Заморская отрава

Елена Арсеньева, 2022

В недобрый час полюбили друг друга черноокий красавец Алексей Леонтьев, он же испанский шпион Хорхе Монтойя, и русская девушка Даша Воронихина! И неважно, что вместе с этой любовью в сердце Алекса проснулась любовь к давно покинутой родине. По воле злой судьбы девушка приглянулась еще и мальчику-царю Петру Второму, невольно перейдя дорогу своей троюродной сестре Екатерине Долгорукой. Всесильное семейство Долгоруких готово на любое злодейство, чтобы укрепить влияние на юного императора. А посланного в Россию с секретным заданием Леонтьева ограбили, украв самое важное – яшмовый сосуд с зельем, которому подвластны ум и жизнь тех, кто это зелье отведает. Даша находит заветный сосуд, надеясь, что помогает возлюбленному, однако они оба не могут провидеть будущее: ни своё, ни чужое, ни всей России… Библиография Елены Арсеньевой насчитывает более семи десятков детективных, исторических, любовных романов, а также несколько сборников новелл. В ее сказочно-фантастических повестях присутствуют не только реальные люди, но и волшебницы, колдуны, пришельцы из иных миров и множество других загадочных персонажей.

Август 1729 года

— Мавруха! — взревел Сажин, поворачиваясь к дочери. — А ну покажи, кто тебя испортил!

Огромное мыслительное усилие отразилось на бесформенном Маврухином лице, а потом белые глаза поползли по лицам стоявших вокруг и остановились на Данькином.

— Этот, должно, — проговорила она как бы в задумчивости, но тут же радостно замахала руками: — Он, он, родименький! Толечко он не один был. Вдвоем они за меня взялись. Этот — белявенький, а с ним еще один был — чернявенький. Глазастенький такой, приглядный на диво. Ой, уходили они меня так, князюшка, что я аж взопрела вся! — доверительно сообщила Мавруха.

Старший Долгорукий вдруг закашлялся. Сын его поджимал расползающиеся губы, прятал глаза. Ну а молодой государь уже откровенно хохотал, озирая Мавруху с головы до ног и то морщась брезгливо, то вновь закатываясь.

— Чего ржешь-то? — спросила она, внезапно разобидевшись. — Сам, поди, знаешь, каково легко девку завалить. Нашепчи ей в ушки сладкие слова, посули замуж взять — она уж и ноги врозь.

Вот не ожидал Данька, что в таком положении, в каком оказался, он еще сможет краснеть, однако щеки его так и ожгло.

— А замуж тебя кто взять сулил? — спросил, давясь от хохота, Петр Алексеевич. — Белявенький или чернявенький? Или оба враз?

— Так оно и было, — отозвалась Мавруха, — так оно и было, как ты сказываешь, сударь. Оба сулили.

— Ну, господа, это уж чудеса какие-то! — наконец не сдержал смеха и молодой Долгорукий. — Я слыхал, что у магометан один мужик имеет при себе нескольких жен, содержа их в гареме, однако чтобы у женщины были враз два мужа — этого небось ни у каких магометан не отыщешь! Мужской гарем — вот так новость!

Мавруха с самым оскорбленным видом набычилась. Но вдруг белые глаза ее скользнули в сторону, взгляд замер — и тяжелые черты исказились таким пылким вожделением, что Даньке аж неловко наблюдать сделалось.

— Ми-ле-но-чек! — произнесла, нет, провыла, а вернее, промычала Мавруха с неописуемым выражением сладострастия. — Черногла-азень-ки-ий!..

И, взметнув подол своего замызганного сарафанища, она метнулась, простирая руки, к приблизившемуся тем временем возу, на самом верху которого по-прежнему возлежал оборванец с удивительными черными очами — дон Хорхе Сан-Педро… или как его там, Данька со страху позабыл.

При виде иноземца Никодим Сажин покачнулся так резко, что Даньке почудилось, будто злодей прямо сейчас грянется замертво. Однако негодяй оказался крепок что нутром, что статью. Воззрившись на нового свидетеля своих преступлений, он снова истошно завопил:

— Слово и дело! Слово и дело государево!

Человек, к которому эти выкрики имели самое непосредственное касательство, а именно — государь русский, с мученическим видом покачал головой. Было совершенно ясно, что эта затянувшаяся невнятица и суматоха его изрядно утомили.

— Твой ли это человек, Алексей Григорьевич? — обратился он к старшему Долгорукому, кивком указывая в это время на Сажина.

— Мой, ваше императорское величество, — поклонился тот, приложив руку к груди.

— Ну, коли твой, тебе, князь, и разобрать, чья в чем вина.

Никодим, по-бычьи нагнув голову, ринулся вперед и рухнул на колени перед Долгоруким:

— Князь-барин, сам знаешь, мы твои верные холопы. Оброк исправно платим, барщину обрабатываем. Всякий лишний грош отдаем твоей милости. А эти двое в сговоре задумали меня последнего достатку лишить — чтоб я не имел даже самой малости тебе, отец наш, отдать. Ночевальщиками представились, а когда весь дом уснул, пошли с ножами грабить да насильничать…

— Ну, ты лихо с ними расправился, Никаха, — насмешливо перебил его молодой Долгорукий. — Малец еле на ногах держится, а этот… этот и вовсе будто только что из могилы восстал!

Он указывал на Хорхе, который тем временем кое-как сполз с воза и, шатаясь при каждом шаге, что былина на ветру, пытался одолеть те несколько шагов, которые отделяли его от Никодима, причем черные глаза его горели уже знакомой Даньке ненавистью. Остальные невольно попятились, а Никодим Сажин, на которого и был устремлен этот взгляд, даже руками загородился, словно обожженный кипящей смолой.

— Изыди, сатана, — прошептал он, пытаясь сотворить крестное знамение. — Чтоб тебя черти на том свете на сковородке жарили!

— Полагаю, они будут жарить тебя, презренный негодяй, вор, палач! — произнес Хорхе еще слабым голосом, но с такой убийственной силой ненависти, с таким благородством выражения, что взгляды господ невольно обратились на него не с недоверием или презрением, а даже с неким подобием уважения. — Ваше императорское величество, сей гнуснейший человек предательски убивал людей, имевших неосторожность воспользоваться его гостеприимством, а потом хоронил их в лесу, скрывая следы своих многочисленных преступлений. Свидетельствую, что его жертвами стали трое моих спутников, а также родители этого несчастного юноши. Он и я — мы спаслись только чудом. Негодяй, впрочем, не только убийца, но еще и клеветник. Клянусь честью дворянина, честью рода, к которому принадлежу, что ни я, дон Хорхе Сан-Педро Монтойя, ни мой молодой спутник и пальцем не тронули его распутной дочери. Кроме того, он вор. Я сам ограблен им. Похищено восемь тысяч золотых песо, которые везли я и мои спутники для передачи испанскому посланнику при вашем, великий государь, дворе, — герцогу де Лириа.

— Де Лириа? — воскликнули в один голос император и Иван Долгорукий, а князь Алексей Григорьевич простонал едва слышно:

— Восемь тысяч золотых?!

— Именно так, — кивнул Хорхе. — Я имел к герцогу разного рода поручения от короля и господина моего Филиппа. Однако вместе с деньгами были украдены и все документы, удостоверяющие мою личность как нового переводчика испанского посольства.

— Назовитесь, сударь, — приказал молодой царь. — Мы можем устроить вам встречу с де Лириа, и, коли вы не лжете, он подтвердит ваше имя и звание.

— Беда в том, — сокрушенно качнул головой Хорхе, — что я не имею чести быть знакомым с господином посланником. Он многажды сообщал духовнику нашей милостивой королевы, архиепископу Амиде, который ведает при испанском дворе дипломатической перепиской, что ему необходим переводчик. Решено было послать меня, поскольку я хорошо знаю русский язык. Архиепископ Амиде также знал, что герцог испытывает денежные затруднения и давно не получал причитающегося ему вознаграждения за службу, поэтому я согласился заодно доставить ему крупную сумму. Теперь я ограблен, тяжело ранен этим негодяем и его приспешником, — он коснулся уродливого шрама, пересекавшего грудь, — а вдобавок ко всему и обесчещен, ибо не сдержал данного моей королеве слова…

Лицо его исказилось страданием.

— Коли все было так, как вы говорите, сударь, — взволнованно произнес молодой царь, — вины вашей в том нет, а значит, и бесчестие ваше… Что с вами? — воскликнул Петр Алексеевич, с юношеской живостью протягивая руки к покачнувшемуся Хорхе, однако не успел его поддержать: страшно побледнев, тот тяжело грянулся оземь, словно кто-то незримый подсек его невидимой косою под коленями.

Данька молча кинулся вперед, упал рядом и приподнял его голову. Сквозь туман в глазах увидел, что жилочка на шее слабенько трепыхается. Жив, слава богу! Из последних сил жив!

— Ваше вели… величество… царское… — Он путался в словах, а из глаз поползли предательские, совершенно девчоночьи слезы. — Ради Господа Бога, будьте милосердны, велите помощь ему оказать. Рана так тяжела, изнемог он совсем, того и гляди помрет!

— Окажите раненому гостеприимство, Алексей Григорьевич, — произнес царь, обращаясь к князю Долгорукому, однако задумчиво разглядывая при этом Даньку. — Пошлите нарочного к де Лириа. Неровен час, этот господин умрет, а если он и впрямь испанский дворянин, у него наверняка найдется, о чем поговорить с герцогом хотя бы напоследок.

— Неужто вы поверили в это? — ухмыльнулся князь Иван. — Разве похож он на испанца, хоть среди кавалеров и слуг де Лириа все такие же вот чернявые, однако что-то я не слышал от них ни единого словечка по-русски. Для них «здрасьте-прощайте» вымолвить — труднее, чем нам «Отче наш» задом наперед прочитать. Этот же шпарит по-нашему, словно… словно не из Мадрида к нам явился, а из Смоленска какого-нибудь.

— Да, — с сомнением отозвался Петр Алексеевич. — А и впрямь… Не врет ли этот «черноглазенький»?

— Не врет! — торопливо отирая с лица слезы, выкрикнул Данька, возмущенно слушавший их разговор, вцепившись в загривок Волчка и с трудом удерживая пса, который ужасно заволновался, увидав неподвижно лежавшего хозяйского приятеля, к которому он очень привязался за время пути и в котором чувствовал силу и волю вожака, готовый беспрекословно ему подчиняться. — Не врет, вот те крест святой!

Данька торопливо перекрестился, высвободив правую руку, и тут же вновь покрепче схватил Волчка.

— Ведь Хорхе — он природный русак, имя его Алексей, его Алексом в память о прежнем имени кличут. И он как раз со Смоленщины родом. Родители его были многодетные, а другого богатства не имелось в семье, кроме ребятишек. Случалось, что голодом голодали! И вот как-то раз проезжал через их городок один польский пан, увидал голодного мальчишку, пожалел, с собой забрал. Вырос у него Алеша, грамоте обучился, а поскольку он еще совсем дитя был, тот шляхтич его в свою латинскую веру перекрестил. Ему-то что было? Ничего не понимал! — частил Данька, стреляя глазами от Долгоруких к царю и обратно и что было силы пытаясь обелить своего нового друга, хотя помнил, как насторожила его самого эта история о смене отцовой, православной веры на чужую, католическую. — Ребенок — он и есть ребенок… И жил он в Польше до двенадцати лет, говорит, хорошо жил, жена того поляка — она русская была — не давала ему нашу речь позабыть. А потом поляк — он был на королевской службе — поехал по какой-то надобности в город Вену, где встретил испанского боярина по фамилии Монтойя. У него как раз незадолго до этого умер единственный сын, и когда он увидал Алекса, то чуть ума не лишился, ибо оказались они схожи с тем умершим, что две капли воды. Уж не ведаю, как Монтойя уговорил поляка отдать ему Алекса, только тот отдал-таки. Боярин испанский нашего Алекса усыновил, дал ему новое имя, какое подобает по испанскому обычаю, воспитал его. И по достижении нужного возраста определил на службу к королю, как своего законного сына. Так что вот…

— Брешет, брешет он! — раздался в эту минуту голос Никодима Сажина, который притих было, пораженный разворотом событий, а теперь, почуяв, что его врагам особой веры нет, решил подлить масла в огонь. — Сказки, байки! Да слыханное ли дело?! Ишь, испанец он, да поляк, да русский разом — не разбери поймешь кто! В огороде бузина, а в Киеве дядька. А этот? — грозно подступил было к Даньке, но тотчас отпрянул на безопасное расстояние от Волчка. — Этот-то кто таков будет? Тоже небось иноземец? Понаехало вас тут на нашу голову — на добрых людей напраслину возводить да девок нашенских бесчестить!

— Да кто ее бесчестил-то! — возопил окончательно выведенный из терпения Данька. — Кто, ну кто?!

— Ты! — подскочила к нему Мавруха, у которой припадки возмущения по поводу утраченного девства странным образом совпадали с приступами отцовской ярости, а стоило Никодиму успокоиться или забыться, как и она переставала переживать. — Ты и бесчестил. Как завалил меня на спину, да еще придавил, чтоб не дергалась…

— Опять за рыбу гроши, — процедил сквозь зубы Данька. — Ну, с меня хватит!

Этот возмущенный выкрик вызвал откровенную усмешку на лице государя, который поглядывал на Даньку без особого гнева, а даже с некоторым расположением, которое всегда возникает между сверстниками. Ведь Даньке с виду было лет пятнадцать от силы, а императору только через два месяца, 12 октября, должно было исполниться четырнадцать. Он прежде времени повзрослел, оказавшись на троне, а оттого выглядел значительно старше своих лет. Так он изменился, едва заговорили о возможном для Петра Алексеевича престолонаследии. Он наконец сообразил, что больше не изгнанник в собственном отечестве, а его грядущий властелин. Он то казался избалованным ребенком, то в чертах его проскальзывала некая ранняя умудренность, порою даже усталость от этой мудрости, они приобрели выражение холодного недоверия ко всем и каждому, оттого и производил он отталкивающее впечатление престарелого юнца.

Вот и сейчас он смотрел на распаленного злостью и горем Даньку так, словно хотел сказать: «С тебя хватит, говоришь? Ты намерен что-то изменить? Но здесь только один человек волен и способен менять судьбы людей. Этот человек — я, а твоя участь — покорно снести все, что предписано моей волей!»

Однако Данька, чье терпение совершенно иссякло, даже не дал себе труда заметить пренебрежительную усмешку императора. Он пошарил вокруг взглядом, и лицо его прояснилось, когда он заметил чуть поодаль прекрасную всадницу в синем платье — Екатерину Долгорукую. Все были так увлечены случившимся, что не обратили внимания на ее появление, а княжну слишком утомило единоборство с конем, чтобы наброситься на мужчин с упреками за невнимание к своей особе. Все, в чем она пока что смогла выразить снедавшее ее раздражение, — это грубо отпихнуть стремянного, который помог ей сойти с седла, и горничную девушку, пытавшуюся смахнуть пыль с роскошного платья госпожи.

Данька вскочил с колен и низко поклонился красавице.

— Простите, ради бога, за вольность, — сказал он с выражением таким свободным, словно к высокородной княжне обращался не измученный оборванец, а по меньшей мере равный ей по рождению. — Позвольте вам секретное словечко молвить.

Княжна, то ли от изумления, то ли от возмущения, не издала ни звука — только кивнула. Оба князя Долгорукие и император тоже не успели вмешаться, явно пораженные такой наглостью и опешившие. На лице Екатерины промелькнуло выражение брезгливости, когда Данька подошел к ней слишком близко, она отпрянула было — однако при первых же его словах, остававшихся неслышными для остальных, широко распахнула свои удивительно синие глаза и взглянула на юнца с таким выражением, что любому стало ясно: на смену злости пришла полная растерянность. Она даже приоткрыла маленький вишневый ротик и совсем по-девчоночьи уставилась на Даньку, который посматривал на нее с затаенной улыбкой.

Более того! Точно такая же улыбка, словно отразившись в зеркале, засияла и на точеном лице княжны!

— А не врешь? — вымолвила наконец Екатерина.

— Да ведь в том очень просто убедиться, — ответил Данька, плутовски склонив голову.

— И в самом деле, — с этим новым, необычайно красившим ее, девчоночьим выражением хихикнула княжна и что-то шепнула своей горничной.

Девка заспешила к дому, схватив за руку Даньку и волоча его за собой. Он едва бросил прощальный взгляд на Хорхе, по-прежнему лежавшего на земле, и сделал знак Волчку. Пес тотчас лег рядом с раненым.