Улисс

Джеймс Джойс, 1921

1922 г., февраль, Париж, после 15 лет работы автора над романом, он опубликован. Полтысячи экземпляров, отправленные на продажу в США, конфискованы и утоплены в водах залива неподалёку от статуи Свободы (Нью-Йорк). Ещё 500 перехвачены английской таможней и сожжены в порту Фолкстоун (до прихода Гитлера к власти ещё 11 лет, в Германии пока не запылали костры из книг). За что?! Потому что не поняли, что в англоязычную литературу пришёл модернизм, какой и не снился породившим его французам, пришёл "поток сознания", явился калейдоскоп из всех, какие есть, литературных стилей и приёмов, и всё это уместилось в один день – 16 июня 1904 г., на 700+ страницах романа Джеймса Джойса "Улисс". Содержит нецензурную брань.

* * *

— Ну-ка, Кочрен, какой город послал за ним?

— Тарентум, сэр.

— Очень хорошо. И что?

— Была битва, сэр.

— Очень хорошо. Где?

Пустое лицо мальчика вопрошает пустое окно.

Cплетено дочерьми памяти. Но как-то же оно было, пусть даже иначе, чем сплетено. Фраза и, в нетерпеньи, всплеск неистовых крыльев Блейка. Слышу крушенье всех пространств, брязг стёкол, обвал стен и времени объятых гулким пламенем конца. Что с нами будет?

— Я забыл место, сэр. В 279-м году до нашей эры.

— Аскулум, — сказал Стефен, взглядывая на название и дату в книге с кровавыми рубцами.

— Да, сэр. И он сказал: Ещё одна такая победа и нам конец.

Фраза запомнилась миру. Сознание в сумеречной расслабленности. Холм над усеянным трупами полем, генерал изрекает перед своими офицерам, опираясь на своё копье. Любой генерал любым офицерам. Уж эти-то выслушают.

— Теперь ты, Армстронг, — сказал Стефен. — Каким был конец Пирра?

— Конец Пирра, сэр?

— Я знаю, сэр. спросите меня, сэр, — вызвался Комин.

— Погоди. Ну, Армстронг. Что-нибудь знаешь о Пирре?

В сумке Армстронга уютно уложен пакетик с крендельками. Время от времени он сплющивал их меж ладоней и тихонько проглатывал. Крошки прилипли к тонкой коже губ. Подслащенное дыхание мальчика. Богатая семья; гордятся, что их старший сын служит во флоте. Далкей, улица Вико-Роуд.

— Пирр, сэр? Пирр — пирc.

Все хохочут. Безрадостный звонко злорадный смех.

Армстронг оборачивается на однокласников; глуповато-озорной профиль. Сейчас засмеются ещё громче, зная мой либерализм и какую плату вносят их папаши.

— Тогда скажи мне, — говорит Стефен, толкая книгой в плечо мальчика, — что такое пирc?

— Пирc, сэр,–поясняет Армстронг, — это такая штука в море. Вроде моста. Кингстон-пирc, сэр.

Кто-то засмеялся снова: безрадостно, но со значением. Двое на задней парте зашептались. Да. Уже знают: так и не научились и не были никогда девственны. Все. Он с завистью смотрел на их лица. Эдит, Этель, Герти, Лили. Такие же как и они: и в их дыхании та же сладость от чая с вареньем, браслеты их позвякивают в единоборстве.

— Кингстон-пирc, — говорит Стефен. — Всё верно, неоконченный мост.

Его слова встевожили их взор.

— Как это, сэр? — спросил Комин. — Ведь мосты это через реку.

Прямо-таки Хейнсу в сборник. И некому послушать. Вечером искусно, в разгар пьянки и развязной болтовни, проткнуть наполированную броню его сознания. И что с того? Шут при дворе своего господина, которому дозволено, как презренному, заслуживать милостивой похвалы хозяина. Зачем они шли на всё это? Ведь не только же, чтоб гладили по шёрстке. И для них история была одной из прочих надокучливых баек, а их страна ломбардом.

Cкажем не грохнули бы Пирра при свалке в Аргосе, или Юлий Цезарь остался б недобитым. О них не помыслить иначе. Отмечены клеймом времени и выставлены, в колодках, в зале неисчислимых возможностей, что сами же и отвергли. Но разве им давалась возможность увидать кем они так и не стали? Или возможно только то, что происходит? Тки, ветра ткач.

— Раcскажите нам какую-нибудь историю, сэр.

— О, да, сэр. С привидениями.

— Здесь вам откуда? — спросил Стефен, открывая другую книгу.

— Довольно слёз, — сказал Комин.

— Ну, и как там дальше, Тэлбот?

— А история, сэр?

— Потом, — сказал Стефен. — Продолжай, Тэлбот.

Смуглый мальчик раскрыл книгу и ловко примостил её за бруствером своей сумки. Он декламировал стихи отрывками, поглядывая на текст:

Довольно слёз, пастух, не трать их —

Ликид, о ком печалишься, не мёртв.

Хоть скрылся он под гладью вод…

Значит всё сводится к движению, осуществлению возможного как возможного. Аристотелева фраза оформилась сквозь спотыкливую декламацию и выплыла в учёную тишь библиотеки св. Женевьевы, где, укрывшись от греховности Парижа, читал, вечер за вечером. По соседству хрупкий азиат конспектировал учебник стратегии. Вокруг меня наполненные и насыщающиеся мозги: под светлячками ламп, наколоты, чуть вздрагивают осязательные усики: а во мгле моего сознания жижа глубинного мира, дичится, сторонится ясности, отдёргивает складки своей драконовой чешуи. Мысль есть мысль мысли. Ровное сияние. Душа, по своему, и есть всё сущее: душа есть форма форм. Прихлынувшая упокоенность, необозримая, лучезарная: форма форм.

Тэлбот начал повторяться:

Святою силою Его, ступавшего по водам,

Святою силою…

— Переверни,–спокойно произнёс Стефен. — Отсюда я не увижу.

— Что, сэр? — простовато переспросил Тэлбот, наклоняясь вперёд.

Его рука перевернула страницу. Он выпрямился и продолжил, только что вспомнив. Про того, кто ходил по водам. И здесь, на их робких сердцах лежит его тень, на сердце и губах того обжоры, да и на моих тоже. Тень на разгорячённых лицах желавших подловить его с монеткой воздаянья. Кесарю — кесарево, Богу — Богово. Протяжный взляд тёмных глаз, слова-загадки, что будут ткаться и ткаться ткачами церкви.

А ну-ка, отгадай, да порезвее:

Отец мне дал семян — раcсеять…

Тэлбот впихнул захлопнутую книгу в свою сумку.

— Так скоро? — спросил Стефен.

— Да, сэр. В десять хокей, сэр.

— Короткий день, сэр. Четверг.

— Кто разгадает загадку? — спросил Стефен.

В спешке постукивая карандашами и шелестя страницами, они укладывали книги. Сгрудившись, завязывали, застёгивали сумки, тараторя весело и разом:

— Загадка, сэр? Спросите меня, сэр.

— О, меня спросите, сэр.

— Потруднее, сэр.

— Итак, загадка, — сказал Стефен.

Пропел петух

И в небе глухо

Ударил колокол

Одиннадцать раз.

Душа скорёхонько

В рай понеслась.

— Что это?

— Что, сэр?

— Ещё раз, сэр, мы не разобрали.

При повторе строк глаза их округлились. После короткого молчания Кочрен сказал:

— Что это, сэр? Мы сдаёмся.

У Стефена запершило в горле, при ответе:

— Лис хоронит бабушку под кустом.

Он встал и нервно хохотнул под эхо их обескураженных криков.

Клюшка трахнула по двери и голос в коридоре прокричал:

— Хоккей!

Они рванулись враcсыпную, выскальзывая из-за парт, скача поверх них. Умчались вмиг и вот уже из кладовой донёсся перестук клюшек, тарахтенье бутсов и языков.

Саржент, один на весь опустелый класс, медленно приблизился, держа раскрытую тетрадь. Тощая шея и торчащие вихры свидетельствовали о полной неготовности, о том же говорил и умоляющий взор слабых глаз сквозь запотевшие стёкла очков. На серой и бескровной щеке, бледное пятно кляксы свеже-влажной, как след слизняка.

Он протянул свою тетрадь. Слово"Примеры"выведено вверху. Затем шли строки кособоких цифр, а внизу корявая подпись с завитками и чернильная лужица. Сирил Саржент: его имя и печать.

— М-р Дизи велел мне переписать, — сказал он, — и показать вам, сэр.

Стефен коснулся краешка тетради. Никчемность.

— Так ты разобрался как их решать? — спросил он.

— Номер одиннадцатый и пятнадцатый, — ответил Саржент. — М-р Дизи велел мне переписать их с доски, сэр.

— Можешь их сам решить?

— Нет, сэр.

Нескладный хлюпик: худая шея, спутанные волосы и клякса на лице — ложе улитки. Но и таких любят, хотя бы та, что носила его под сердцем и на руках. Без неё мир растоптал бы его, расплющив как бескостного слизня. Она любила его жиденькую немочную кровь, нацеженную из её жил. Может в этом суть? Единственная правда жизни? Неистовый Коламбанус переступает распростёртое тело матери нести Европе свет святой веры. Её уж нет: трепещет объятый пламенем скелетик веточки, запах красного дерева и влажного пепла. Она уберегла его, чтоб не растоптали и ушла, едва побыв. Душа унеслась в рай: а на пустоши, при свете подмигивающих звезд, лис в рыжей, пропахшей грабежами шкуре, с безжалостно блестящим взором скрёб землю, прислушивался, отгребал, прислушивался, скрёб и отгребал.

Сев рядом с ним, Стефен решил пример. Доказывает посредством алгебры, что дух Шекспира — дедушка Гамлета. Скосив очки, Саржент заглядывал сбоку. Перестук хоккейных клюшек в кладовке: глухой удар по мячу и вопли на поле. По странице в церемонном танце выступали символы в карнавальной оболочке своих цифр, в странных шляпах-степенях из квадратов и кубов. Взяться за руки, переход, поклон партнеру: так: бесы фантазии мавров. Тоже ушли из мира, Авиценна и Муса Маймонид, тёмные люди лицом и движеньями, отражавшие в своих кривых зеркалах тёмную душу мира, тьму отражающую свет, непоститжимую для света.

— Теперь понятно? Сможешь другой сам решить?

— Да, сэр.

Размашистыми тёмными черточками Саржент переписал задание. В постоянном ожидании подсказки, рука его послушливо двигала переменчивые символы, лёгкая краска пристыженности мерцала под серой кожей. Amor matris: в именительном и родительном падежах. Своей немочной кровью и сывороточным молоком вскормила она его, скрывая в пелёнках от чужих взглядов.

Был таким же, и плечи покатые, и та же нескладность. Это моё детство сутулится рядом со мной. Слишком далеко от меня, чтоб положить руку хоть раз, хоть легонько. Моя и его тайны разобщены, как взгляды наших глаз. Тайны безмолвно, окаменело сидят в тёмных дворцах наших двух сердец: тайны уставшие от своей тирании: тираны жаждущие, чтоб их свергли.

Пример решён.

— Видишь как просто, — сказал Стефен, вставая.

— Да, сэр. Спасибо, — ответил Саржент.

Он просушил страницу тонким листком промокашки и понёс тетрадь обратно к своей парте.

— Хватай-ка, лучше, клюшку да бегом к ним, — сказал Стефен, идя к двери вслед за неказистой фигуркой мальчика.

— Да, сэр.

В коридоре послышалось его имя, выкрикнутое на игровом поле.

— Саржент!

— Беги, — повторил Стефен. — М-р Дизи зовёт.

Он стоял на крыльце и смотрел как нескладёха торопится к полю забияк, что пререкались пронзительными голосами. Но вот, разобравшись кто из какой команды, м-р Дизи отошёл, переступая клочковатый дёрн ногами в тугих гетрах. Он уже подошёл к школе, когда вновь заспорившие голоса позвали его обратно. Он обернул к ним свои раcсерженные белые усы.

— Что ещё не так? — протяжно закричал он, не слушая в чём дело.

— Кочрен и Холидей в одной команде, сэррикнул Стефен.

— Подождите минуту в моём кабинете, — сказал м-р Дизи, — пока наведу тут порядок.

Шагая торопливо вспять, он прокричал со старческим упрямством через поле:

— Ну, в чём дело? Что опять не так?

Пронзительные голоса вопили сразу со всех сторон: множество их форм теснились вкруг него, сверкающий свет солнца бесцветил мёд его плохо покрашенных волос.

В кабинете висел застоялый продымленый воздух, мешаясь с запахом тусклой потёртой кожи кресел. Совсем как в первый день, когда он тут уславливался со мной. Что было, то и будет. На полке подноc с монетами Стюартов, краеугольное сокровище болота: и будет всегда. А в уютненьком футляре для столового серебра, на поблекшем лиловом плюше, двенадцать ложек-апостолов взывают ко всем язычникам о мире во веки веков.

Торопливая поступь шагов через каменное крыльцо и коридор. Отдуваясь в свои редкие усы, м-р Дизи остановился у стола.

— Прежде уладим наше финансовое дельце, — сказал он.

Из внутреннего кармана пиджака он вынул блокнот обвязанный полоской кожи, распахнул, достал две банкноты, одна склеена из половинок, и аккуратно положил их на стол.

— Два, — произнес он, обвязывая и пряча блокнот.

А теперь в хранилище его золотого запаса.

Смущённая рука Стефена трогала навал ракушек в прохладной каменной ступе: рапан, морское ушко, чёртов коготь: и эта, закрученая словно тюрбан эмира, а вон епископова шапка св. Джеймса. Клад старого пилигрима, мёртвое сокровище, порожние ракушки.

Соверен упал, блестящий, новый, на мягкий ворc скатерти.

— Три, — сказал м-р Дизи, вертя в руках свою копилку-ящичек. — Удобнейшая штука. Взгляните. Тут вот для соверенов, это для шилингов, сюда шестипенсовики, полукроны. А здесь для крон. Полюбуйтесь.

Он выщелкнул из ящичка две кроны и два шилинга.

— Три двенадцать, — сказал он. — Всё верно, не так ли?

— Благодарю, сэр, — ответил Стефен, с застенчивой поспешностью собирая деньги и впихивая в карман брюк.

— Вот уж не за что, — сказал м-р Дизи. — Вы заработали их.

Рука Стефена, опять не занятая, вернулась к пустым раковинам. Тоже символы красоты и власти. Комок в моем кармане. Символы загаженные алчностью и нищетой.

— Не носите их так, — сказал м-р Дизи. — Где-то станете доставать и посеете. Купите такую вот машинку. Увидите до чего удобно.

Ответь что-нибудь.

— Моя бы часто пустовала, — произнёс Стефен.

Та же комната и чаc, та же умудренность: и я тот же. Это уже в третий раз. Охвачен тремя петлями. Пустяки. Я их смогу порвать как только захочу.

— Всё оттого, что вы не копите, — сказал м-р Дизи, выставляя палец. — Ещё не поняли, что такое деньги. Деньги это власть, ещё прочувствуете, пожив с моё. Хотя, ясно… Если б молодость знала. Как там у Шекспира? Знай лишь кошель деньгами наполнять.

— Яго, — пробормотал Стефен. Он поднял глаза от пустых ракушек к взору старика.

— Вот кто понимал, что значат деньги, — сказал м-р Дизи. — Знал, как их делать. Поэт, но вместе с тем — англичанин. Вам известно, в чём гордость англичана? Какая, в их устах, высшая похвала себе?

Повелитель морей. Его холодный, как море взгляд, на пустоту залива: повинна история: ненависти и в помине нет.

— Насчёт их империи, наверно, — ответил Стефен, — что над нею не заходит солнце.

— Ба, — вскричал м-р Дизи, — так это вовсе не англичанин. Так говорил кельт-француз.

Он постучал копилкой по ногтю большого пальца.

Добрый человек, добрый человек.

— Я оплатил свой путь, я в жизни не занял ни шиллинга. Чувствуете? Я никому не должен. Ну, как?

Девять фунтов Малигану, три пары носков, пара брюк, пара башмаков, галстуки. Карану, десять гиней. Макану, одну. Фреду Райану, два шилинга. Темплу, два обеда в ресторане. Расселу, одну гинею, Касинзу, десять шилингов, Бобу Рейнольдзу, полгинеи, Койлеру, три гинеи, миссис Макернан, за пять недель на квартире. Комок в моём кармане бесполезен.

— В данный момент, не чувствую, — ответил Стефен.

М-р Дизи расхохотался в полнейшем восторге, убирая свою копилку.

— Я так и знал, — сказал он развеселело. — Но придёт день и вы поймёте. Народ мы щедрый, но надо и справедливость соблюсти.

— Боюсь, все наши беды от любви к красивым фразам.

М-р Дизи несколько секунд упорно взирал на ладную фигуру мужчины в клетчатой шотландской юбочке над камином: Альберт Эдвард, принц Уэльский.

— Для вас я старый пень и закоренелый тори, — произнес его задумчивый голос. — Я повидал три поколения со времён О'Коннела. Помню голод. А вам известно, что оранжисты агитировали за отделение двадцатью годами раньше О'Коннела, которого прелаты вашей конфессии заклеймили как демагога?

Славная, благоговейная и бессмертная память. Постоялый двор АЛМАЗ в Армахе роскошном, увешанный трупами папистов. Охрипшие от споров верные плантаторы, в масках и с оружием. Чёрный север и истинная—синяя—библия. Стриженые сложили головы.

Стефен сделал краткий жест.

— Во мне тоже кровь бунтарей, — сказал м-р Дизи, — по материнской линии. Но я потомок сэра Джона Блеквуда, который голосовал за объединение с Британией. Все мы ирландцы — потомки королей.

— Увы, — сказал Стефен.

— Per vias rectas, — твёрдо выговорил м-р Дизи, — было его девизом. За это он и голосовал; натянул дорожные сапоги и оправился верхом в Дублин из Арда.

Чебу-ряй-дрын

Долог путь в Дублин…

Грубиян-помещик верхом на лошади, в блестящих сапогах. Добрый день, сэр Джон. Погожего дня, ваша честь… День… дня. Пара сапог трясутся рысцой к Дублину. Чебу-ряй-дрын.

— Кстати, мне это напомнило, — сказал м-р Дизи. — Вы могли бы оказать мне любезность, м-р Дедалус, при ваших литературных связях. Я тут готовлю письмо в газету. Присядьте на минутку. Осталось только концовку.

Он подошёл к столу у окна, дважды придвинулся на стуле и вычитал несколько слов с листа заправленного в пишущую машинку.

— Садитесь. Прошу извинить, — проговорил он через плечо. — Доводы здравого смысла. Минуточку. — Он зыркнул из-под лохматых бровей на черновик у локтя и, бормоча, принялся лупить машинку по тугим клавишам, порой приподымая барабан, чтобы подчистить и сдуть опечатку.

Стефен смиренно присел в присутствии принца. На стенах, удерживая наотлёт свои высокопоставленные головы, церемонно стояли обрамлённые образы давно исчезнувших лошадей: Отбой лорда Хастингса, Выстрел герцога Вестминстерского, Цейлон герцога Бьюфорда — Большой Приз Парижа, 1866. Гномы всадники сидели на них, выжидая сигнала. Он повидал, как скакали они за честь королевского флага и вливал свой вопль в рёв исчезнувших толп.

— Точка, — попросил м-р Дизи у своих клавиш. — Но неотложное обсуждение столь важного вопроса…

Куда Кренли водил меня в погоне за шальным кушем, выискивать верняковых победителей между колясок в ошметках грязи, под зазывы букмекеров из их кабинок, в трактирной вони над загаженной слякотью. Верный выигрыш — Черный Бунтарь: ставки десять к одному. Охотники за удачей, мы уносились вслед за копытами, за летящими наперегонки кепками и куртками жокеев, мимо сыромятной физиономии женщины, зазнобы мясника, что алчно вчвакивалась в дольку апельсина.

Всплеск пронзительных мальчишьих воплей донёсся с игрового поле, и трель свистка.

Ещё: гол. Я среди них, в возне их борющихся тел, в толкучке, в поединке жизни. Это про того, что ль, маменькиного сыночка? Его, похоже, затошнило? Схватки. Время добивает уцелевших, удар за ударом. Поединки, слякоть и рёв битв, застылые предсметные выблевы убитых, хряск копейных острий, прикушенных кровоточящими людскими потрохами.

— Ну, вот, — сказал м-р Дизи, подымаясь. Он подошёлк столу, скрепляя свои листки. Стефен встал.

— Я тут вкраце изложил самую суть, — сказал м-р Дизи. — Это насчёт ящура, болезни рта и копыт. Просто просмотрите. Двух мнений быть не может.

Позвольте выступить на полосах вашей газеты. Случай laisez faire столь частый в нашей истории. Ливерпульские лоббисты, сорвавшие план сооружения гавани Галвей. Поставки зерна по водам узкого пролива. Плутонепробудная безмятежность агроуправления. Простят мне классическое сравнение. Кассандра. Женщина, не лучше того, что можно ожидать. Перейти к сути вопроса.

— Я не стесняюсь в выражениях, не так ли? — спросил м-р Дизи, пока Стефен читал дальше.

Ящур. Именуемое препаратом Коха. Сыворотка и вирус. Процент вакцинированных лошадей. Риндерпест. Императорский конный завод в Мюрцинге, Нижняя Австрия. Ветхирургии. М-р Генри Блеквуд Прайс. Благородное предложение непредвзятой экспертизы. Доводы здравого смысла. Наиважнейший вопрос. В полном смысле взять быка за рога. С благодарностью за гостеприимство ваших колонок.

— Хочу, чтоб это напечатали и прочли, — сказал м-р Дизи. — Вот увидите, при следующей же вспышке наложат эмбарго на ирландский скот. А можно ведь лечить. Вполне излечимо. Мой кузен, Блеквуд Прайс, пишет мне, в Австрии ветеринары вполне справляются и излечивают. Есть готовность приехать помочь. Я пытаюсь как-то воздействовать на управление. Теперь вот, через прессу. Мне пришлось столкнуться с препятствиями, с… интригами, с… закулисными влияниями, с…

Он поднял палец и старчески потряс в воздухе, прежде чем голос его зазвучал дальше:

— Помяните моё слово, м-р Дедалус, — сказал он. — Англия в руках евреев. Все основные институции: финансы, пресса. И в этом явный признак упадка нации. Стоит им где-то скопиться, они высасывают жизненные соки государства. В последние годы я примечаю, как это всё надвигается. Так же несомненно, как наше с вами пребывание сейчас тут, то, что торгаши-евреи уж разъедают основы. Старой Англии приходит конец.

Он резко отшагнул, глаза налились живой синью, попав в широкий луч солнца. Оглянувшись, он продолжил:

— Она при смерти, если уже не скончалась.

Вопль потаскух на тротуарах

Саван соткёт Англии старой

Глаза, широко распахнутые этим видением, пронизывали солнечный луч, в котором он остановился.

— Торгаш тот, — сказал Стефенто покупает по-дешёвке, а продает втридорога. И тут неважно, еврей он, или нет.

— Они грешили против света,–сумрачно произнёс м-р Дизи. — В их глазах тьма. Вот почему по сей день скитаются они по лику земли.

На ступенях парижской фондовой биржи златокожие люди показывают цену на пальцах унизаных перстнями. Гусиный голгот. Они теснились, громогласые, с лохматыми висками, плетя замысловатые планы в головах под неуклюжими шёлковыми шляпами. Не их: ни эта одежда, ни говор, ни жесты. Их крупные неспешные глаза не вяжутся с речами и жестами ненавязчиво настойчивыми, они знали о копящейся вокруг них злобе и знали — их прыть бесполезна. Бесполезно терпение — копить, припрятывать. Время наверняка развеет всё. Богатство накопленное при дороге: до следующего погрома. Их глаза знали годы скитаний и, терпеливые, знали унижение их плоти.

— Кто без греха? — сказал Стефен.

— Это как понимать? — вопросил м-р Дизи.

Он сделал шаг вперёд и остановился у стола. Челюсть в изумлении съехала насторону. И это умудрённость стариков? Он дожидается услышать от меня.

— История, — сказал Стефен, — это кошмар, от которого я пытаюсь высвободиться.

На поле взвился крик мальчишек… Заливистый свисток: гол. А если кошмар тебя обыграет?

— Пути Создателя неисповедимы, — сказал м-р Дизи. — Вся история движется к одной великой цели, постижению Бога.

Cтефен ткнул большим пальцем в сторону окна, со словами:

— Вот это и есть Бог.

Урра! Ага! Ую-юй!

— Что? — спросил м-p Дизи.

— Уличный гвалт, — ответил Стефен, пожимая плечами.

М-р Дизи опустил взор и придержал пальцами крылья носа. Чуть вскинул и тут же вновь опустил глаза.

— Я счастливее вас, — сказал он. — Мы совершили множество ошибок и немало грешили. Грех проник в этот мир через женщину. Из-за женщины, не лучшей, чем им дано, из-за Елены, беглой жены Менелая, греки десять лет воевали с Троей. И на наши берега первых чужаков привела МакМурова жена-изменница со своим любовником О'Руком, принцем Брефни. И Парнела тоже сгубила женщина. Много было ошибок, много неудач, но мы не впали в соблазн. Даже теперь, на исходе моих дней, я остаюсь борцом. И за правое дело буду стоять до конца.

Ольстер бьётся,

Ольстер добьётся.

Стефен приподнял руку с листками.

— Итак, сэр, — начал он.

— Предвижу, — сказал м-з Дизи, — что на этой работе вы недолго задержитесь. По-моему, учительствовать вы не рождены. Впрочем, я могу и ошибиться.

— Скорее всего, я из учеников, — сказал Стефен.

А чему тут научишься?

М-р Дизи покачал головой.

— Как знать, — сказал он. — Чтобы учиться нужно проявлять покорность. Однако, жизнь великий учитель.

Стефен снова шелестнул листками.

— Насчёт этого, — начал он.

— Да, — сказал м-р Дизи. — Тут у вас две копии. Если получится, пусть сразу и напечатают.

ТЕЛЕГРАФ. ИРЛАНДСКАЯ ЗЕМЛЯ.

— Постараюсь, — сказал Стефен, — и завтра же дам вам знать. Я немного знаком с парой редакторов.

— Вполне достаточно, — энергически проговорил м-р Дизи. — Вчера вечером я написал м-ру Филду, члену парламента. Сегодня в отеле АРСЕНАЛ состоится собрание ассоциации скототорговцев. Я просил его ознакомить собрание с моим письмом. И если вам удасться поместить это в паре газет. Какие это?

— ВЕЧЕРНИЙ ТЕЛЕГРАФ…

— То, что надо, — сказал м-р Дизи. — Не будем терять времени. Мне ещё нужно ответить на письмо кузена.

— Доброго утра, сэр, — сказал Стефен, засовывая листы в карман. — Благодарю вас.

— Не за что, — отозвался м-р Дизи роясь в бумагах на столе. — При всей моей замшелости, мне по нраву преломлять с вами копья.

— Доброго утра, сэр,–снова произнес Стефен, кланяясь его согбенной спине.

Он вышел на открытое крыльцо и, спустившись, пошёл под деревьями по дорожке из гравия, слыша истошные вопли и треск клюшек на игровом поле. Львы, лёжа, замерли на пьедесталах, когда он выходил из ворот; беззубые ужасы. А я подсобник в его битве. Малиган приляпает мне новое прозвище: быколюбивый бард.

— М-р Дедалус.

Бежит следом. Надеюсь, больше никаких писем.

— Одну минуту.

— Да, сэр, — сказал Стефен, оборачиваясь к воротам.

М-р Дизи остановился, запыхавшись, заглатывая тяжкие выдохи.

— Я только хотел заметить, — выговорил он. — Ирландия, кажется, имеет честь быть единственной страной, где никогда не преследовали евреев. И знаете почему?

Он упрямо нахмурился на сверкающий воздух.

— Почему, сэр? — спросил Стефен, начиная улыбаться.

— Потому, что она никогда и не впускала их, — торжествующе произнёс м-р Дизи. Кашельный ком смеха рванулся из его горла, волоча за собой дребезжащую цепь мокроты. Он резко повернул обратно, кашляя, смеясь, махая в воздухе воздетыми руками.

— Она просто-напросто их и не впускала,–снова прокричал он, сквозь смех, переставляя затянутые в гетры ноги по гравию дорожки. — Вот почему.

Златомонетные блики солнца ссыпа́лись сквозь пляшущие живосплетения древесной листвы на его умудрённые плечи.