула к себе, как бездна. Вот, утоплюсь, — с внезапной злостью подумала Мона, — утоплюсь всем назло! А кому — всем? — сказала ей другая Мона, прежняя. — Кто будет так уж переживать? Пал Палыч вздохнет с облегчением, Танечка тем более, Архаров будет всем врать, что переспал с нею, а Верховский… разве что он? Что случилось, — спрашивала Мона нынешняя — прежнюю. — Где Ли Чхан Хэн? Почему он не приходит ей на помощь? Нужно опять идти на Плющиху, искать тот дом, и спрашивать того, кто говорил с ней. Мона перешла мост, дождалась троллейбуса, и отправилась вверх по Горького, чтобы выйти к Плющихе. Она не понимала, куда идти, она не помнила адреса, помнила только нагромождение домов, проходные дворы, дворника с шафрановым лицом, часы «Победа» с треснувшим стеклом и жуткий холод. Часы. Вот ведь еще! Часы! Как она могла забыть о них? Письмо, часы и деньги. Если все это соединить, как в сказке, она поймет.