Удивительные приключения Пашки и Батанушки

Елена Александровна Асеева

Перед вами нежная и очень трогательная история знакомства и дружбы мальчика Пашки и домового духа, Батанушки. Их неповторимые приключения, полные событий дни и ночи, – все заставит вас улыбаться, смеяться, сопереживать и радоваться. А русские традиции, песни, пословицы, язык и многообразие самих волшебных существ подарят возможность соприкоснуться с удивительным миром наших предков.

История вторая. Икота

Пашка, широко зевнув, поежился. Эта ночная свежесть, в конце мая царящая кругом, ровно ссыпала с небосвода малую капель дождя или только растеряла часть звезд. Они здесь, в деревне столь плотно укрывали небеса и, кажется, нависали так низко, что стоило поднять руку и удалось бы ноготком указательного пальца сковырнуть ближайшие из них, мерцающие не только серебристым, голубым, но и зеленым, красным светом. Мальчик впервые, наверно, так осмысленно смотрел в небо, любуясь этим безмерным, фиолетовым ковром с бисерным рисунком созвездий, где удаленно рассыпанных, а где собранных в плотные скопления. Павлик был сейчас поражен не только этой далью неба, но и витающими кругом него нежными ароматами, словно перемешавшими медовую сладость цветущего луга, с кисло-пряным запахом копаной земли, прилипшей к дощечке деревянной дорожки, сдвинутой в сторону в шаге от крыльца.

Мальчик все пока переживал свою удивительную встречу с Батанушкой и Тюхой Лохматой. Он и оставшийся день, находясь в волнении и вопреки указанию домового ничего не говорить о нем бабушке, интересовался духами. Пытаясь даже не столько рассказать о том, чему стал очевидцем, сколько выведать, что Вера Ивановна знает о них.

И, естественно, баба Вера радуясь любопытству внука, охотно говорила о духах:

— Завсегда за людями приглядывали духи: хозяева гая, пожни, рек и жилищ. Чай, самыми важными из них значутся домовые духи: Батанушко, хозяином дома и помощник семьи, да супружница егойна, Волосатка. Пособляет и печется она о порядке, дюже перьживая о приплоде птицы и скотинки. Да усе, по доброте своей тщится пособить хозяйке, радеет о ней, оберегает от растраты. А ночами, ужоль дык ею любуясь, плетет на главе той косички. Тонки, аки перста наплетет, уложит ровнешенько и радуется, дык вотка ее украсила. Помощницей Волосатки выступает Мокруха, сей дух любит опять же нощью прясть, опосля собя воставляя мокро место. Жавет у доме ащё Запечник, приглядывающий за пещью, да Клетник, кый хлопочет за вещинами хранящимися во клети. Ащё есть таковой дух, як Лизун. У то малешенький дух, ровно старичок. Вылизывает грязну посуду в нощи, ежели хозяйка забыла прибирать, больно тады ей тарахтит Лизун. Мол, гутаря, ужоль-ка в инаковый раз не забудь прибратьси. Добрые, рачительные, домашние духи приглядывают за хозяйством, жилищем, скотинкой, да ребятушками, а дабы они не злились, понадоба не свершать скверных поступков. И яснее-ясного надобно их почасту угощать, задабривать чем-нить лакомым.

Рассказывала о том бабушка с нежностью, величала имена духов с особым почтением, легонечко притом покачивая головой, словно воспоминала о близких людях, которые уже не первый год живут рядом, помогая заботиться о жилище. Впрочем, она не поверила мальчику, когда тот рассказала о встрече с Батанушкой:

— Того не могет быть Панька, — добавила она вымешивая в низкой деревянной кадке белое пышное тесто, и зелено-карие ее глаза словно слегка присыпанные мукой улыбались, также как и сами светло-алые губы. — Абы не должон дух являться людям, то вроде як предосудительно, да и дел у домашних духов завсегда много, не кады его попусту тратить. То тобе токмо почудилось, чё домовой прихаживал. Абы в явном своем образе он николи не покажется. Могет тока явится в образе кота, серого али черного, да и то в нощи плотной.

Сейчас мальчик, выйдя из дома лишь для того, чтобы сходить в туалет и замерев на последней ступени крыльца, вглядываясь в ночное небо, обдумывал не только сами слова бабушки, но и появление Батанушки. Все больше приходя к мнению, что приход духов, верно, только ему показался, на вроде галлюцинации. Сама же глубокая ночь с властвующей в ней какой-то особой тишиной пугала его. Павлик вырос в городе, где шум и суета не прекращались даже ночью и звучали безостановочным фоном. Поэтому в любое время суток, даже вот, как сейчас глубокой ночью, можно было услышать, как живет город и люди в нем. Скрипят тугие тормоза автомобилей, воет сирена скорой помощи, играет музыка, лают собаки и гулом доносятся голоса спорящих людей. В деревне вопреки городу было тихо.

И эта тишина поразила мальчика еще, как в первую ночь, так и вовсе последующие. Потому Пашке, чудилось, и нет никого кругом, не только внутри дома (где редкостью всхрапывала бабушка), но и снаружи, будто вымерли все на Земле, или ранее ее никто и никогда не заселял.

Впрочем, это кажущееся безмолвие было относительным и особым, потому как воспринималось только внутри жилища. Когда же Павлик вышел из дома, и, спустившись по ступенькам, сдержал шаг на последней, его поразила наполненность звуков этого края. Только особенных, необычных, не присущих городу… И слышалось мальчугану, как дребезжа поскрипывала ветвями яблоня антоновка растущая с левой стороны от дома, прикрывающая кроной одну из ее стен и скамейку под ней. А к этому скрипу примешивалось размеренное кваканье лягушек, долетающее от речки, хрустящая песня сверчков, притаившихся не только под крыльцом, но и возле колодца, собачьей будки, да грустный окрик какой-то пичуги, раскатисто выводившей «Сплю… ю!» словно укачивающей своим зовом всех людей. И вновь покачивая, шелестела ветвями высокая береза, растущая перед двором на улице, собственной кроной создающая навес будке Пирата, а стволом прижимающаяся к деревянному штакетнику, и ей вторило непрерывное пение соловья, в свою очередь звучавшее многоголосием таким же раздольным, как и сама русская земля. Соловьиные трели переплетались со щелканьем, треском и даже цирканьем. А их далекому «дью… дью» изумительно откликался более близкий и словно однократный посвист «фю», «хи» и даже «так… так», указывающие Паше нечего не боятся.

Хотя то самое «так… так» вместе со скрипом веток яблони и шуршанием березы тревожили Павлика еще сильней. И тогда казалось ему, что стоит только сделать шаг, сойдя со ступени широкого крыльца, с двумя поручнями, на дорожку, как заметив данное движение немедленно из плотной темноты, приглушившей все краски и оставившей лишь контуры предметов, выскочит вампир или оборотень. Этот мрак, стоило только мальчишки подумать о тех существах, и вовсе точно обрисовал злобный оскал оборотня в листве березы, а дребезжащий скрип яблони стал выдавать за шаг вампира. И тотчас согнал и сами контуры колодца, будки и дорожки до чуть созерцаемых размытых линий.

— Голубое поле серебром убрано, — неожиданно раздался где-то совсем близко тоненький голосок, услышав который Пашка, прямо-таки, подпрыгнул на месте, громко «вохнув!» Минутой погодя осознавая, что говорит с ним, судя по голосу, не кровавый вампир только, что вывернувший из-за угла дома и не злобный оборотень, ранее прячущийся в листве березы, а сам Батанушко.

— Яснее ясного, — незамедлительно отозвался или, все-таки, согласился домашний дух. — Доброжил я, Домовой, Суседко, Сам, Доброхот, Кормилец, Дедушка, Батан, кто як мене величает. Домашним духом выступаю. Незримый хозяин избы, хранитель очага и помощник семьи считаюсь я, — дополнил он, вероятно, предпочитая частенько представляться.

Павлик тотчас повернул голову влево и на деревянном поручне перила увидел сидящего духа, даже в сумрачности ночи явственно созерцаемого маленьким старичком, такого не больше, чем его рука, покрытого беленькой короткой шерсткой, которая чуточку курчавилась. У Батанушки и лицо (как теперь знал Павлик имеющее черты его дедушки), и ручки, и стопы поросли той самой шерсткой. Густыми были волосы у него, лежащие на плечах спутанными завитками, мягкой и окладистой борода, дотягивающаяся до пояса, и там перевивающаяся с не менее длинными усами, заплетенными на кончиках в косицы. И сейчас одетый в красную косоворотку, широкие серые штаны, да подпоясанный ярко-синим шнуром с кистями на концах, домашний дух сидел прямо на широком поручне лицом к Пашке, и, свесив вниз свои маленькие ножки, помахивал ими вперед-назад. Батанушко немного склонил голову на бок да став и вовсе каким-то проказливым ровно коза Аська, раскатисто произнес:

— Може оно, так-таки, пожня и не убрано, а усыпано, — говоря о чем-то и совсем не понятном для мальчика и, видимо, просто рассуждая вслух. — Голубое поле серебром усыпано, — досказал он, теперь словно поправившись.

— Ты загадку опять загадываешь? — переспросил догадливо Павлик и широко улыбнулся, так как был очень рад видеть домового, осознавать, что произошедшее с ним вчера оказалось не галлюцинацией, и в отличие от бабушки ему дух все же показался в своем явном образе.

— Агась, — довольно отозвался Батанушко, в подтверждение даже кивнул и сам улыбнулся, да опять явно так, что это было видно несмотря на серость ночи и густо покрывающие его лицо волоски усов и бороды.

— Не знаю, — незамедлительно ответил мальчуган, так как не любовь к чтению сейчас стала, как никогда явственно наблюдаться даже для него, не возможностью ответить на вроде простые вопросы.

Дух сразу посуровел, согнав с лица улыбку, и свел в единую черту свои мохнатые брови. В его карих радужках, вероятно, оттого, что косматые брови так явно нависли над глазами, блеснула, прокатившись по кругу, серебристая изморозь, которая также стремительно вошла в тонкую полоску белка, и затерялась в белых волосках или ресничках окружающих глазницы. Он горестно выдохнул и со слышимым треском своего тоненького голоска, сказал:

— Ужоль-ка ты кубыть не русский. Чё тобе не спросишь, ни о чем не ведаешь, — домашний дух прервался, так как мальчик внезапно резко дернул взгляд в сторону, и прерывисто вздохнув, почувствовал стыд за собственную узость знаний, за не любовь к литературе, и к тому, что составляло жанр народно-поэтического творчества русского народа.

— У то звездочки на небушке, — пояснил Батанушко, и голос его звучал очень ровно, потому как он не столько сейчас желал укорить Павла, сколько просто учил. — Ты ж глянь-ка, аки ясно они горят.

И домовой, не мешкая, поднял вверх голову и уставился в лиловый небосвод. И Пашка следуя за тем движением, также взглянул в небо, где голубое поле и впрямь ровно усыпали крапинки серебра.

— Красиво, — протянул мальчишечка, опять же тихо так, как прежде говорил хозяин дома, боясь разбудить бабушку и любуясь великолепием небесного купола и мудростью собственного народа.

— А то, — дополнил Батанушко, так будто мог слышать мысли мальца. — Ведал бы ты, скокмо твой дед Лександр тех загадок знал.

Он теперь оперся правой рукой о поверхность поручня перил и принялся медленно подниматься на ноги. Домовой оторвал руку от перил, испрямился, всего только немножечко изогнув спину, и переступил волосатыми стопами по деревянной его поверхности вперед и назад, да поглядывая на мальца, спросил:

— Може сходим во лузи? Чей-то тобе покажу… — и легонечко кивнул, встрепав на голове локоны густых и длинных волос, и даже качнул косицами на кончиках усов, оные в темноте ровно впитав в себя сияние звезд и сами стали серебристыми.

— Что? — переспросил Павлик, пугаясь этой темной ночи и непонятной какой-то лузи, куда звал его дух. — Я это… в туалет вышел, — шепнул он, все-таки, не желая перед домовым представляться трусливым.

— Вже по пути нужду и справишь. Йдем. Ужо покажу тобе чёй-то занимательное, — произнес Батанушко, да так настойчиво, что вся неуверенность моментально покинула Пашку.

А дух слышимо хмыкнул носом, будто подбирая забродившие в нем сопли, да, так и не дожидаясь решения мальчугана, торопливо шагнул по поручню вперед, и, дойдя до закругленного его конца, резво спрыгнул вниз. Столь скоро промелькнув перед взглядом Павлика, словно был и не духом, а какой-то серой или черной тенью, а точнее кошкой Мусей, да, и, только.

Впрочем, уже в следующую секунду вся маленькая фигурка домового вспыхнула мельчайшими крохами света или упавшими с небушка звездами, особенно густо покрывших его голову, волосы на ней и даже лежащие на плечах спутанные завитки.

И Павел, словно загипнотизированный этими чудными голубыми капельками света, шагнул вслед домашнего духа, сперва спустившись с последней ступеньки крыльца, а потом, повернув направо, направился вдогон него. А Батанушко, все также ярко сияя и тем подсвечивая путь, пройдя вдоль дома, уже завернул за его угол, оставляя слева от себя колодец. И, чтобы от него не отстать мальчик прибавил шагу.

Пашка, кажется, в два или три шага догнал домашнего духа и пристроился позади него. И так уже вместе они прошли вдоль угловой стены жилища и выступили на широкую полосу внутреннего двора, где по левую сторону рос сад, а по правую, в ряд стояли туалет, дровник и хозяйственные постройки с выгулами для кур, гусей и козы, завершающиеся недалеко от штакетника рубленной кривенькой баней.

Домовой всего только на чуть-чуть сдержал свой шаг возле деревянного туалета и кивнул на него мальчугану. Однако последний, уже вроде и расхотев (как выразился хозяин дома) той самой «нужды», отрицательно покачал головой, неотрывно глядя на пляшущие по волоскам Батанушки огоньки, ровно желающие разгореться лепестками пламени. Поэтому с той же неторопливостью шага Пашки и более поспешного духа, они прошли мимо дровника (большушего крытого навеса), хозяйственных построек, откуда слышалось, недовольное ворчание и редкое растянутое квоканье кур, и бани, в которой кто-то достаточно громко шаркал и шебуршал, словно тряпкой оттирая стены от копоти.

И снова остановились уже у забора, разделяющего внутренний двор и «делянушку». И так как в этом месте не имелось какого-либо прохода в огород, домовой, подступив впритык к штакетнику, ухватился за одну из его планок, и резко толкнув ее вправо, сместив, образовал широкую щель, через которую мог легкого пролезть мальчик. Сам же домашний дух, придерживаясь за другую, неповрежденную планку левой рукой, запрыгнул на жердину, и с той же легкостью спрыгнув с нее, оказался уже по ту сторону штакетника на огороде бабушки.

Пашке, впрочем, чтобы пролезть сквозь щель пришлось опуститься на корточки. Он даже уперся коленками в землю, так как в этом месте уже не было деревянной дорожки. Мальчуган, немножко развернув голову и само туловище, придерживаясь левой рукой за неповрежденную планку, а правую воткнув с обратной стороны штакетника в почву, принялся пропихиваться через проем, издавая отрывистые и стонущие звуки, да стараясь не обронить одетые на ноги тапочки.

— Аки старичишка кряхтишь, — протянул Батанушко, поглядывая как малец, все-таки, протиснувшись сквозь щель, и едва не порвав футболку о торчащий с жердины кривой гвоздь, оперся и второй рукой о землю, а потом воткнул в нее еще и обе перенесенные коленки. Домашний дух, так и не дождавшись, когда Павлик поднимется с земли, сошел с места и двинулся между двумя грядками, через несколько шагов уже ступив на деревянный настил, проложенный там, направившись наблюдаемо к лугу.

Мальчик, встав на ноги, отряхнул от кусочков почвы коленки, и пижамные шорты, да пройдясь ладонями теперь и по футболке, в темноте едва оттеняемой светящимся домовым, и ставшей серо-синей, огляделся. Скользящее дуновение прошелестело теперь не только возле Пашки, но и колыхнуло низенькие ростки на огороде и они словно помахали своими тонкими листочками. И в ту же секунду легкое шебуршание, подобное тому, что раздавалось в бане, послышалось справа, а потом и слева, и длинные полосы теней, будто оторвавшись от ближайших кустиков растений, густыми потоками потекли по грядкам, наполнив синевой почву, дорожки и саму растительность.

От этого удивительного движения, чего-то живого, мальчуган судорожно вздрогнул, а по спине его, будто выскочив из-под волос на голове, сверху вниз прокатились крупные кусачие мурашки, теперь заполонившие тапочки так, что стали покалывать и сами пятки. Павлик, надо признать честно, был не очень то и смелым, а ту самую отвагу проявлял лишь когда преображался в Дракина-Непобедимого, героя любимой мультиплатформенной компьютерной игры «Блакрум», и тогда с легкостью рубил головы своим врагам. Сейчас же это самое отсутствие смелости, а, проще говоря, боязнь переполнила мальчика и в голове его, сразу, горячей волной проскользнул страх, нагнанный туда еще тогда, когда в листве березы рисовался ему злобный оскал оборотня, а дребезжащий скрип яблони слышался шагом вампира. И тотчас стало казаться, что сам спешно переставляющий маленькие ножки и покачивающий ручками Батанушко, с усеянной искорками головой, лишь галлюцинация.

— Чё ли ты не скумекал? — незамедлительно отозвался хозяин дома, наполняя пространство кругом себя обыденностью, и словно приглушая движение теней на грядках. — Я тобе веду чёй-то показать. Пошто ж стану той самой галлюцинацией, — проронил домовой, очень верно назвав зрительное восприятие несуществующих объектов, и обернулся, только в этот раз не сдерживая свой шаг. — Сие не тени пляшут, а Дворовой. Чёрного врана не могу догнать, ежели и догоню, не могу споймать. У то тени вототко, — дополнил Батанушко, видно на ходу снова загадывая загадку и тут же давая на нее отгадку. — А энто Дворовой. Не привечает он чуждых во дворе о то и пужает. Дык и коль толковать, вельми он суров. Покровитель он домашнего скота, да не домового хозяйства, в числе прочего радеет за местом с ухожами да оградой. Прибывает почасточку у еловой ветоньке аль шишке, кыя в дровнике прилажена. Ты токмо, гляди-ка, ейну ветвину не тронь, а то Дворовой в ноченьки будять тобе пужать и усякие страсти являть.

Павлик торопливо закивал, так как и вовсе не намеревался ходить в дровник, не то, чтобы трогать какую-то там ветку. Да немедленно ступил вдогон за домовым, стараясь, стать как можно ближе к нему, осознавая, что если кто его сейчас и защитит от сурового Дворового так, непременно, Батанушко. И тотчас текущие тени, выплеснувшиеся от машущих листочками растений, замерли, а позади мальчика раздалось раскатистое мурлыканье, словно объевшейся сметанки Муси. Пашка сделал и вовсе широченный шаг вперед да вместе с тем обернулся. Однако не смог разглядеть ни то, чтобы кошки Муси, но и вообще чего-либо живое. Там и вовсе было тихо, лишь продолжал звучать хор лягушек, долетающий из-за реки, да раскатистый грустный зов птички «Сплю-сплю!», которой точно издалека откликалась не менее печальным «Тю-ю-ю!» другая.

— Сие гамит сплюшка, тюкалка, зорька, маханькая така совушка. Кубыть дремлет она, и дык вотде покрикивает, — пояснил Батанушко, явственно говоря о крике птички, и, кажется, огоньки, усыпающие его волосы и рубашку на спине, вспыхнули ярче, а может только призывнее. — А то ни кот мяукнул, а Дворовой, вельми он энту животинку радушно привечает. Да тока ты занапрасно тумкаешь, чё я ноньмо тобе защитник. Ужоль никоим побытом… Допрежь да… — раскатисто дыхнул дух, — а нонича не-а. Бытовал я допрежь хозяином избы и мене усе духи подчинялись, и ажно Дворовой. Да кланяясь мене, завсегда вашесть Батанушко величал, а нынеча як?

— Як? — торопливо повторил Павка, и сам не очень понимая, что сказал и с таким же трудом воспринимая больно заковыристую речь домашнего духа.

— Нынеча никоим побытом, — не мешкая, отозвался домовой и тяжело задышал, да зашмыгал носом, словно намереваясь зареветь. — Ноньмо усю власть я растерял и мене днесь токмо Батанка и кличут. А Волосатка, супружница значица моя, усё мене по горбу наведывает скалкой. Да таковая она воркотунья, ни як ни уймется, и усё веремечко брюзжит… брюзжит. Батанушко тудака, вода убегла… Батанушко сюдытка, мыши в подполе. Наипаче мене измотала, измучила. Вота ты б вознамерелся стать у доме бабушки хозяином. Ну, тамка по делянушке пособил, дрова поколол, у кур прыбрался… Гляди-ка, и я «означение власти» возвернул. Ужоль-ка поперед ухода из сего мира малешенько б побыл вашестью Батанушкой.

— Да, я, что… я готов, — не задумываясь, отозвался Павлик, не столько даже осознавая, как нужна бабушке его помощь, сколько просто ощущая обиду и горесть в словах духа. — Знал бы ты Батанушко, как несправедлив мой папа, — дополнил он, желая выплеснуть хотя бы ему, все накопившееся огорчение и, кажется, до конца не воспринимая речь домового. — Привез меня сюда, в эту глушь и бросил. А тут ну, совсем… совсем не чем заняться. Ни телефона, ни планшета, ни компа. Я даже не представляю себе, как смогу тут жить целых три месяца… Я тут умру от тоски, это так обидно, такая беда, такая несправедливость.

Батанушко внезапно остановился так, что не ожидающий того мальчик, рассуждающий о своих горестях, чуть было на него не наскочил. Впрочем, он успел сдержать шаг, качнувшись рядышком с духом вперед-назад, и скользящие по дорожке его тапочки воспринимаемо скрипнули, как и протяжно подвыла поверхность деревянного настила. Домовой также стремительно развернулся, и, вскинув голову, уставился на Пашу глазами наполненными слезами, поглотившими не только привычный цвет карих радужек, но и белок их окружающий. Потому мальчугану показалось глаза Батанушки стали теперь прозрачно-синими, полными, как морские воды. Домашний дух медленно поднял правую руку, и, направив ее в сторону соседнего двора и дома, едва проглядывающего в сумрачности ночи, срывающимся на рыдания голосом, произнес:

— Тамка, иде ноне стелятся лузи, стояла внегда изба твово прапрадеда Ильи, в ней допрежь жили и инаковые твои предки, да усё старшие в роду сыны. И им завсегда прислуживал я, абы семьи были боляхные, полные сынами. Старшой сынок егойный Петруша у той избе от свово рождения до почину жил. Усвой срок сынки да дочуры у Петруши народились видные да упавые, як подымутся поутру, дык песни и поют, трудятся. И усё у них во руках спорится, усё ладится. А я сижу за печищей и слухаю, аки они заливаются, ровно соловушки светлые.

Батанушко резко прервался и внезапно заплакал, и те крупные слезы, переполнившие глаза, сверкнув боками, скатились вниз на щеки, да проскользнув сквозь беленькие волоски, покрывающие их, словно нырнули на землю. И в ту же секунду глазницы домового почернели, точно это выкатились не слезы из них, а сами радужки. Голубые огоньки, сбрызнутые на волоски головы домового, опять же приглушили собственное сияние, лишь остались мерцать пару-тройку, не более того, искорок на мохнатых его бровях. И когда уже стало казаться, что вскоре погаснут и те малые крохи света, а Батанушко исчезнет, он вновь заговорил:

— Оттоль, из той избы, три сына Петрушеньки ухаживали на войну, як и он сам. Ужоль таковые то мальчонки славные были, супротив тобя труд уваживали, отцу да матушке пособляли, — домовой в голос вздохнул, и рука его, все пока выставленная в сторону соседского двора за которым и впрямь расстилался луг, а днем можно было разглядеть остатки некогда жилой избы, как оказалось дома прадеда Петра, задрожала. — Тады у деревнях одни бабенки остались, девоньки, мальчони малые, да старики. Обаче усе они трудились у пожнях, огородах, подымались ни свет, ни заря, и ждали… Ждали-пождали весточек с войны… Ту войну опосля Отечественной величали. И мы тогды трудились с ними уместе, особлива радели за птиц и скот, ночами за делянушками приглядывали. И власть свову тож то никто из домовых супружницам не передал, абы ждали мы своих хозяев вспять… А война то долгая была, тяжелая, но мы усё равно ее выдюжили, и Петруша наш возвернулся… Без руки, но живой, почитай чё здоровый… Мужик, хозяин… Петруша возвернулся, сынки его никоим побытом. Усе трое дык и не возвернулись.

Рука Батанушки стремительно упала вниз и повисла, как и повисла его голова, упершись подбородком в грудь. Теперь потухли и последние искорки на бровях духа, лишь внезапно словно возгорелась выглядывающая из ноздри синяя сопель, почему-то вызвавшая в мальчике не брезгливость, а особые переживания такие, какие он испытал два года назад, когда узнал, что дедушка Саша умер.

— У Петруше опосля то ащё сынок народился Лександр, дед твой, — дополнил свою прерывающуюся речь домовой и сопель в его ноздре качнулась вниз-вверх, точно желающая погасить и последний огонек в ночи, оставив для сияния только серебристые звезды, усыпающие лиловый ковер небосвода. Едва слышно заскрипел под деревянным настилом сверчок, и печально подпела ему сплюшка, выводя и вовсе удивительное «тьёёв», которому уже из-за линии луга отозвались соловьиные трели выдающие не только изумительное «дью… дью», однократное «фю», «хи», «так… так», но и щелканье, треск, цирканье.

— Петруша у дык вотде и супружницу пережил свою, — продолжил немного погодя Батанушко, и с каждым новым словом на голове его прямо на кончиках волосков возгорались голубые искорки. — Ужоль старый он стал, а усё по дому мастерил и тык во единой рукой управлялся. А кода-ка почил, должны были и мы усе помереть. Абы без людей избы рушатся, али горят, як то прилучилось с избой Петруши и мы тож то почиваем… Но пришла толды Верунечка, баушка твоя. Они толды с Лександром в инаково селе, далече отсель новой избой обзавелись… Пришла Верунечка и нашу вота ватагу туды и позвала. Ну, а мы и пошли… Спервоначалу тудыкась, опосля сюдытка… Обаче тутова мы недолзе будем бытовать, и як до нас померли с прежними хозяевами инаковые духи, дык и мы… Стоит токмо Верунечке почить и мы вослед нее исчезнем. Ужоль-ка ведал бы ты, скокмо тутова нашего роду померло, не счесть… Петруша, — дополнил с ощутимой болью Батанушко, вероятно, вспоминая своего любимца, и теперь стали ясно видны его карие глаза, такие же добрые как у дедушки Саша.

— У Петруши, — чуть слышно пояснил домовой, и мальчик понял, что и у дедушки Пети глаза тоже были карие, а дух, точно читает его мысли.

Батанушко прерывисто вздохнул, и, развернувшись уже больше не сказывая и лишь тягостно хмыкая носом, направился вперед по дорожке, а следом за ним пошел Пашка. Мальчик очень хотел сказать что-нибудь доброе, поддерживающее домовому, но как оказалось ничего не смог, будто не умел складывать слова в предложения. А все потому как был и сам очень расстроен услышанным. Впервые, наверно, ощутив гибель всей этой деревни, пожалуй, что на кончиках собственных волосков на голове, словно приподнявшихся и резко скинувших на кожу тела холодные мурашки такие же крупные, как ранее выплаканные домовым слезы. С каким-то особым ужасом осознавая, что после смерти бабушки, такой живой, доброй умрет и этого удивительный Батанушко, хмыкающий носом и покачивающий руками, ступающий волосатыми подошвами ног по деревянному настилу. И тогда, естественно, уйдет вместе с ним и вся его семья, и грозная Волосатка, и милая Тюха Лохматая, и суровый Дворовой. И, вероятно, уйдет тогда в никуда и вся история дедов и предков Пашки, с которыми Батанушко издавна жил.

Мальчик шел вслед за домовым неспешно, теперь не отставая, и почасту поглядывая вправо… туда, где когда-то стояла изба деда Пети, так нежно называемого домашним духом — Петрушей. Впрочем, сразу за чуть зримым штакетником, разделяющим делянушку бабушки и соседний огород, ничего не наблюдалось даже первого венца сруба, еще пока выглядывающего из земли ранней весной. А плотная ночная темнота создавала лишь сумрачность контуров, в оной пели птицы, квакали лягушки, и словно похрустывали стебельками трав сверчки.

Батанушко достигнув штакетника, разграничивающего делянушку и луг, стремительным и, довольно-таки, сильным движением руки раздвинул две соседние планки в стороны, создав, таким образом, достаточную щель. Он теперь уже неспешно ухватился правой рукой за сдвинувшуюся планку, залез на жердину (здесь и вовсе, будучи собранной из нешироких стволов дерева) и, высунув голову в щель, выглянул на луговину.

— Мы, что в лес идем? — чуть слышно спросил Павлик. Он, впрочем, хотел спросить домового не об этом, а о том, как он может спасти духов от гибели, но почему-то не решился. Наверно, потому как понял, что перед смертью Батанушки только, что прозвучавшие проблемы о его лишениях и несправедливости слышались, не просто смешными, но, пожалуй, что и оскорбительными.

— Не-а, у гай не йдем, у лузи ступаем, — отозвался хозяин дома бодрым голосом и тут же спрыгнул с жердины на землю, прямо в поросль травы. Одновременно, домовой так рьяно мотнул головой, что ссыпал со своих волосков горящие искорки, потому они, упав на растения, повисли на кончиках их стебельков и листочков, да качнувшись вниз, внезапно издали напевную мелодию, перезвона колокольчиков. Еще, кажется, пара секунд и к той нежной мелодичной музыке, словно поскрипывая, присоединился сверчок, а может это заиграла скрипка, на самом деле старинный русский инструмент, который в свою очередь печально поддержал басовитый голос:

— Разлилась, разлилась речка быстрая.

Черяз ту речку перекладинка ляжить.

Там шли прошли три сястричуньки.

Старшия сестра напярёд пошла,

Перекладинка обломилася,

Старшия сестра утопилася, — слышалась песня, в которой больно сильно выделялась последняя буква русского алфавита.

Голос неожиданно, так и не закончив песню, оборвался, и также сразу перестала подыгрывать скрипка, лишь все пока продолжали звучать колокольчики. И в тех нежных перезвонах плыла напевная грусть всего того, что ушло из этой деревеньки перекладинкой обламывая ее дальнейшую жизнь. И Пашка, замерший возле штакетника, да поглядывающий на стоящего уже на лугу домового ощущал всю трагичность умирающих русских поселений и духов, ранее правящих в них. Ощущал все это настоящим, не мультяшным, как было в компьютерных играх и фильмах.

Мальчик, тяжело вздохнув, перебрался через щель в штакетнике, когда затихли и колокольчики. В этот раз он не опускался на коленки, только присел на присядки и придержался правой рукой за сдвинутую планку.

Поднявшись с корточек и выпрямив спину, Павлик огляделся, так как ему показалось, что проплывший голос, тот который исполнял песню, был очень знакомым ему, если не сказать родным. А кругом травы, дотягивающиеся до пояса, шелохнулись сильней, точно кто-то большой их огладил по верхушкам ладошкой. Единожды смахнув со стеблей и листочков горящие голубые искорки вниз, или наоборот вскинув их в небеса, такие же лиловые, как и цветки колокольчики. Особой мощью дохнуло на мальчугана кисловатым духом разнотравья и он, не мешкая, шагнул вперед вслед затерявшегося в растительности Батанушки, сейчас подсвечиваемого голубыми искорками на спине, будто стекающих вниз по материи косоворотки.

— Правильно тумкаешь, — отозвался из того вороха трав домовой, — энто я пел голосом Лександра, деда твово. Доколь я памятую, аки он звучит.

Легкий ветерок неожиданно качнул травы сильней и они, приклонив верхушки, зашуршали, зашебуршали или только стали перешептываться друг с другом. С особой силой они огладили оголенные ноги Павлика, местами зацепившись за волоски и вроде потянув их на себя так, что не привыкший к такому щетинистому покалыванию, последний тягостно перекосил лицо. Хотя вслух ничего не сказал, только прерывисто выдохнул, боясь выступить перед домашним духом еще и неженкой. Поэтому мальчик принялся раздвигать травы руками, стараясь поставить ногу так, чтобы в тапки не ныряли и вовсе ежистые травинки, щекочущие пятки.

И так неторопливо, избирая дорогу, они шли довольно долго, как казалось Пашке, а остановились когда позади осталось, наверно, не меньше две трети луга, и дом бабушки, как и сама делянушка, потеряли контуры, слившись в серо-дымчатую единую массу. В этом месте травы потеряли свою рослость, а впереди и вовсе едва дотягивались мальцу до колена, хотя все равно оставались высокими для домашнего духа, скрывая его с головой.

— Ужотко не будям подалее хаживать, — проронил Батанушко, оглядываясь, и с качнувшейся его головы вниз ссыпались и последние капельки огоньков, оставшись теперь сиять только на спине. — Неужли надобно быть таковым недотыкой. Охти! Да, ахти! — дополнил домашний дух, устремляя взгляд своих теперь ясно карих глаз на лицо Павлика.

— Колется, — тихонько отозвался мальчуган, и сам отвел взор от лица духа, устремив его вдаль, где луговая полоса заканчивалась серым строем деревьев, чьи выровненные кроны смотрелись подстриженными и касающимися нависающего над ними темно-фиолетового небосвода. Внезапно на линии границы луга и леса наблюдаемо колыхнулись травы, они сперва ровно прилегли к земле, а после по ним ярким потоком пробежали мельчайшие, серебристые огоньки. Эти проблески света проскочили так ясно и стремительно, что Павлику, почудилось, они выскочили из-под земли и опять же интенсивно схлынули вновь туда же. А затем также явно травы вскинулись вверх и наподобие водяного вала, только серо-болотного цвета, пошли на домового и мальчика. Наблюдаемо, приподнимая и опуская вверх растения, вырывая из них отдельные стебельки, листки и даже цветки, которые в свою очередь принимались крутиться в единой воронке подобием смерча, медленно расширяясь и захватывая все большую площадь под себя. На кромке этого вихревого столба иногда, словно восседая на травах или цветках, переливались серебристые огоньки.

Смерч двигался на удивление быстро и бесшумно, будто танцуя в темноте ночи своим нижним, более узким, концом на движущейся волне растительности. И когда уже казалось, воронка вот-вот приблизится, порывистый ветер, дунувший в спину Пашке и Батанушке, да всколыхнувший материю футболки одного и косоворотки другого, с той же стремительностью сбил танцующий смерч вниз, одновременно, остановив волнение трав. Так, что воронка разом дернулась назад, секунду не более того повисела в воздухе, да срыву осыпала вниз ранее вырванные стебли, листочки и цветы.

И тотчас в воздухе насыщенно запахло разнотравьем луга, ровно только, что распустившихся цветов и покошенных трав, вместе с тем заглушив тягостные стенания Павлика, оборвавшие крик ужаса на полуслове. Впрочем, от увиденного у мальчика отяжелели не только ноги, налившись тяжестью в икрах, но и руки, и язык. Именно по этой причине ему и не удалось, как говорится раскричаться. Пашка лишь тягостно захлопал светло-русыми ресничками и дрожаще шевельнул плотными, нежно-алыми губами. По спине его теперь не просто прокатились крупные мурашки, а, прямо-таки, огромные, пожалуй, что с кулак, которые принялись покусывать кожу. Ослабевшие ноги сейчас словно опутали травы и дернули вниз. Поэтому Павлик, качнувшись вперед-назад, торопливо опустившись на землю, присел, подминая под себя травы, и выпрямив ноги, уже и пожалел, что приперся на этот луг, по оному в ночи гуляет такой ужасный смерч.

— Ужоль-ка… — наконец, произнес Батанушко, обозревая усевшегося позади него мальца, и легонечко качнул головой. — Сие, небось, Межевик шалит… Не дюже он привечает детушек, абы те хаживают в лузи рвать васильки, и завсегда их пужает. Иноредь, право молвить, могёт он заиграться с чадами, да завлечь у травы, сие дык задорно покрикивая. Обаче тутова детки не живут, понеже Межевик тык вота не бузит больче. — Дух смолк и неторопливо развернувшись, шагнул ближе к мальчику. — Межевик энто, братушка Лугового да сынок Полевика, бегивает он по меже, бдит ее, дык гутарить, поправляет вехи на ней. Не дает межу ту никому попирать. Поелику могёт и нагнать кои ее самочинно переступают, али почивают на ней… У тык наипаче навалится да оплятет усего травами, дабы вящее тута не почивал.

Батанушко вновь прервался и оглядел Павлика с головы до ног, а тому внезапно показалось, что дотоль опутавшие его голени ног травы принялись ползти вверх, и покалывать на спине под футболкой, руках, и, кажется, даже на шее.

— Да, токмо, Межевик не сердитый, у тык… для порядку попужает и усё, — продолжил свои пояснения домовой, покачивая головой и в его карих глазах засеребрилась мельчайшая изморозь, теперь похожая на слезы. — Беспременно, отпустит… Он чё ж… он с братцем своим должон за порядком следить и батюшке свому Полевику снедь искивать. А опосля, беспременно, пособит работающим у пожнях. Дружен Межевик с Зеленчуками и Зеленушками, сии духи за первой зеленью трав приглядывают. Травичем, кой сеет и ростит луговые травы. Соломичем, ведающим соломой, да Стоговым, кый ту солому у стоге и бережет.

— Ты, что меня привел к этому Межевику? — спросил Пашка и принялся чесаться, сначала спину, потом руки и голову, потому как теперь ему стало казаться, что это его не травы опутали, а кусают, слышимо жужжа, пчелы, или осы.

— Може, шмели? — переспросил Батанушко и наблюдаемо для мальчишечки улыбнулся, качнув кончиками усов заплетенных там в косицы. — Ужель сие Луговой любит под бока траву пущать и шмелей напускать на тех, кые у лузи травы мнут.

Павлик услыхав пояснения домового немедля принялся озираться, на ходу размахивая руками и тем желая отогнать от себя не только шмелей, но и того не ясного Лугового.

— Усё то ты порчиваешь, завершай руками махать, аки мельница, — тотчас и весьма сурово проронил домашний дух, и перехватил мотыляющуюся правую руку мальца, сдержал ее движение. — Кый шмель у нощи, они покамест усе почивают у норках. Толковал, чё любишь быть Дуракином не ведающим страху… А сам… — И покрытое беленькой шерсткой лицо домового изрезало множество мельчайших морщинок, особенно густо укрывших его лоб, превратив его там в сморщенный корнеплод. — И чё ты дык всполошилси… Нешто тумкаешь до тобя есть кому дело? Усе при работе тутова во лузи, тамка во избе, один тока ты лежень… Хотя б чем-нить занялся… Ну, тамоде баушке пособил. — Батанушко прервался, и, отпустив руку Павлика, вроде как, успокоив его, сам обвел выставленными вперед пальцами луг, очерчивая полукруг, добавив, — нетути тутоди нечисти. Може она иде и бродит… та, нечисть. Ну, тамка злыдни, хмыри, коргоруши бродят идей-то, но не тутова, — домашний дух повернул голову налево и слышимо принялся плевать. — Тьфу-тьфу, — слышалось, пожалуй, не одну минуту, а по более, и снова раздался тонюсенький голос Батанушки, — нетути нечисти тутова… у лузи и нашей избе, деревеньке.

Павлик неспешно опустил вниз и левую руку вслед правой, упершись ладонями в примятую траву и теперь вздохнул более размеренно, успокоенный пояснениями домового, да, придавая своему голосу крепости, а губам мягкости спросил:

— Злыдни? — кажется, и вовсе забывая о своей давешней тоске по компьютерным играм и Дракину, радуясь тому, что может слышать такие интересные вещи, и переживать их не виртуально, а в живую.

— Агась, — повторил Батанушко, и, сделав небольшой шажок вправо, развернувшись, присел подле мальца, также как и тот, уперев ладошки рук в травушку. Поэтому крайние из тех трав, все пока высившиеся над домашним духом качнули своими стебельками и листочками.

— Злыдни, — продолжил домовой свой рассказ через минутку, иногда хмыкая, точно желая высморкаться, — подлая така нечисть, проникает она у избу и приносит одну кручину. Сами то с кулачок и токмо, а як напущают вони, дык прям бери и бегти из избы. И усё, усё крушат, чаво под руки ихние попадет, мисы, чаши, кувшины. Млеко зачинает киснуть, снедь гнить прямехонько на глазах… И усе окрест шумят, гудят, коргузятся, ссорятся, а то гляди-ка и дярутся. Одначе у наших краях злыдни, ежели и живут тока у далеконьких болотах, поближе их Леший никоим побытом не пустит. Инолды они цепляются к городским людям, прибывающим в сии края по грибы да ягоды. И тады отправляются они со людьми у города, у высоченные избы, откель их николеже не выведешь.

Домашний дух замолчал, и, распрямив свое личико и все морщинки на нем, стал вновь обычным, не больно молодым, но и не сморщенным, как высохшая свекла. А Пашка уже и вовсе напитавшись спокойствием, широко улыбнулся, услышав, как дух смешно назвал многоэтажные городские дома. Батанушко поднял правую руку, и, выставив свой маленький, покрытый шерсткой указательный палец в направлении леса, произнес:

— Тудыличи гляди-ка. Щас дождемся восхода солнышка и ты чёй-то углядываешь… То чаво никто инакий не узрит. Понеже сие я дык накудесничал, чё ты могёшь глядать духов усяких разных. Ты тока не вопи, не пужай тутова никого, от труда не отрывай. А то, гляди-ка, явится Луговой и начнет нудить, поелику егось баушка доколь не угостила. — Дух опустил руку вниз, прижав ее к груди и утопив в белесых волосах бороды, — а он ужель-ка давнешенько пробудился, — продолжил он не торопливую свою речь, — почитай шестьнадцатого цветеня, по вашему значица апреля, на именины Водяного. Переплут и Водопол тот денек ащё величают. Энто кады Водяной, русалки и усякая инаковая водная живность пробуждается. Тадыличи и Луговой пробуждается. Обаче поколь до травеня, ну… мая значица лишь похаживает по лузи, потягивается, а к работенке приступает у травене… Скумекал, чай, Пашка? — завершая речь, спросил дух, и прерывисто вздохнул, словно чем-то был встревожен.

— Ок, — негромко отозвался мальчик, вновь начиная беспокоиться, поэтому торопливо оглянулся назад. Да только там, позади… кроме высокой стены травы, густо стоявшей, ничего не было видно. Сейчас ровно стихли в своих перешептываниях растения, только раскатисто из них слышалось похрустывание сверчка, с кем-то, пожалуй, что переговаривающегося.

— Охма… часточко ты икаешь, як я погляжу, то не добре. Могёшь и вокорень той икотой захлебнуться, — протянул внезапно домовой и качнул головой, однозначно, выражая, таким образом, беспокойство.

Мальчик, однако, не откликнулся, так как не икал, и не понял к чему, это сказал Батанушко, а переспрашивать не стал. Он вновь повернул голову в направлении леса, и, устремив туда же взгляд, замер. Ведь Пашка впервые встречал рассвет, да еще и на лугу в дальней деревенке, своей привольной земли, в обществе удивительно-умного домашнего духа. А кругом стоило только им обоим смолкнуть, особыми напевами заскрипели сверчки. И их мелодичному трению с гортанным или обрывистым металлическим звоном подпевали издалека лягушки, перекликающиеся с растянутым заунывным «Сплю-сплю!» и раскатистым «Тю-ю-ю!». И всю эту замечательную и столь разнообразную мелодию поддерживали переливы соловьиных пощелкиваний, то поциркивающих, а то и вовсе хихикающих. Ночная даль небес еще долгое время была сине-фиолетовой, словно наполняющаяся чернотой и с тем хранила в этом бархатистом полотне сияние мельчайших звезд и неповторимых по формам созвездий. А медовая сласть зацветающих цветов, перемешивающаяся с кисло-соленым ароматом примятых трав наполняя ноздри Павлика, легонечко вроде его покачивала. А может это успокаивающе покачивал мальчугана зов сплюшки и тюкалки. Потому глаза его сами собой смыкались, а тяжелеющая голова, которую не держала слабеющая шея, покачивалась вниз-вверх.

Впрочем, когда уже сгибалась в позвоночнике спина, и, опускался к груди подбородок Павлика, да руки, упирающиеся в землю, дрожали в локтях, Батанушко приподнимался на коленочках и дул ему в лицо, изгоняя сон и, одновременно, пробуждая. И тогда мальчику слышался размеренный тихий голосок домашнего духа шепчущего, кажется, в сами уши:

— Пшла отсель Дрёма…

И та неведомая Пашке Дрёма и впрямь покидала его. И мальчишечка, часто-часто моргая, пробуждался, тягостно растягивая в разные стороны рот, и поднимая руки, потирал кулаками глаза.

— А кто такая Дрёма? — спросил он у духа в который раз пробуждаясь и громко зевнул, даже немножечко перекосив на сторону нижнюю челюсть.

— Опосля растолкую, — протянул Батанушко, и, вновь вскинув вверх руку, маленечко качнул не сомкнутой рукой в направлении леса.

— Ок, — отозвался Павлик, возвращая нижнюю челюсть в исходную диспозицию и устремляя взгляд в указанном направлении. Лишь немного погодя заметив, что кругом них смолкла не только зорька призывающая поспать, скрипящий сверчок, лягушки, но и соловьи. И наступила тишина. Такая плотная, которая, вероятно, бывает только далеко от городской суеты.

Еще немного того напряженного безмолвия и кроны деревьев самую малость качнули своими верхушками, а может лишь листвой на них висящей. Это легкое волнение, наблюдаемо скатившись вниз по крайним ветвям деревьев, перекинулось на луговые растения, в свою очередь, качнув кончики трав и листву так, что ближайшие из них, склонившись, огладили мальчика и духа, обдав их обоих медовым ароматом. И тот же миг синь глубоких небес зримо поблекла, одновременно, впитав в себя звезды, лишь оставив отдельные из них, но уже только серебристые, притом затаив и само их мерцание.

И также внезапно, как раньше наступила тишина, где-то глубоко в лесу, хранящем сизую сумрачность, вспыхнула яркой крохой зеленая звездочка. Она так насыщенно и призывно засияла, словно кто-то там зажег фонарик. Ее сконцентрировавшийся в одном месте огонек, несмотря на удаленность, смотрелся, вопреки звездам, непрерывным, вроде на него не могли повлиять ни растущие деревья, кусты, ни даже движение самого воздуха.

Павлик, заметив этот одиночный свет, напрягся весь, прищурив глаза, стараясь разглядеть то, что пряталось под тем сиянием. Подумав даже, что, быть, может, кто-то из деревенских возвращаясь из леса, зажег фонарь. Однако огонек наблюдаемо не двигался, оставаясь на одном месте. И мальчик теперь и сам поднял руку, да выставив, как то ранее делал домовой, указательный палец, приоткрыл рот стараясь обратить на свет внимание последнего. Впрочем, упреждая его вопрос, немедля отозвался Батанушко, прижав к своим волосатым губешкам палец и чуть слышно дыхнув:

— Тсс…

И Пашка сразу закрыл рот, опустил вниз руку, прижав ее к вытянутой ноге, так как уже в следующую секунду в нескольких шагах от него словно проступая в стене трав, вспыхнул еще один огонек, только ярко-красный, а потом чуть более удаленно и вовсе пурпурный…

Не прошло и минуты, как лесная даль наполнилась мельчайшими, прямо точечными огоньками, и не менее плотно вспыхнули брызги света в луговых травах. Только если в лесу то были в основном разнообразные оттенки зеленого и желтого бисерного света, то в лугу красного, своим сиянием напомнив Паше прежде наблюдаемый небосвод усыпанный звездами. И этому многообразию звездных светил только сияющих на земле внезапно отозвалась трелью пичужка ее раскатистое «фи… ить, фи… ить» долетело из расположившегося позади мальчика и домового сада бабушки. А уже в следующий момент яркий бисер света вспыхнул и справа, и слева, темно-зеленой, серебристой и синей капелью звездочек. Эти яркие огоньки были хорошо видны как в густоте леса, так и сквозь стебли трав, опять, словно неподвижно замерших на месте.

Домашний дух торопливо поднялся на ноги, и, повернувшись в сторону деревенских домов, легонечко кивнул в ту сторону, будто на что-то указывая Павлику. И мальчик, не мешкая, и сам поднялся на ноги, да развернувшись, к собственному удивлению увидел, что и сама деревенька, проступающая в серости восхода только пепельными контурами садов, хозяйственных построек и домов, поблескивает золотистыми и голубыми огоньками. Их яркость, кажется, проступала сквозь стены жилищ, через стволы деревьев, опять же не мигая, а имея постоянное, непрерывное сияние.

— Что это? — едва слышно продышал Павлик, и даже в предрассветной сумрачности его глубокие серые глаза, с легкой сквозящей в них голубизной, точно отражающейся от лучей восходящего солнца стали еще больше, крупнее. Он теперь обернулся назад, оглядел справа и слева лежащие луговые травы и лесные просторы, наблюдая яркость зеленого, красного, серебристого света и впрямь ровно просыпанного на планету Земля из самого космического пространства.

И в тоже мгновение все пока единственно поющей, точно на одной ноте, из сада бабушки, птичке откликнулась другая, впрочем, ее «фи… ить» звучало более громко. Мальчик перевел взор на стоящего подле него Батанушку чьи длинные и густые волосы, лежащие на плечах спутанными завитками, как и само лицо, поросшее беленькой короткой шерсткой, мягкая борода, длинные усы и материя красной косоворотки были покрыты мельчайшими, голубыми огоньками, чьи лучики, расходясь во все стороны, создавали над ним светящийся полукруг, на вроде мыльного пузыря.

— Сиё духи, — пояснил Батанушко.

И в сиянии того голубого света, его белок, окружающий карие зрачки, и сам вроде как посинел. Он теперь поднял руку, и словно разрезая на части сияющий пузырь, очерчивая полукруг, не только по линии деревни, но и луга, леса, дополнил:

— Духи… Тутова домашние, тамка полевые, да лесные. Ужель-ка водяных отсель не видать. Дык вотка нас покель много… Обаче не меньче нас помирает, абы люди вырубают гаи, застраивают высоченными избами лузи и пожни, а деревеньки, иде мы отродясь и живем, бросают… Да тока не ведают люди, чё ежели мы усе помрем останется толды обок них одна нечисть. Зловредная, приносящая беды и хвори, губящая сам человечий род, — домовой смолк и тягостно выдохнув, опустил руку вниз, ровно кинув.

— А почему вы не живите в городах, там же есть парки, многоэтажные дома и дворы при них? — вопросил дрогнувшим голосом мальчик и на глаза его выплеснулись мельчайшие, как и сами облепившие хозяина дома искорки, слезинки. Крупные кусачие мурашки не только от витающей кругом прохлады, но и от услышанного наполнили все тело Павла и с особой силой шевельнули волосы на его голове, от осознания неизбежной гибели всех этих духов, столь ярко горящих в серости утра. Все пока еще горящих…

Небо сейчас наблюдаемо втянуло в себя остатки синевы, перекрасившись в пепельные тона и оставив на своем полотне, словно отодвинувшегося по линии смыка земли и неба, лишь тройку не более того мерцающих белым светом звезд. И так же разом, будто по единому указанию потухли сияющие огоньками в лугах, лесах и деревеньке духи, и даже голубоватый пузырь над домовым пригасил собственную яркость.

— Эвонти… як ты их величаешь, — протянул Батанушко, с ощутимым трудом подбирая слова, и его тонкий голосок сейчас звучал с тоскливым надрывом. — Высоченные избы, многоэтажки давнешенько нечистью заняты. Абы духов должно в жилище приглашать, а злыдни и сами явятся, проси не проси… Мы же, духи, супротив намерения хозяев никоим побытом не могем вторгаться без спросу в жилище. Да и коль у избе обитает нечисть и хозяин с ней не тягается, то мы никоим побытом у том жилище бытовать не будям, абы инакии мы… Нечисть злобна, мы добры, мы противны им. А касаемо города дык тамоди нетути простору… Нетути тамка лузи, иде полевые травы шепчутся, пожней, иде злаки машуть колосками, гаев с невылазными дебрями и болотными далями… Нетути тамоди места Полевику, Межевику али Лешему, Гаюну… Ужель-ка не толкую я о Луговом, кой травы ростит да косить пособляет… — Батанушко резко дернул взор влево и чуть слышно хмыкнул, кажись, подбирая забродившие в носу сопли, даже чуточку показавшиеся из левой ноздри зелено-переливающейся верхушкой. — Усё дурында таковой во кусте соседнем сиживает. Небось, вмале явится и будять нудить, ты токмо не дюже его жалей, — дополнил он.

— Ок, — немедля отозвался мальчик, и теперь и сам хмыкнул носом, потому как выскочившие из его серых глаз слезинки смочили не только кожу щек, но и наполнили влажностью ноздри, так что он, вторя домовому, тоже ими зашмыгал. Уже так сильно переживая за духов… всяких разных не только домашних, но и лесных, полевых, водяных.

Батанушко между тем медленно развернулся в сторону восходящего солнца, и, покачивая головой, да помахивая завитками своих беленьких волос, словно оглаживающих ткань рубахи и с тем впитывая в себя голубое, лучистое сияние, как и мельчайшие огоньки, озабоченно произнес:

— Ужоль-ка дюже, як я гляжу тобе сия икота мучает. Ежели ащё икнешь не мешкая гутарь: «Икота, икота поди-ка на Федота, с Федота на Якова, с Якова на усякого». — Домашний дух прервался и когда мальчуган, повернувшись, сместил на него взгляд, добавил, — токмо тады на мене не гляди-ка, ибо я не дюже люблю икать. Лады?

— Ок, — отозвался Пашка и кивнул для ясности. Он перевел взор на небеса, которые собственной далью теперь словно прогнулись и стали напоминать закругленный свод, да на грани леса наблюдаемо поалели. Более ощутимое дуновение, прокатившись по кронам и травам, колыхнуло первое и второе, поэтому послышалось их ясное шуршание, поддакивающее разгорающимся трелям птиц, долетающих и со стороны леса. А в нескольких шагах от себя, в качающихся травах, Пашка заметил неожиданно выглянувшее из-за стеблей личико старичка, с зеленой гладкой кожей. На этом узком лице поместился сморщенный и искривленный на кончике нос, маленькие болотные губки, а из-под мохнатых перевитых меж собой травами бровей созерцались васильковые глаза. На голове, явно духа, находились, вместо волос, стебли ковыля, с перистыми длинными остями от нежно-белесого до серебристо-зеленого цвета. Эти же кудлатые перья заменяли ему неплотную бороду да усы, а на голове, прямо на выглядывающих из ковыля острых ушках, восседал свитый из трав венок, украшенный цветущими васильками, лютиками, ромашками, сбрызнутый сверху мельчайшим просом зеленых искорок. Дух, с тощенькими ручками, длинными и загнутыми пальчиками (покрытыми той же зеленой кожей) придерживался за стебли, и стоило только мальчику словить взгляд его васильковых глаз на себе, как он резко сомкнул между собой травы, точно впитавших в них.

— Ну, — протянул, словно чего-то, ожидая Батанушко и Павлик, сместив взгляд на него, удивленно передернул плечами, не очень понимая, что последний от него хочет. — Як я тобе учил, — дополнил домашний дух и тягостно затряс головой, будто принявшись кивать или только подзадоривать, — икота, икота поди-ка на Федота, с Федота на Якова, с Якова на усякого, — проговорил домовой и ожидающе уставился на мальчика.

— Я не икал, — негромко отозвался Пашка, поежившись, потому как прохлада сейчас, кажется, забралась к нему под футболку и шорты. Он неторопливо, опустившись на землю, сел, став вроде ближе к Батанушке и немного склонив голову на бок, с тем же ожиданием глянул на хозяина дома.

А где-то совсем рядышком, видимо, в ближайших стеблях кто-то судорожно всхлипнул. И этому вздоху внезапно и очень громко отозвался птичий хор, разом выплеснувшийся из леса, и слившийся в единую музыку с тем, который плыл из деревни. В этом многоголосье особенно выделялись зычные, раскатистые «тиу… тиу» и «фьюить… трр», сопровождаемые звонким «чак… чак», громким отрывистым «цик… цик», да словно истеричным трьрьри.

— Ну, як же не икал, вота икнул, — несогласно проронил Батанушко, теперь выпучивая вперед свои маленькие карие глазки, видимо, поражаясь происходящей неясности.

— Да, нет же… не икал, — несогласно ответил Павлик и покачал отрицательно головой и сам, поражаясь тому, что дух к нему привязался с той непонятной икотой. Так как он и вовсе очень редко икал, и то в основном, когда мерз. Сейчас же, несмотря на легкий ветерок, принесший прохладный воздух, точно обнявший со всех сторон мальчугана, он, определенно, не икал, и даже не собирался.

— Ну, коль икнешь не забудь як я тобе учил, токмо на мене не гляди-ка толды, внегда сказываешь, — все, никак не унимаясь, произнес Батанушко, и словно в унисон движению воздуха, оглаживающего кроны деревьев, и, пригибающего травы, тихонько вздохнул. Домашний дух отвел взор от лица мальца, впрочем, все еще косился на него правым глазом, вероятно, стараясь подловить его на том самом икание.

— Ок, — откликнулся чуть погодя Пашка, и тотчас домовой резко развернув в его сторону голову, с очевидным осуждением уперся взглядом в его лицо. И мальчишка, наконец, догадался, что под икотой домашний дух понимает тот самый его «ок» — «да» сказанное на английском языке.

— Я не икаю, — теперь стараясь разъяснить ситуацию, проронил Павлик, и широко улыбнулся, глядя на осуждающее личико хозяина дома, немножко даже сморщившегося на кончике широкого его носа. — Говорю — да, только по-английски.

— По-каковски? — переспросил Батанушко, и осуждение на его лице теперь сменилось на подозрительность так, что стала подергиваться нижняя губа, а ее край дотянулся, кажется, до подбородка. Еще пару секунд и нижняя губа тягостно затряслась, закачались на ней также изогнувшиеся растущие по краю волоски, ровно домовой расстроился услышанному.

— По-английски, — едва шевельнув губами, отозвался Павлик, и отвел взгляд в сторону от лица духа, так как увидел, что к дрожанию губы добавились переливающиеся прозрачными боками слезы в его глазах. — Это значит — да, только коротко.

— А… — очень глубокомысленно протянул Батанушко, и точно впитав внутрь глазниц покачивающиеся в уголках слезинки, и подтянув нижнюю губу, медленно присел подле мальца. Он придвинулся к нему, как можно ближе, и, уткнувшись своей мохнатой головой ему в бок, как-то прерывисто выдохнул, будто выплескивая, таким образом, собственные переживания. Его маленькое тельце ощутимо для Павлика дрогнуло, и колыхнулись волосики на голове. И дабы хозяина дома поддержать или успокоить мальчик протянул руку и приобнял его, словно младшего брата, которого у него не было. А может, все-таки, старшего, которого также не имел.

— А куды ж ащё короче… Короче — да, — сказал Батанушко и голос его звучал сердито, и близко сдвинулись между собой его мохнатые белесые брови, сделав выражение лица недовольным. — Ужоль-ка мы помрем и станете вы усе по ненашенски калякать, — протянул он ворчливо, почасту вздыхая, — забудяте раздольный, певучий русский язык и будяте усе напрочь икать.

Он резко свернул свое бурчание, словно оборвав собственную речь на половине предложения, а секундой спустя, запел дедушкиным, печально-басовитым голосом, не столько начиная песню, сколько явственно ее продолжая:

Конец ознакомительного фрагмента.