Мона Ли. Часть вторая

Дарья Гребенщикова

Мона Ли окажется в центре странных событий, и она победит. Мона Ли взрослеет, и быстрее, чем ей хотелось бы самой. Всему найдется объяснение, но что ждет саму Мону Ли? В конце второй части – точка, но продолжение – следует.

Глава 2

Кафе со скромной вывеской «Привет» смело можно было бы назвать красивым грузинским именем, скажем, Шаво Мерцхало, — «Черная ласточка». Но… выбор в СССР был скромный. Впрочем, внутри было так хорошо, и так гостеприимен был хозяин Реваз, и так великолепна грузинская кухня, что в это кафе, расположенное рядом с железнодорожной станцией Кулебякино, приезжали те, кого Реваз называл своими друзьями — актеры, художники, врачи, музыканты, — московская интеллигенция, и особо — альпинисты и горнолыжники. На скромных деревянных столах, крытых невзрачной клеенкой, дымилась чахиртма в общепитовских тарелках, а для хорошо выпивших накануне — хаши в глубоких чашах. Зелень! Ах, какая зелень была на столах Реваза! Мог ли вынести нос такое благоухание? Кинза, базилик, тархун, петрушка, цицмати соседствовали с сулугуни и надуги. А бадриджани и лобио подавали такое же, как и в кафе у подножия горы Джвари. Даже те, кто прежде знал лишь шашлык и цыплят табака, открывал у Реваза такие гастрономические изыски, что произносил «сациви» и «хинкали», закатывая глаза и цокая языком. Хачапури у Реваза дышали и таяли даже на тарелке, и мегрельские, и имеритинские — и запивали их «Хванчакорой» и «Мукузани», и шипело «Боржоми» в потных бутылках, и прозрачная чача делала городских московских мужчин настоящими — мужчинами.

Мона Ли, умея обходиться без пищи, хорошую кухню любила и ценила, насколько это может девочка, выросшая на еде из советской «Кулинарии». И сейчас, войдя в зал, она вдохнула запах и поняла, что голодна, как никогда прежде. Навстречу им вышел сам Реваз, пожав руку Архарову, хлопнул его по плечу:

— Здравствуй, Сандро, друг! Почему давно не был? Кто кормил тебя лучше меня, а?

— Ревазик, — Саша обнял его, — разве родился на свет мужчина, лучше тебя спасет от голодной смерти усталого путника? Кто сделал из продуктов, родившихся в благословенной Грузии — жизненную философию? Кто напоил нас надеждой и любовью, кто дал нам силы вынести измену прекрасной женщины, отвергнувшей чистое и доброе сердце, а? Даже тот, который только встал от стола, проглотит твои чанахи, и попросит еще!

Так они и стояли, хлопали друг друга по плечам, пока Мона не взмолилась: — Я хочу есть! Пожалуйста!

— Кто это? — Реваз прикрыл глаза ладонью, будто ослепленный красотой Моны, — Сандро? Ты похитил царицу! Немедленно уезжай, забирай её — и уезжай!

— Реваз? Ты что? — Архаров обернулся к Моне.

— Уезжай! — гортанно закричал Реваз, — или я украду ее у тебя! Или вызову тебя на дуэль, да?

Поняв, что это шутка, все трое расхохотались.

— Мона, — представил Архаров девушку, — моя Мона.

— Э-э-э! Кто же ее не знает? Я в кино хожу, дочери в кино ходят! Мы Мону Коломийцеву знаем, ждали-ждали! — и он проводил их к лучшему столику, у окна. Пока подавали закуски, Мона уже, не стесняясь никого, заворачивала зелень в лаваш, и ела с таким аппетитом, что Архаров залюбовался ею.

— Как ты все умеешь делать красиво, Мона… Мона моя. Тебе идёт абсолютно всё, и даже хлеб в твоих руках выглядит…

— Как торт, — Мона показала жестом, чтобы Саша налил ей минеральной воды, — Саш, говори попроще!

Подносили все новые блюда, и уже к шашлыку Мона до того наелась, что чуть не задремала над тарелкой.

— Выпей вина, — Архаров налил ей темного и густого, как кровь, вина.

Мона подняла стакан:

— Красиво как! Как гранат?! Или вишня? — И выпила. — Ой, я сейчас лопну, и я совершенно пьяная, — Мона откинулась на спинку стула. — Саш, а как ты думаешь, тут есть мороженое?

— Для тебя, моя сказка, Реваз достанет все — только пальчиком пошевели, и крикнул, приставив ладони рупором к губам, — Реваз?! Ревазик!! Тот подошел, расправил усы пальцами и склонился в комическом поклоне:

— Что изволите, моя королева?

— Я мороженого хочу, — сказала Мона. — Можно?

— Пломбир? Земляничный? Ореховый? С шоколадом? Крем-брюле? — Реваз сделал вид, что записывает пожелания Моны Ли в блокнот.

— Всё, какое есть, — Мона облизнулась. Архаров встал, и, чтобы не было слышно от соседнего столика, тихо спросил Реваза, — играют? Реваз кивнул.

— Сделай девочке сладкое, будь друг, а? Я буквально на полчасика. Реваз вздохнул:

— Сандро, я надеюсь, ты понимаешь, что делаешь?

Мона уже съела мороженое, уже выпила чашечку шоколада, и лениво щипала виноград с кисти. Уже тихая обеденная публика сменилась вечерней, шумной, при больших, судя по всему, деньгах. Стало шумно, накурено, официанты сновали между столов, женский смех вспархивал то там, то тут, произносились тосты, а на эстраду вышли грузинские юноши, в черном, и негромко запели «а капелла». Мона, чуткая к музыке, с абсолютным слухом, буквально вытянулась — слушать, слушать! Незнакомый язык наполнял мелодию смыслом, и Мона видела белые шапки гор, цветущие долины, слышала говор ручья, бегущего между камней, видела зеленые склоны, женщину, идущую к колодцу с кувшином, видела бегущих детей, запускающих в в небо змея… Реваз, подойдя к Моне, проговорил тихо:

— Они поют «Кириалеса», это мегрельская песня, старинная.

— Как же это прекрасно, — Мона посмотрела на Реваза.

— Девочка! Ты плачешь?

— Это от радости. А где Саша, вы не знаете? — Мона Ли посмотрела на свои часики, — он должен был на съемки ехать. Про «Детский мир» она давно забыла.

— Саша? — Реваз оглядел зал, — не знаю. Вышел, наверное?

— Куда — вышел? — Мона приподнялась, — где он?

— Я не знаю, не знаю, детка… — Реваз кивнув кому-то, ушел в сторону кухни. Мона прошла между столиков, открыла дверь, вышла в коридор. Пошла, прислушиваясь к голосам. Тихо. Уткнулась в лестницу, ведущую вниз, спустилась, толкнула дверь. Заперто. Постучала. Никого. Тогда она отбила пальцами по дверному косяку мелодию песни «Сулико», слышанную только что, и дверь открыли.

— Проходи, — сказал хрипловатый голос, и она вошла. За столом сидели четверо. Архарова было трудно узнать. Абсолютно сумасшедшие глаза, дрожащие пальцы.

— Еще! — ему скинули карту. В тёмную…

— Саша? — крикнула Мона, — ты что тут делаешь?

— Бл… — Мона никогда не слышала, чтобы он ругался матом, — уйди! уйди отсюда! Кто пустил! Уведите девчонку! — он орал так, что Мона сама бросилась бежать, но не могла найти дверь. Кто-то, как и прежде, невидимый, вывел ее из комнаты, протащил за руку по коридору, потом — через зал, крепко держа локоть Моны под мышкой. Вытолкнув Мону из дверей, сказал:

— Марш отсюда, хоть слово скажешь…

— Я поняла, я поняла, — залепетала Мона и быстро пошла к станционным кассам. Зажгли фонари, и перрон выглядел совсем пустынным.

— До Москвы один, — Мона протянула мелочь кассирше, — а когда электричка? — Расписание смотри, — равнодушно ответила та и закрыла окошечко. Теплый августовский день исчезал, и стало ясно, что кончилось лето, и откуда-то задул ветер, и понеслась листва, как стайка обиженных птиц. Мона, съежившись, сидела на жёсткой станционной скамейке, и смотрела на проносящиеся к Москве и из Москвы поезда. В одних пассажиры занимали коридор, снимали вещи с полок, толпились, суетились, а в других — напротив, укладывались спать, пили чай, курили в тамбуре и брошенный окурок описывал алую дугу и падал на щебенку. Моне стало совсем тоскливо, мысль о том, что нужно ехать до Москвы, а потом в метро, и опять пересаживаться на электричку, уже — до Одинцово, так расстроила ее, что она ощутила себя одинокой, уставшей и страшно несчастной. Свистя и разрезая темноту снопом яркого света, подлетела электричка, вобрала в себя немногих пассажиров, Мона Ли прошла в вагон, села у окна, и, когда уже поезд начал набирать скорость, увидела, как на перрон выбежал Архаров, и быстро пошел, всматриваясь в мелькающие окна. Видно было, что он ищет Мону. Она отвернулась. Ненавижу его, — думала она, — ненавижу. Он ведь просто играет в меня, как в игру, я для него — красивая кукла, у которой нет сердца, которой не больно, когда ее бросают. Зачем он мне? Красивый? Ну, красивых много. Умный? Да нет. Добрый? Не то, чтобы очень. Что же я думаю о нем постоянно, я же ревную его бешено, и я хочу одного — быть с ним рядом. Спросить совета не у кого. Была бы мама жива, я бы… Мона вспомнила маму, и заплакала.

— Ай-ай-ай, — такая красивая девочка, зачем плачешь? — напротив нее сидела пожилая цыганка. Темные волосы её, уже с серебром седины, были убраны небрежно под платок, лицо её было сморщенным, как черносливина, и только глаза, те были молодые, глубокие, яркие, как маслины. Вороха надетых юбок на ней были грязные с подола, рваные, а на ногах были почему-то шерстяные чулки и галоши, — не плачь, не плачь, ручку дай, посмотрю, о ком убиваешься? Цыганка своей сухой, шершавой рукой приняла Монину узкую ладошку, раскрыла ее, стала водить пальцем, приговаривать, — молодого красивого любишь, женатый он, ой, худой он, все сердце тебе разбил, и не будет тебе с ним счастья, будет только горе, и не даст он тебе любви, только слёзы, нет, счастья нет с ним. — Цыганка заглянула в глаза Моны, — деньги у тебя есть, — сказала она утвердительно, — отдай мне, я к тебе другого приворожу, хорошего, а этот уйдет, сгинет… — Мона смотрела на цыганку, не отрываясь. Та протянула ей руку, — положи сюда, деньги бумажные, пошуршат — уйдут, уведут беду с собою, а тебе дорога поздняя, дорога опасная, отдай деньги, — сказала она повелительно. Мона смотрела в глаза цыганке, не моргая, будто испытывая её. Складки на лбу цыганки разошлись, кустистые брови поднялись, а глаза забегали — не могла она понять, почему же девушка не впадает в транс, не поддается гипнозу, смотрит своими прекрасными глазами и только чуть-чуть уголок рта дергается.

— Деньги отдай! — Страшным шепотом сказала цыганка, — отдай, говорю, деньги! В кармашке лежат, вижу! Отдай, а то такую правду скажу, жизни тебе не будет!

Мона, не отводя глаз, улыбаясь все шире, вытащила из кармашка сотенную и протянула цыганке. Та, схватив купюру с ловкостью обезьянки, взметнув пыль юбками, поспешила к выходу в тамбур, гортанными звуками скликая цыганят, попрошайничавших по вагону. Мона мысленно вычла еще одну сторублевку и уставилась в окно, в котором отражалась она сама. Вдруг лязгнули двери тамбура, и та самая цыганка, с лицом, расправленным от ужаса, добежала до Моны, и ссыпала на сидение скамьи кучу денег, каких-то перстеньков, цепочек, и буквально вылетела на остановке «Москва-Сортировочная».

Мона потрясла головой, будто приходя в себя после наркоза, убрала всю кучку в сумочку, посмотрела на свою руку — что в ней особенного? И, заметив, что пуговка на рубашке расстегнута, поняла, что так испугало цыганку. Ки-Ринь, обычно зеленовато-золотистый, горел ярким, живым, рубиновым огнем, а золотой рог его будто раскалился добела. Вот это да, — сказала себе Мона Ли, — наверное, я и впрямь — не такая, как все?