Люди в горах. Рассказы

Диамар Наумович Пясик

Автор был участником и руководителем восхождений на 70 вершин и 300 перевалов во многих горах мира. В его рассказах нет выдумки. Чаще всего это личный опыт жизни в горах, плод обработки путевых дневников.

ПОТЕРЯННЫЙ ВЕЧЕР

«Мы должны знать, зачем живём» (С. Есенин)

Начало 80 — х годов. Петербург. Я в командировке. Поздняя осень. Я сегодня опоздал в театр — потерянный вечер! А жаль! Каждый вечер в Петербурге — для меня событие.

Я вообще люблю командировки — путешествия за государственный счёт, а посещение Петербурга — тем более. Всегда ехал в этот город, предвкушая что-то особенное, что непременно должно было со мной произойти. Обычно днём была работа, часто интересная, с интересными людьми, а вечером чаще всего театр!

Но сегодня я задержался в турбинной лаборатории Политехнического института — был важный для меня эксперимент. В результате я опоздал на спектакль в одном из театров города, и теперь, уже не торопясь, шёл по тёмной улице дождливого Петербурга, не зная, что делать. Я чувствовал себя сегодня неудачником, зябко ёжился от холодного ветра. В этот последний петербургский вечер мне не хотелось идти в гостиницу спать, хотя и устал порядком. А завтра мне уезжать…

Неожиданно передо мной засветилась афиша: «Театр одного актёра. Сергей Есенин. Артист — такой-то». Я огляделся — большое тёмное здание рабочего клуба, каких много в Петербурге. До начала — 8 минут. Я купил билет, вошёл и разделся. Большой зал переполнен. Рядом со мной сидит красивая пожилая женщина с девочкой лет десяти, наверное внучкой. Они похожи друг на друга, обе стройные, тоненькие, в свитерах в обтяжку. Был четверг — обычный рабочий день. Большинство присутствующих в зале, видимо, здесь прямо с работы, одеты не по театральному — просто и скромно, как и мои соседки. Подумалось — петербуржцы пришли сюда слушать и получать удовольствие, а не демонстрировать наряды.

Все ждут. А чего жду я? Песни на стихи Есенина? Я к тому времени знал около 15 песен и много стихов Есенина, любил их, распевал под гитару за праздничным столом, у костра в лесу, а чаще в палатке в горах. И не я один — кто же не знает в России Есенина? Все, мне кажется, любили эти песни! В голове вертелось — какого Есенина нам покажут? Рассказывающего, поющего? Молодого, старого? Хотя он старым не был! О чём он будет говорить?

Мои мысли прерывает открывающийся занавес. На сцене слева в углу как-то незаметно стоит рояль. В глубине сцены с одной стороны — сухой деревенский плетень, на котором несколько глиняных горшков и лапти, а с другой стороны — нарядная вешалка, на которой висит чёрный цилиндр, белое кашне и перчатки. И всё…

Потом выходит пианист, кланяется, садится за рояль… И вот знакомая мелодия уже плывёт по залу, это как бы увертюра к тому, что произойдёт потом:

В том краю, где жёлтая крапива

И сухой плетень,

Приютились к вербам сиротливо

Избы деревень…

Музыка ненавязчиво льётся, пианист импровизирует, не уходя далеко от основной мелодии…

Незаметно рядом с роялем появляется артист — молодой 30 — летний блондин, до удивления похожий на Есенина. Он медленно выходит на середину сцены, сопровождаемый музыкой, и начинает рассказывать как бы всё о себе:

— Родился в 1895 году 21 сентября в Рязанской губернии, в селе Константинове…

Актёр в белой косоворотке, подпоясанной узким ремешком, в чёрных шароварах, заправленных в мягкие сапоги, садится на ступеньки сцены и говорит:

Родился я с песнями в травном одеяле,

Зори меня вешние в радугу свивали.

Вырос я до зрелости, внук купальской ночи,

Сутемень колдовская счастье мне пророчит…

Рядом со мной женщина что-то тихо объясняет на ухо своей внучке, а рояль то наполняет весь огромный зал звуками, то еле шепчет что-то в своём углу. Есенин продолжает рассказывать о себе:

— С двух лет был отдан на воспитание деду по матери, у которого было трое взрослых неженатых сыновей. Дядья мои были ребята озорные и отчаянные. Трёх с половиной лет они посадили меня на лошадь без седла и сразу пустили в галоп. Я помню, что очумел и очень крепко держался за холку…

Артист говорит, а у меня в памяти моё детство. Мне пять лет. Я у деда в деревне Микулино. Мои озорные дядья подарили мне нагайку и посадили на неоседланную лошадь. Я ударил нагайкой, и лошадь понесла. Я и мои родители страшно перепугались, но всё обошлось…

На сцене Есенин то подходит к плетню, то к роялю, который внезапно умолкает, и продолжает свой рассказ:

— Среди мальчишек я всегда был коноводом и большим драчуном… Стихи я начал писать рано, лет девяти, но сознательное творчество отношу к 16 — 17 годам… К стихам расположили песни, которые я слышал…, а отец мой даже слагал их.

И опять, слушая рассказ Есенина о себе, у меня возникают всякие ассоциации, уводящие меня в далёкое детство… Я в восьмом классе заболел желтухой. Доктор сказал — нужно лежать и есть сладкое. Мой друг и одноклассник Игорь принёс мне свою гитару, показал три аккорда, сказал — учи! И ушёл. А я целыми днями лежал один в комнате, подбирая мелодию к разным песням на стихи Есенина:

Выткался на озере алый цвет зари.

На бору со звонами плачут глухари.

Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло,

Только мне не плачется — на душе светло…

Я вдруг слышу, как рядом сидящая петербургская бабушка что-то тихо напевает своей внучке. Тоже, видимо, вспомнила свою молодость.

И другие вокруг меня тоже поют под аккомпанемент рояля:

Клён ты мой опавший, клён заледенелый,

Что стоишь, нагнувшись, под метелью белой?

Или что увидел? Или что услышал?

Словно за деревню погулять ты вышел.

Мне всё больше и больше нравится артист, играющий Есенина. Не переигрывая, по — петербургски тонко живёт он на сцене перед нами среди необыкновенных стихов. Он не поёт, слышен только речитатив, в сочетании с хорошим аккомпанементом кажется, что сцена переполнена есенинской лирикой, песнями, сменяющими одна другую. Многие в зале тихо подпевают:

Отговорила роща золотая

Берёзовым, весёлым языком,

И журавли, печально проплывая,

Уж не жалеют больше ни о ком…

Вот на сцене Есенин потрогал белый шарф на вешалке, помолчал и бросил в тишину внезапно примолкшего зала:

— Восемнадцати лет я был удивлён, разослав свои стихи по журналам, тем, что их не печатают, и поехал в Петербург. Там меня приняли весьма радушно. Первым, кого я увидел, был Блок. Когда я смотрел на Блока, с меня капал пот, потому что в первый раз видел живого поэта… В эти же годы я поступил в Университет Шанявского, где пробыл всего 1,5 года, и снова уехал в деревню:

Ты жива ещё, моя старушка?

Жив и я. Привет тебе, привет!

Пусть струится над твоей избушкой

Тот вечерний несказанный свет.

Пишут мне, что ты, тая тревогу,

Загрустила шибко обо мне,

Что ты часто ходишь на дорогу

В старомодном ветхом шушуне…

Я почему-то со страхом жду, когда же Есенин будет рассказывать о революции, о Ленине. Но нет, такого не произошло… У него были сложные отношения с революцией. В одном из своих писем он сказал:

— Идёт совершенно не тот социализм, о котором я думал… Лучше истина, чем лицемерие…

Я сидел в зале, умиротворённый и почти счастливый. Я чувствовал, что вокруг меня единомышленники, что им тоже хорошо. Это было видно и по лицам. У моей соседки — внучки горели глазки, она то подавалась вперёд, то откидывалась на спинку кресла, сопереживая с Есениным. Стихи поэта не входили тогда в школьную программу, но, видимо, в её семье любили их и пели…

Я уже как-то не замечал аккомпанемента, воспринимая его как нечто само собой разумеющееся, хотя мелодии не повторялись. А Есенин продолжал исповедь поэта:

— Из поэтов — современников нравились мне больше всего Блок, Белый и Клюев. Белый дал мне много в смысле формы, а Блок и Клюев научили меня лиричности:

Не жалею, не зову, не плачу,

Всё пройдёт, как с белых яблонь дым.

Увяданья золотом охваченный,

Я не буду больше молодым…

Рояль выводит рулады, Есенин в такт музыке задумчиво произносит стихи. А у меня опять ассоциации: ведь почти каждая из любимых песен напоминает мне «кусочек» моей жизни, место и время, где пел…

1952 г. Послевоенное голодное лето. Мне 20 лет. Ночь на Крымской Яйле. В палатках спят наши ребята. Только мы с Неллей, «дежурные», сторожим у костра продукты нашей туристской группы. Нас предупредили, что солдаты соседней воинской части потихоньку воруют у туристов продукты… Однако сейчас всё спокойно. Нелля просит спеть что-нибудь из «Персидских мотивов»:

Никогда я не был на Босфоре,

Ты меня не спрашивай о нём.

Я в твоих глазах увидел море,

Полыхающее голубым огнём…

На сцене Есенин неторопливо подходит к вешалке с чёрным цилиндром, некоторое время стоит в нерешительности, потом возвращается к плетню с лаптями… Как-то незаметно возникает другой Есенин, не восторженный романтик, а усталый и мудрый мужчина. В письме из Америки он признаётся:

— С грустью, с испугом, но я уже начинаю учиться говорить себе: застегни Есенин свою душу, это так же неприятно, как расстёгнутые брюки…

Было время, когда из предместья

Я мечтал по-мальчишески в дым,

Что я буду богат и известен

И что всеми я буду любим.

Да! Богат я, богат с излишком,

Был цилиндр, а теперь его нет.

Лишь осталась одна манишка

С модной парой избитых штиблет…

Я слушал и думал: какими близкими кажутся мне судьбы двух поэтов — Сергея Есенина и Владимира Высоцкого! У обоих распахнутые души, предельная искренность и огромная самоотдача! Только Айседора Дункан не Марина Влади!

А со сцены идёт рассказ:

— 1921 г. Я женился на А. Дункан и уехал в Америку…

Она была старше его на 18 лет:

О возраст осени! Он мне

Дороже юности и лета.

Ты стала нравиться вдвойне

Воображению поэта…

А в моём воображении красивая хрупкая женщина танцует в льняном белом хитоне, босая, пластичная, гибкая, какой-то древний танец. Ничего от привычного классического балета. Изгибающаяся в танце спина, медленно раскачивающиеся бёдра, плоский живот. И вдруг — вихрь круговых движений, потом — резкая остановка. Окаменевшее прекрасное тело, как античная статуя…

В письме из Америки Есенин пишет:

— Изадора прекрасная женщина, но… сидим без копеечки… Если бы она не была сумасбродной и дала мне возможность… присесть, я очень много бы заработал… При каждом моём несогласии истерика…

Я, наверное, ошибся — моей соседке-внучке не 10, а 12 лет. Она сидит в своём кресле, низко опустив голову, и плачет, а бабушка молча обнимает её за плечи…

Этот спектакль, на который я попал совершенно случайно, — это моя удача! Наверное так думают и остальные зрители…

А со сцены внезапно — мажорный мотив, близкий и любимый. Я подумал — может быть, сочиняя свои стихи, Есенин каждый раз, как бы проверяя музыкальность стиха, напевал их на один из известных ему с детства мотивов. А этот стих он просто назвал «Песня», видимо, очень желая, чтобы он стал песней:

Есть одна хорошая песня у соловушки —

Песня панихидная (моя) по моей головушке…

Лейся, песня звонкая (моя), вылей трель унылую.

В темноте мне кажется (теперь) — обнимаю милую

Пейте, пойте в юности (друзья),

Бейте в жизнь без промаха —

Всё равно любимая (моя) отцветёт черёмухой…

Закончился спектакль… Я шёл по улице, не замечая холодного мелкого дождя, весь переполненный Есениным. Но не прежним моим Есениным, а уже другим, более глубоким, более трагическим. Недаром он очень любил Надсона… В письме к Мариенгофу из Нью-Йорка Есенин писал:

— Здесь имеются переводы тебя и меня… Знают больше по имени, и то не американцы, а приехавшие в Америку евреи. По — видимому, евреи самые лучшие ценители искусства, потому ведь и в России, кроме еврейских девушек, никто нас не читал.

Я представил себе — если бы Есенин жил в наши дни, он с его огромным талантом сочинять стихи и петь их под гитару был бы несомненно одним из известных бардов России.

Впрочем и сейчас его стихи — основа многих любимых нами песен, где обнажённая человеческая душа идёт вместе с нами по жизни, щурится на огонь, плачет от горького дыма и, запрокинув высоко голову, смотрит, как ветер качает макушки громадных кедров, как висят снежные флаги над гордыми ледовыми вершинами…

Прошло около двадцати пяти лет, а этот, якобы потерянный вечер, запомнился на всю жизнь. Спасибо, Петербург!