Матильда танцует для N…

Елена Алексеева

Эта книга – роман Наследника Николая Александровича и Матильды Кшесинской. История о красивой и несбыточной любви вопреки, которой не должно было быть. История о влюбленных, нарушивших все правила. Это книга о страсти и беспощадности судьбы. О противоречии любви и долга. О красоте и власти, которым не под силу бороться с истинным чувством. Это извечное движение от встречи к расставанию, от расставания к новой встрече. Судьба свела их, и от их решения теперь зависит ход истории.

3

Итак, наша Лиза собралась произвести на высокопоставленных ценителей и судей примерно такое же впечатление, какое получила некогда сама, наблюдая за выступлением итальянской примы. Нынешним вечером судьба дарила ей этот шанс — подносила на золотом блюдечке. Танцевать так же вдохновенно как Вирджиния Цукки!..

— «Наконец-то настал мой звездный час! Я покажусь им во всем блеске. Государь непременно должен меня заметить. Нельзя упустить момент — это было бы глупо, глупо… И когда еще выпадет мне счастливый случай станцевать сольную партию перед их величествами… перед всею царской фамилией».

Стоя за тяжелым занавесом, девушка вынужденно близко рассматривала его неказистую изнанку. — «В этом и есть скрытая суть театра… К зрителям он повернут бархатом и позолотой, зато к артисту невзрачной и грубой дерюжкою», — философски заключила барышня, прислушиваясь к шуму по ту сторону занавеса. С рассеянной улыбкой она поцарапала ноготком тканый испод, нервно потопала атласной туфлей, оставлявшей на свежевымытых досках мучнисто-белый канифольный след. (Канифолили подошвы, чтобы не скользили, и всегда в углу стоял деревянный, с низкими бортами короб, полный янтарно-золотистых камешков, позже раздавленных в пыль ногами танцовщиков; от короба в разные стороны разбегались белые следы тех, кто уже успел потоптаться: большие мужские и маленькие девичьи).

Барышня невнимательно расправила голубые оборки, трижды — мелко и быстро — перекрестилась. Вся императорская фамилия будет смотреть на нее сегодня… — и не просто смотреть, но придирчиво оценивать. Именно для этого они и собрались в их маленьком зале. Но как же вдохновляет высочайшее внимание!.. Отыскав на полотнище занавеса едва заметное рваное отверстие (кто-то из учеников провертел явно для наблюдения за зрителями), девушка встала на цыпочки и, постукивая в пол атласным носком туфли, рассматривала немногочисленную блестящую публику.

— «Attention! Государь император входит в залу! И Государыня… в каком роскошном платье! Ах, все рассаживаются в кресла!..»

— «Пусти, пусти, дай же и другим взглянуть! Подвинься, Малька, ты ведь не одна здесь!» — загримированные большеглазые танцовщицы столпились у занавеса. Им хотелось рассмотреть царя и высочайшее семейство. Девчонки настойчиво теснили Лизу с ее наблюдательной позиции, которую та держала с упорством бойца, обороняющего главный рубеж.

— «А за Государем, кажется… точно — наследник Николай Александрович! его императорское высочество…»

Лиза вдруг спохватилась: высокопоставленные гости вполне могли ее слышать; ахнув, она проворно отпрыгнула от занавеса, ладошками прихлопнула смеющийся рот.

Подоспевшая классная дама уже шикала на своих взрослых воспитанниц. Не имея возможности сделать громкий выговор, madame прикладывала палец к губам и с сокрушенным видом качала головой. Ее красивые глаза, сильно увеличенные стеклами пенсне, выражали скорбную укоризну; тонко подрисованные брови неодобрительно ползли вверх. На возмущенную наставницу, впрочем, не слишком и обращали внимание, — с сегодняшнего вечера власть madame неумолимо приближалась к логическому концу.

Подпрыгивая, шепотом пререкаясь, сталкиваясь руками, голыми плечами, выпускницы по очереди приникали к невидимому бархатному перископу. Шум, возня, вскрики, писк, приглушенный хохот. И тут же — шиканье, шепот, шуршание накрахмаленных юбок.

— «А наследник-то, наследник — какой право душка! И как хорош собою, — прямо ведь красавчик! Прелесть как хорош!»

— «Пусти, пусти, покажи, — который из них наследник?»

— «Да вот же, вот! — И правда, какой хорошенький! Как бы я мечтала с ним познакомиться!..»

— «Позвольте, а где же Государыня? Малька, где ты видела Государыню? Ее величество, похоже, не приехала…»

— «Не может быть, говорили, что Государыня непременно будет, — она обожает балет. Она и сама много танцует на балах… — да вон же, вон Государыня! там, у дверей… Боже, в каком красивом платье!»

Император опустился в скрипнувшее кресло и, поворочавшись, устраивался в нем поудобнее. Слегка поморщившись, он сунул ладонь за тугой воротник кителя, покрутил головой, расстегнул давившую пуговицу. Достав из кармана платок, отер лицо, быстрым насмешливым взглядом окинул маленький зальчик.

Наследник Николай Александрович уселся рядом с отцом, так же рассеянно огляделся. Что-то сказал императору и, подняв глаза к потолку, разглядывал цветной плафон. Подошла императрица Мария Федоровна, — красивая, не по годам стройная, с тонким, как у девушки, станом. Вьющиеся светло-каштановые волосы разделены ровным пробором, ожерелье из крупного розоватого жемчуга в несколько рядов вокруг гладкой белой шеи. Продолговатое личико императрицы (все еще свежее, с твердым овалом, с ямочками на щеках) выражало веселое добродушие; казалось, ее величество постоянно удерживается от смеха, иронически наморщив нос и сжав яркие губы. Императрица приветственно покивала вставшим зрителям, жестом усадила их в кресла и сама села рядом с мужем.

Как всегда неожиданно, в зале погас свет. Легкий сквознячок смешал в один обольстительный аромат разнообразные запахи духов. В темноте мгновенно утихли говор и суета, лишь в углу слышались сдержанные покашливания да легкая возня. Перхающая вереница чьих-то многократных чиханий возникла и тут же сошла на нет, задушенная вытянутым из кармана платком. Кто-то со стуком что-то уронил, — под кем-то громко заскрипело кресло; без таких сугубо театральных звуков не обходится, пожалуй, ни один зрительный зал в мире.

Неровно и неуверенно, точно внезапно начавшийся дождик, пробежался по залу шум снисходительных аплодисментов, — и это был своеобразный аванс для молодой артистической поросли в предвидении ее будущего взрослого успеха. Неторопливо, с ленцой, с отчетливо слышным металлическим скрежетом разошелся на две стороны занавес, — глазам зрителей предстал ярко освещенный прямоугольник сцены. Взмыл смычок над плечом скрипача и словно бы на цыпочках вкрадчиво вошла и зазвучала, запела музыка. Выпускной концерт-экзамен начался.

Снаружи, на весенних городских улицах, было темно и сыро, пронизывающий ветер дул со всех сторон, а здесь на маленьком пространстве сцены длился вечный солнечный день. Молоденькие выпускницы, похожие на пышно разодетых кукол, вдруг ожили и закружились, затанцевали в потоках яркого света. Их фарфорово-румяные личики казались сказочно красивыми, прозрачные, цветного стекла глаза загадочно сверкали в свете новейших электрических лампионов.

Петербургский балет во все времена был обласкан властью, — это был балет имперский, классический, пышный. Тривиальные человеческие телодвижения — те, каким в повседневном обиходе мы не придаем вовсе никакого значения, здесь на сцене наполнялись вдруг особым смыслом и ценностью, и красотой. Жест, поза, неожиданный поворот, — все это было возведено в культ, выверено, отточено, огранено. Молоденькие исполнительницы блистали точно драгоценности, выставленные на всеобщее обозрение.

Царь с довольной улыбкой наблюдал за происходящим на сцене. Обычно собранный, мрачноватый, почти всегда насмешливый, он позволил себе теперь если не расслабиться, то, по крайней мере, переключиться на иной вид государственной деятельности. («Ex officio, — и ничего уж тут не поделаешь», — говаривал царь в таких случаях, пожимая квадратными плечами). Подобного рода обязанности были необременительны и в общем-то, приятны. Покровительствуя музам, царь отдыхал душой. Созерцание этого изящного искусства, обрамленного легкой музыкой, украшенного молодостью и грацией, доставляло Государю явное удовольствие. На самом деле он замечал и выучку, и накал волнения и то старание, с каким балетная молодежь выходила на училищную сцену. (Присутствие монарха на выпускном экзамене естественным образом способствовало душевному трепету и радостной приподнятости).

Впрочем, выпускники Императорского театрального училища были вполне уже готовыми артистами, свои партии они исполняли с непринужденным, почти автоматическим профессионализмом.

Приступили к показу сольных работ.

Держась чрезвычайно стройно, мелькая из-под длинной сборчатой юбки челночками атласных туфель, выбежала на авансцену тоненькая выпускница. Встав в преувеличенно грациозную позу, заметно волнуясь, слегка подавшись вперед, напряженным звонким голосом она объявляла номер за номером. Высокие зрители благожелательно приветствовали всех, справедливо полагая, что аплодируют не просто мальчикам и девочкам, но будущим звездам столичного балета.

И вот: «Па-де-де из балета „Тщетная предосторожность“. Исполняют выпускники Матильда Кшесинская и Николай Рахманов».

С неслышной кошачьей грацией объявлявшая танцовщица убежала со сцены, а на позолоченные светом подмостки выпорхнула, держась за руки, очередная оживленная пара: высокий, с рельефными мускулами, молодой человек и девушка в голубом шелковом платье с очень тонкой талией с веселым кокетливым взглядом. (Та самая Лиза, которая так боялась и трепетала, — но и умирала от желания поскорее выйти на сцену). Несмотря на волнение, барышня, кажется, не сомневалась в своем успехе; она даже заранее его предвкушала.

Государь, услыхав фамилию выпускницы, поднял бровь и заинтересованно вгляделся. Он давно и довольно коротко знал отца девушки — известного балетного артиста Феликса Кшесинского (к тому времени ветерана сцены, заслуженного артиста императорских театров). Более тридцати лет назад его в числе пяти лучших исполнителей входившей тогда в моду мазурки выписал из Варшавы сам император Николай Павлович, особенно мазуркой увлекавшийся. Феликс Кшесинский будучи патриотичным приверженцем популярного польского танца, до сих пор исполнял его с неповторимым блеском. Безупречная выправка, несколько старомодный шик, вычурная галантность, — все это в случае старшего Кшесинского не казалось ни смешным, ни неуместным; Феликс Иванович выглядел на сцене удивительно благородно.

Мазурка долго оставалась в моде, — и до сих пор это был главный танец столичных бальных зал. (О своей первой мазурке, отданной некому туманному, стройному красавцу, с замиранием сердца мечтала едва ли всякая барышня-дебютантка). Учителя мазурки были вхожи в известнейшие аристократические семейства Петербурга, и Феликс Иванович Кшесинский еще в этом качестве был в столице нарасхват.

Столичная молодежь всегда любила балы. На скользких бальных паркетах завязывались сердечные знакомства, нередко перераставшие потом в романы. Во время вальса, разрешавшего невольные близкие объятия возникали обоюдные симпатии; в мазурке, поощрявшей невинную легкую болтовню, назначались свидания и происходили любовные объяснения. И когда на последних аккордах падала в поклоне голова кавалера и щелкали каблуки перед разлетевшейся юбкой партнерши, оба чувствовали себя участниками нежного тайного заговора. Случалось, что бальные знакомства заканчивались подлинными любовными драмами, — и вся читающая Россия переживала (а дамская половина, вздыхая, еще и мысленно проживала) роман между блестящим холостым ротмистром графом Вронским и обворожительной увы, замужней дамой, женою высокого государственного чиновника Анной Карениной. Писатель граф Толстой вольной писательской прихотью соединил этих двоих в пару и послал танцевать мазурку, ставшую впоследствии роковой для обоих. (И тут же неподалеку, нервно обмахиваясь веером, терзается муками жесточайшей ревности прелестная Кити, как раз во время мазурки и потерявшая предположительно влюбленного в нее жениха…)

Вообще, фамилия Кшесинских в Петербурге была, что называется, на виду и на слуху. В кордебалете танцевала поразительно красивая старшая дочь Кшесинских — Юлия и также не без успеха выступал на императорской сцене молодой балетный танцовщик Иосиф Кшесинский: высокий, темноглазый, уже с русскими, аккуратно подстриженными, темными усиками. (В отличие от отца, который до сих пор был патриотично привержен своим шляхетски вислым, желтоватым польским усам). Нынешний император был третьим российским правителем, кому верой и правдой служил Феликс Иванович, — и все это время мазурка оставалась его коронным любимым танцем.

Теперь же самая младшая из семейства Кшесинских — хорошенькая юная Матильда (в семье ее звали Малей, Малечкой) танцевала перед высокой публикой свой выпускной экзаменационный номер. Было заметно, что танцовщица получала явное удовольствие от пребывания на сцене. Она скакала на пальчиках, резвилась, кокетничала, крутилась веретеном, — и все это, судя по беззаботному виду, не стоило ей ни малейших усилий. Скользя по дощатому полу сцены, озорная Лиза кокетливо хлопала ресницами и время от времени взглядывала в глаза Государю.

— «Вот я какая! Вы только посмотрите на меня, только полюбуйтесь мною!.. Да вы и сами в се видите! Я думаю, вы оцените меня по достоинству, — ведь я для вас, только для вас стараюсь!..» — говорил весь ее беспечный и радостный вид. Впрочем, девушка приглашала всех в свой танцующий солнечный мир. Широко распахнув тонкие ручки, Лиза улыбалась так открыто и доверчиво, что высочайшие зрители незамедлительно откликались аплодисментами. Начав словно бы вполголоса, словно бы вполноги, она с каждым тактом добавляла в свой танец и жизни, и огня, и грациозного блеска. Исподволь, незаметно танцовщица подчинила себе маленький зал; к общей безупречной выучке она добавила улыбчивой искренности и неуловимого лоска. Одинаковые для всех pas приобретали в ее исполнении неожиданную оригинальность, свежесть, детскую шаловливость. Кшесинская выделялась среди других выпускниц (может быть даже более старательных и более техничных) как альбинос в стайке серых собратьев. К своему несерьезному ремеслу маленькая танцовщица отнеслась вызывающе свободно — и она не только не скрывала от публики намерения пококетничать, но кажется, выставляла его напоказ.

Взлетала голубая юбка, вздрагивали завитые локоны, улыбались ало накрашенные губы, — отчего-то на эту девушку хотелось смотреть бесконечно. Так бывает не отвести умиленного взора от игривого котенка, от резвящейся в аквариуме золотой рыбки…

Партию Колена танцевал вместе с нею Николай Рахманов, — красивый молодой танцовщик с широкими прямыми плечами и столь развитыми бедренными мышцами, что при взгляде на них тут же вспоминались известные брюки времен франко-прусской войны (потом по имени изобретателя генерала Галифе соответственно названные). Атлетически сложенный мускулистый Коля Рахманов лишний раз оттенял хрупкость нежной тоненькой Лизы. В этом танце для двоих убедительнее всего он выглядел в сольных выходах, — по крайней мере в эти минуты публика награждала его аплодисментами. Все же остальное время слишком явно преобладала улыбчивая партнерша. Безоговорочно очаровав зрителей, она смело диктовала собственные веселые правила, — и как бы ни старался отличиться партнер, с выходом Лизы он превращался всего лишь в скромный фон, в некую машину, умеющую поддержать, подхватить, помочь устоять на узком носочке… Пока задорная партнерша вращалась голубым волчком в его руках, Коля принимал устойчивую, не лишенную изящества позу, и его твердые ладони уверенно перехватывали тонкую талию, как-то особенно ловко ее подкручивая.

Лиза беззаботно и ласково улыбалась зрителям, — и те улыбались ей в ответ. Объятая голубым шелковым пламенем девушка летала по сцене — и как от вертящегося фейерверка разлетались от голубого платья зажигательные искры. Казалось, что невидимые нервные нити протянулись в зал от тонких ручек танцовщицы. Даже музыканты заиграли вдруг веселее, и еще более нежным и таинственным светом просияли софиты, и растроганно замигала разноцветная рампа…

Барышня жаждала успеха, ей явно хотелось быть первой. Внимание столь многих глаз взбадривало самолюбие юной танцовщицы, и то внезапное озарение, к которому стремятся все без исключения артисты, что называют они «поймать кураж», в полной мере снизошло сейчас на маленькую Кшесинскую. Зрители гораздо громче и дольше чем остальным аплодировали обаятельной голубой танцовщице, а видимый успех добавлял ее веселым глазам дрожащего радостного блеска.

— «Что ж, — вы и сами видите как я хороша! и ничего другого вам не останется, как полюбить меня! — барышня словно гипнотизировала публику. — Я лучшая, я первая, — и все сравнения будут в мою пользу! я одна соберу все ваши аплодисменты! Вы запомните меня, — даже не сомневайтесь».

В эту минуту многие из сидящих в маленьком зале подумали, что девочку в голубом ждет блестящее балетное будущее. Можно было бы упрекнуть ее в самолюбовании — если бы ею не любовались все. На одном дыхании управилась юная танцовщица с конечной вариацией, взмахнула ножкой, — и финальный реверанс стал последней торжествующей точкой в ее выступлении. Лучезарная улыбка и кокетливый взмах ресниц, направленных с намеренным лукавством на кончик собственного носа, довершили ее успех.

— «Позвольте, это которая же Кшесинская? уж не самая ли маленькая? — вполголоса, как бы припоминая, рассеянно проговорил император. — Неужто та самая девчушка, которую Феликс за ручку все таскал по театру?.. — царь усмехнулся. — Подумайте, — она уж и артистка! Молодец!.. хоть сейчас на большую сцену. Похоже, младшенькая и есть, — император, прикидывая, прищурил глаз, — сестра ее кажется уж лет пять как танцует? или дольше?»

В эту минуту партнер вывел Кшесинскую на сцену — кланяться. Оставаясь несколько сзади, он указывал величавым жестом на партнершу, словно приглашал зрителей по достоинству оценить ее успех.

Государыня, склонившись виском к мужу, слушала с рассеянным ласковым вниманием. Согласно кивая красивым профилем, она смотрела на сцену и аплодировала вместе с остальной публикой. Радужные искры разлетелись от сверкающих перстней точно крошечные цветные бабочки.

— «Ах, я не очень-то знаю, mon cher! Это уж ты, мой друг, разбираешься в таких тонкостях, всех помнишь», — ласково усмехаясь, моргая в профиль загнутой ресницей, проговорила императрица.

— «Но право же хороша малышка Кшесинская, — царь скрестил на груди руки, — нет, вы только посмотрите на нее. Мало того, что прехорошенькая, — так еще и на носке вон как твердо крутится… упорная барышня. В отца пошла, — чувствуется шляхетская порода. Натура она как ни крути, все одно скажется, и никуда ты от нее не денешься», — император засмеялся и вновь с одобрением взглянул на миленькую Матильду.

Округлив тонкие ручки, развернув в стороны носки атласных туфелек, та убегала за кулисы; обернувшись, барышня послала зрителям притворно-обольстительную, то есть вполне профессиональную улыбку, открывшую ее белые ровные зубки. И вновь, точно стеклянные, блеснули в ярком свете софитов зеленоватые веселые глаза.

— «По-моему, я смогла! — бурно и часто дыша, маленькая Кшесинская все с тою же лучезарной улыбкой стояла за кулисами. Подбоченясь, опустив глаза в пол, она старалась выровнять дыхание и одновременно прислушивалась к аплодисментам. — Все я сделала правильно, ни разу не ошиблась… и, кажется, точно всех победила! Никому так много не аплодировали, как нам с Колей». — Девушка улыбалась, молчаливо торжествуя свой успех. Тыльной стороной ладони она стерла пот со лба, пальчиками промокнула подведенные брови и оглянулась на партнера. Аплодисменты все еще звучали, — и классная дама энергично махала рукой из противоположных кулис, требуя повторного выхода на поклон. Взяв партнершу за руку, Коля потянул ее за собой. Маленькая Кшесинская пригладила мокрую челку и слегка запнувшись, пружиня на высоких полупальчиках, пошла на сцену. Она обвела глазами маленький зальчик, широко раскрыла округленные тонкие ручки, глубоко вздохнула — и лишь после этого присела в широком реверансе.

— Ну, а тебе-то как, Ники, — понравилась ли Кшесинская молодая?»

Император повернулся к сидевшему рядом сыну. Тот в очередной раз со скучающим видом оглядывал плафон с летящими гениями, фигурные розетки и большую круглую люстру.