Дайвер

Дмитрий Тарасов, 2023

Роман, основанный на реальных событиях, рассказывает о пути Егора Тихонова – владельца дайвинг-центра, дайв-инструктора с огромным опытом, бизнесмена с прозвищем среди знакомых Дайвер. Попавший в следственный изолятор по воле случая герой переосмысляет жизнь и решает следовать за мечтой: максимально быстро стать технодайвером и погрузиться в легендарном дайверском месте Блю Хол (город Дахаб) на глубину сто четырнадцать метров. Одновременно Егор старается с помощью дайвинга реабилитировать друга, избавив того от недуга наркомании. В ходе глубоководного погружения в Блю Холе вследствие ряда ошибок Дайвер получает кессонную болезнь – в результате у него отказывают ноги и он оказывается в инвалидной коляске… Справляясь с последствиями потерянного здоровья, герой растет духовно и психологически, видит другими глазами друзей и близких, узнает горечь предательства и поражений. Сможет ли он преодолеть трудности, останутся ли в его жизни дайвинг, любовь, дружба?.. Сохранит ли в испытаниях верность Богу и любимому делу своей жизни?.. В романе раскрывается философия дайвинга, активно используются терминология и дайверский сленг, описываются подлинные впечатления автора.

ГЛАВА 1

«Я входил вместо дикого зверя в клетку…»

За 3 месяца до Барбары

Завтра должен быть суд. Лежу на тесной шконке^[14], точнее, не лежу, а, как говорят в тюрьме, тусуюсь с боку на бок: из-за металлических пластин основания кровати вся спина и бока ноют. По первости эта боль на матрасе, который чуть толще простыни, была вообще нечеловеческая; теперь, спустя два месяца в СИЗО, быт стал получше. Пытаюсь читать, не обращая внимания на духоту, бесконечный гул голосов и тусклый свет: нас в камере девять человек. Хата^[15] по местным меркам нормальная, в ней внешняя чистота и порядок в плане отношений благодаря смотрящему Мише. По общению Миша — свойский парень, тощий невысокий балагур лет пятидесяти со спокойной улыбкой и тихим голосом, который невольно заставляет прислушаться. Вот только я допускаю, что с той же улыбкой при случае он может и зарезать. Сейчас Мишаня слушает ленивый разговор любящих пожаловаться на судьбу зэков — на сей раз страдают об отсутствии водки.

— Че, мучаетесь без чистой? А я не пью, и знаете почему? — он входит в суетливый разговор не торопясь, как лайнер в бухточку, полную шныряющих в разные стороны судов.

Нагловатый Череп с соответствующей кликухе «прической» пытается не поддаться на провокацию:

— Миша, да тебя даже брали пьяным, я помню, как тебя в камеру с перегаром завели!

Но Миша уже встал на рельсы собственной риторики:

— Потому что алкоголь вреден здоровью. Поэтому пью, только когда нальют, — а сам вред здоровью ближнего наносить не стану. Вот и угощать не приходится, и самому затариваться не надо.

— А-ха-ха… Ну ты, Мишаня, выступил! — гул становится громче… Иезуитские сплетения словес среди зэков всегда актуальны и делают демагога выше в глазах камеры.

Эпоха братков и воров в законе давно закончилась. Народ в камере — в основном наркоманы, и хотя сидят за разное, но все понимают, что настоящая причина одна. И истории у всех по большому счету под копирку: сначала обносят до нитки свой дом или дом родителей, потом ищут, где урвать на стороне. Неадекватность: употребляющим безразличны и репутация, и мораль, мысли только о дозе. Сидят больше за кражи, покупку и сбыт наркотиков. До грабежа и убийств обычно не доходят, так как на этом, как правило, и попадаются.

Есть, правда, и исключения. В нашей камере это я и Павел Николаевич. Мы экономические. Мой «коллега» — полноватый солидный мужчина сорока восьми лет из Нижнего Новгорода с лицом, которому добавляют наивности голубые глаза. Его пригласил знакомый в столичную турфирму коммерческим директором на хороший оклад. Через полгода бухгалтер сбежала, прихватив со счета деньги за шестьсот шестьдесят шесть — и смех и грех — туристических путевок. Генеральный директор скрылся, дабы не попасть под раздачу, а Павел Николаевич уехал обратно домой: работы-то не стало. Через некоторое время ему звонит следователь: не могли бы вы, мол, дать показания. Конечно, в чем вопрос, ведь Павел Николаевич — законопослушный гражданин и ни в чем не виновен… Павел Николаевич сидит уже год, пока идут бесконечные судебные заседания, ибо «кто-то же должен сидеть».

Ну и я. Меня тоже подставил бухгалтер, но ситуация была интересней. Бизнес — производство светодиодных светильников — я наладил, он работал самостоятельно, и я с полной уверенностью в завтрашнем и послезавтрашнем днях катался по миру со своими увлечениями. А бухгалтер в это время прокручивала свои махинации и сдавала левые отчеты с такими ошибками, что мне насчитали штрафы с громадными, миллионными пенями. Так что к моменту суда я чалился уже два месяца под следствием. Все счета и имущество семьи арестованы «вплоть до погашения задолженности», бизнес скован по рукам и ногам. В ходе следствия слышал, как поговаривают: я — первый случай, чтоб закрыли в СИЗО экономического за неуплату налогов. Обычно — просто штраф; есть вероятность, что постарались конкуренты. Такие вот оказались у меня «судии неправедные». Но жена моя, умничка Лара, сумела продать часть имущества и все погасила. Так что суд завтра, по уверению адвоката, снимет с меня обвинения…

— Егор, не порть зрение, все читаешь и читаешь… Я дошик^[16] возьму?

— О чем речь, конечно.

Миша аккуратно достает из моей передачки пакетик вермишели и ставит кипятильник. Все четко. Никто без разрешения чужого не берет, даже если это простая формальность. Взять без спросу — значит скрысятничать, что, в зависимости от контекста, может повлечь довольно серьезные последствия для виновного.

— Да вы все не стесняйтесь, берите. У меня завтра с утра суд. Адвокат говорит, стопудово оправдают.

Еще пара рук потянулась к пакету с необходимыми всем продуктами: дошиком, пюрешкой быстрого приготовления, — переданному адвокатом и собранному, наверно, Ларисой, а Миша хитро прищурился:

— А знаешь, как определить, когда адвокат врет?

— Нет.

— У него губы шевелятся. — Все загоготали, Миша расплылся, довольный. — Но все равно, братан, желаю удачи и фарта!

Я тоже улыбнулся, но возразил:

— Вот мой адвокат не врет, мы с ним друзья со школы, а друзья не предают…

Шутили беззлобно, обидеть меня никто не хотел, да и удачи пожелали от души: я тут на хорошем счету по всем понятиям. Во-первых, не барыга, то есть не торгаш, а мужик-производственник. Ну а во-вторых, с тех пор как заехал, второй месяц грею^[17] камеру, делюсь передачами. Они разрешены не часто, и родные или знакомые передают их не всем. А на одной баланде^[18] не выживешь. Поэтому здесь рады всему: чаю, сахару, грохотулькам^[19], продуктам быстрого приготовления, тем более любому шоколаду и печенюшкам. Мне близкие люди передают даже сигареты для ребят, хоть я сам и не курю; вообще сигареты здесь — практически местная валюта и особо ценятся среди зэков.

Лязгнул замок, кого-то завели.

— Здоро́во!

— Джа-а-аз, ты, что ли! А говорил, что хрен посадят! — Гомон и возгласы послышались с разных сторон. Кто-то из арестантов узнал знакомого по воле.

— За что?

— Гарик, да ты как маленький. На красный свет дорогу перешел, вот и приняли.

Я не сразу поднял голову от единственной книги, пронесенной мною в камеру (да и то от нее по правилам казенного заведения пришлось оторвать картонную обложку). Неопрятная и бесцеремонная дама — тюремный библиотекарь — на все мои пожелания смогла выделить от щедрот «казны» лишь «Айвенго». Вальтер Скотт появился в круге моего чтения в ходе следующего диалога:

— Тихонов, тебе книга!

— Так это не мне. Я просил духовную литературу. Православные книги.

— А это что, не книжка? Какая тебе разница, что читать?! Тоже что-то старинное. Забирай!

К концу второго месяца в СИЗО «библиотекарь», а точнее, надзирательница с обязанностями по разносу книг, все-таки принесла мне три «экземпляра» о духовной жизни. А вот добротное лаврское издание труда профессора Осипова «Бог» я берег все эти недели как зеницу ока. И теперь перечитывал фрагмент его рассуждений о бытии Божием, не мог оторваться от самобытных жизненных примеров, — но оптимизм и бесшабашность вошедшего привлекли внимание. Голос был смутно знаком. Одного взгляда оказалось достаточно, чтобы узнать Ромку, друга детства! Та же русая челка, что со школы лезла ему в глаза, те же карие глаза с лукавинкой, острые скулы. Невысокий, в майке, расстегнутой рубашке и джинсовке поверх, он стоял на входе в хату, засунув руки в карманы брюк и, видимо, не зная, куда податься. На груди — характерная текстовая татуха (в школе ее не было), но слов пока не разобрать.

— Здоро́во, Ромик!

Остолбеневший и, видимо, уже отвыкший от своего имени, новенький уставился на меня широко открытыми глазами, как будто увидел чудо.

— Егор? А ты как здесь?!

Спрыгнув с пальмы^[20], я моментально оказался рядом, и мой дружеский хлопок по плечу звонко разнесся по хате. А Джаз нормально так похудел с тех пор, как мы не виделись…

— Руки помой, здесь так принято, с гигиеной все строго. Миша тебе шконку выделит, познакомишься со всеми, потом и мы пообщаемся.

Миша разместил Ромку не в самом лучшем месте, объяснил правила проживания в хате и оставил его осваиваться в доме нашем общем.

А я задумался, пытаясь вспомнить, как так получилось, что не видел друга детства столько лет… Учеба у кого где, работа, бизнес — нашу дружную школьную компанию давно раскидало. Пока я женился, пока открыл завод, пока осваивал для себя экстремальные увлечения — похоже, и наших ребят жизнь тоже закрутила так, что мы давно потеряли связь.

После первых отрывистых фраз, после того как Ромка-Джаз разместился на шконке, мы уединились для нормального разговора.

Который начался, конечно, с паузы.

–…Джаз — здесь уже зачетная кликуха.

— Сам вкинул, — довольно сообщил Ромка. — Помнишь, в детстве вы меня тоже так называли? Родители пластинки крутили, а я потихоньку их собирать начал. И инструментальную, и вокал покупал. Синатра, Армстронг, Джерри Ли Льюис — коллекция нормальная. Всегда в наушниках с джазом хожу.

— Да, до сих пор помню, как у вас в гостях мы случайно поцарапали винил из отцовской коллекции. И как мы потом его наказание исполняли: целый день протирали пластинки бархоткой, подклеивали картонные упаковки от винила, протирали аппаратуру. Привил он нам бережное отношение ко всему, что связано с музыкой…

Приятные нотки воспоминания проснулись во мне. Повисла пауза, и тут я заметил необычную тишину в хате вместо привычного гула. Спустя мгновение все вернулось в прежнее русло, а любопытные сокамерники продолжили игру в домино со своими тюремными прибаутками.

— Класс! А откуда местный контингент знаешь?

— Ну Егор… Я нарик. Большинство из них тоже. Пересекались на воле.

Я завис на тягостной паузе. Действительно, фигура у Ромы для наших лет была щупловатой, глаза — покрасневшими, кожа — желтовато-сухой. Джинсовку он не снял — это тоже примета, ведь зависимым от веществ из-за суженных сосудов всегда холодно. К камере с наркоманами я привык, смирился с моментом судьбы и старался извлечь для себя из ситуации жизненные уроки. Общение с людьми, чья судьба подчинена одной-единственной страсти — кайфу, — показывало мою собственную жизнь в ином свете, заставляло задаваться вопросом: чему же подчинена она? Но вот Ромка только что признался в своей вечной страсти к джазу, довольно сложному феномену культуры, — и уже оказывается, что по жизни он сам деградирует? Тот почуял напряжение:

— Слушай, на нижнем этаже СИЗО в камере холод собачий — жесть, я промерз, никак согреться не могу! На этом карантине можно умереть раньше времени: я уже полотенцем голову обмотал, уже прыгал, приседал, а меня еще и ломает без дозы!

— Наша «екатерининская» тюрьма при царице еще построена, стены полуметровые. Да, это капец. Я в хате два ноль был, там и грязь, и холод, и все гадости мира. Вот как так можно: человек же ты, не животное, нет — раз хата временная, мусорят, плюют на пол, чисто скотный двор. И полумрак, толком не почитать. Аж передергивает, как вспомню…

— Во как! И я в два ноль был! Зато тут уже веселее. Жить можно. Егор, жизнь-то одна. Я знаю, что ты скажешь: мол, наркота — вред для здоровья и все такое. А что не вред? Курево? Выпивка? Зато живу в кайф и радуюсь жизни. А сколько этой жизни отпущено — мне без разницы. Прожить сто лет скучно — вообще не жить. Мне свобода важнее.

— Знаешь, рассуждения о свободе своеобразно звучат в тюрьме.

— Это пока. А я в целом про жизнь. Делаю что хочу, поступаю как хочу. Живу как хочу. Вот ты как? Небось зависишь от всяких там «есть такое слово — «надо»» и чувства долга? А зачем? — опять с вызовом откинул он челку с глаз.

Всегда так делает, когда уверен в себе. А я, как в школе, пошел после такого на попятный — старый инстинкт, не иначе:

— Да… наверно… Ладно, а как ты вообще устроился? Кто по жизни?

Он рассказал, что был отчислен с третьего курса медицинского, а следом за ним выкинули из универа и его супругу, которую Джаз забавно звал Викусей. С Викой они уже десять лет были женаты, она его обожала и именно благодаря такой влюбленности следовала за ним во всем. Увы, в случае Ромки это означало созависимость, они употребляли вместе. Семь лет перебивались случайными заработками или «химичили» — чистили магазины. Этакие Бонни и Клайд. Всю эту информацию Джаз рассказывал мне спокойно, даже монотонно — тут его тихий голос мало отличался от Мишиного. Словно он тоже говорил о законах, понятиях — но уже своих. И оценки из внешнего мира ему были уже безразличны.

— Работа — дом, тухлые лица, поставь галочки на достижениях: квартира-машина-дача-дети, иначе ты «не на уровне»… Душа у меня отдыхает, никому я вреда не приношу — ну буржуям-бизнесменам разве, так им и надо.

— Можно быть в тюрьме своего «хочу». В тюрьме своих желаний, тем более если они сводятся только к удовольствию тела и разрушают душу. Наркотики освобождают от реальности, да? Но она все равно возвращается. А есть что-то в твоей жизни, что приносит людям радость?

Тут Ромка в свою очередь замолчал — теребит рукав и шмыгает носом. Вот с детства у него эта привычка, когда его что-то или кто-то напрягает. Потом посмотрел в окно, а может, на решетку окна и с каким-то блеском в глазах скромно ответил:

— Да, есть. Я иногда играю на гитаре живую музыку в клубах, кафе. Платят копейки, но я это делаю с удовольствием и для людей. И я, и мои слушатели вместе отдыхаем душой.

Ладно, что-то я разгорячился. А еще про мирный дух размышлял. Мне не показалось, что я читаю Роме проповедь: все-таки и про исповедь в тюрьме, и про нашего священника я сходу ему рассказывать не стал, но обозначил свою позицию. Потому что если не я, то кто из встретившихся ему, особенно в камере, скажет, почему действительно так разрушителен грех? «Не участвуйте в бесплодных делах тьмы, но обличайте», — говорит апостол Павел. Раньше я читал духовную литературу время от времени, кое-что запомнил, да и в храм заходил, но изредка. Собрался перед самым СИЗО, уже почувствовал Божию благодать, стал привыкать к молитве как душевной радости, — и вот тюрьма. Зато в камере я стал серьезно задумываться о вещах, стоящих вне обычной парадигмы существования, вне его привычек, пока погружался в бесконечную пустоту тюремной жизни:

«…а я опять задумчиво бреду

с допроса на допрос по коридору

в ту дальнюю страну, где больше нет

ни января, ни февраля, ни марта».

Чтобы не исчезнуть в этой «дальней стране», я молился про себя, лежа на шконке и иногда в стакане^[21], когда на допросы водили, — чтобы не делать свой духовный мир показным и не раздражать других. Сделал зарядку и молитву привычкой, как умывание и завтрак, — это спасало. (Вместо гантелей использовал пакеты, набитые полуторалитровыми бутылками с водой.) Много размышлял о значении милосердия, о том, что и переубеждать человека, склонять его к доброму нужно только с сердцем мирным, любящим ближнего. Святитель Феофан Затворник сравнивал обличение с ножом, поскольку действовать им опасно.

— А давай чайку? — я показал глазами на свою передачку с ароматными разноцветными пакетиками.

— А заварной есть? Я бы лучше чифирнул^[22], здесь хоть так расслабиться, а то у меня… отходняк, — не успел договорить Ромка, как расчихался раз десять подряд, аж до слез. — Это отходняк у меня, кумара, — повторился он, вытирая нос.

А мне стало и смешно и грустно от вида бедолаги.

— Заварной возьми в пакете на общем, рядом с кипятильником стоит.

— Пойду, — Роман, нахохлившись, но скрывая недовольства моей позицией, пошел к кипятильнику на край комнаты, огибая сидящих за дубком^[23], громко и однообразно хлопающих по столу игроков в домино.

А я откинулся на шконку, глядя в потолок. Вдыхаю медленно и глубоко, затем ровный выдох, по старой дайверской привычке… и в этом положении тела, закрыв глаза, представляю светло-бирюзовую спираль воздуха, уходящую из глубины на поверхность моря. Мир, созданный Богом, прекрасен — пусть сейчас я в этом застенке, его создали люди, слабые, несовершенные. Но глубины человеческой души тоже могут быть удивительны, как и глубины вод: смотришь и только поверхность видишь, а внутри и рыбы, и растения, и сам свет, проходящий через воду, — прекрасны… В мою душу снова приходит покой, стихает злость. Эти воспоминания на меня всегда действуют успокаивающе, как медитация при погружении под воду.

Времени-то сколько прошло с юности! Друга больше, чем Ромка, у меня не было: все из-за детской истории со спасением на воде. Помог он мне однажды, как никто. Институт, бизнес… Партнеры друзьями так и не стали. Дружили семьями, ходили друг к другу в гости. Дежурно громкие фразы, глянцевые краски жизни — блеск авто, сияние белозубых улыбок. Не поссорились ни разу. Где вы все теперь, ребятки? Осталась еще тусовка экстремалов — «лучших друзей», это по названию кафе, где мы обычно собираемся. Но их подробностями из СИЗО не хотелось грузить, да этим особо никто и не интересовался. Еще Юра, как раз мой адвокат и третий наш с Джазом друг детства, но у него профессиональный холодок ко всему, сложно его понять еще со школы. Ромка, зараза, спорщик, но все-таки он такой свой, родной. Да и как ему не спорить — только встретились, а я ему сразу свою систему координат двигать начинаю. Он, наверно, в своем печальном окружении привык к другому образу жизни. Интересно, когда он сопротивление-то встречал последний раз?

Примечания

14

Шконка (жарг.) — так «за забором» называется любое спальное место или койка (неважно, с матрасом или без). Представляет собой двухъярусную кровать, сваренную из металлических частей.

15

Хата (жарг.) — небольшая камера, в которой содержатся осужденные.

16

Дошик (жарг.) — сокращение от «Доширак», распространенная лапша быстрого приготовления, хранящаяся в сухом виде в небольших брикетах.

17

Греть хату (жарг.) — отдавать «на общее» (т. е. всем) передаваемые содержащимся в режимных учреждениях арестантам предметы первой необходимости, продукты питания, курево и другие вещи.

18

Баланда (жарг.) — таким понятием именуют тюремную еду, в состав которой входит минимальный комплект продуктов: картофель, лук и капуста. Продукты для приготовления баланды используются самого низкого качества, причем иногда — не первой свежести. Поэтому от блюда исходит неприятный запах.

19

Грохотульки (жарг.) — конфеты (леденцы, карамель, ириски), буквально: «то, что грохочет». Именно такой звук издают конфеты, ударяясь о зубы или друг о друга.

20

Пальма (жарг.) — верхний этаж двухъярусной шконки (кровати).

21

Стакан (жарг.) — маленькая камера размером метр на метр в тюремном коридоре, в которую временно помещают заключенных, ожидающих допроса, свидания и т. п.

22

Чифир (жарг.) — напиток, получаемый вывариванием заварки чая. Обладает психостимулирующим действием, в некотором роде является наркотическим средством, пьют его мелкими глотками и обычно закусывают леденцами (грохотульками).

23

Дубок (жарг.) — стол, за которым проводят время зэки.