Слеза Евы

Елена Дорош, 2023

Разбирая старый архив, профессор Бартенев и его помощница Глафира Вознесенская наткнулись на странное письмо. Как оказалось, оно связано с судьбами известных персон, живших два столетия назад. А еще в конверте обнаружилась женская серьга. Поиски ее хозяйки привели к удивительным открытиям и… привлекли внимание преступников. Ведь раритеты стоят дорого. Очень дорого… Где закончится путь последнего письма поэта той, которую он боготворил всю жизнь? Елена Дорош пишет для тех, кто не впадает в уныние, не боится испытаний и ждет от жизни только хорошее. Ее книги – не просто детективы. Они не только о любви. Каждая открывает увлекательную, порой малоизвестную сторону человеческого бытия.

Письмо

Самое приятное ожидало Глафиру наутро. Олег Петрович встретил ее сообщением, что с этого дня повышает зарплату в два раза. Это было по-королевски! Ей и так платили хорошо. А теперь можно будет не думать, на что купить Моте лекарства, хватит ли дотянуть до конца месяца, смогут ли они купить новые сапоги к зиме. И вообще, перед ними открывались большие возможности. Глафира даже решила, что сегодня же по пути домой купит билеты в Александринку или Мариинку. А лучше — в оба театра сразу. Мотя обомлеет.

Через несколько дней она поняла, что не зря согласилась участвовать в бартеневском «эксперименте». При том распорядке дня, что она завела в доме, времени действительно оставалось достаточно. Чем сидеть сиднем в ожидании, когда профессор проснется или закончит очередную статью, не лучше ли что-нибудь поделать? Так она и поступила. Едва выдавалось свободное время, Глафира подходила к ящику и, осторожно вынув несколько бумаг, принималась за опись. Это было ее первое поручение на посту ассистентки.

Утром после процедур и завтрака они с профессором отправлялись на прогулку. Для этого надо было пересесть в «гуляльную» коляску из «домашней». Первая была старомодной, с толстыми, тяжелыми колесами: как раз для российских дорог. «Домашняя» — из дорогих, с электроприводом, пультом управления и всякими штуками, не менее сложными, чем у автомобиля. Сменяя друг друга, обе коляски — Бартенев называл их «каталками» — ждали у лифта, который обустроила покойная супруга профессора сразу после того, как выяснилось, что ходить Олег Петрович не сможет. Он был настоящим чудом техники. Производителем значилась известная швейцарская фирма, и ей не приходилось стыдиться за свой продукт: много лет лифт работал безотказно, поднимая профессора на второй этаж, где располагались спальня и кабинет.

Пересадив высохшего с годами до «бараньего» веса профессора с одного кресла на другое, Глафира везла его в парк или просто на улицу и начинала докладывать о том, что нашла в сундуке. Бартенев слушал и решал, что из документов он возьмет в работу в первую очередь. А потом незаметно переходил на разговоры об очень интересных вещах: поэзии, непростой и очень насыщенной событиями жизни людей в далеком девятнадцатом веке, любовных перипетиях, трагических и счастливых переплетениях судеб.

Время прогулки пролетало незаметно, и после обеда, уложив Бартенева в постель, Глафира снова возвращалась к архиву, который становился ей интересен день ото дня все больше.

Так она, пожалуй, и вправду переквалифицируется в научного работника!

На пожелтевшем конверте из плотной бумаги, запечатанном наполовину раскрошившимся сургучом, не было ни имени адресата, ни подписи отправителя. Глафира пощупала конверт и почувствовала, что, кроме письма, в нем есть еще что-то: маленькое, но твердое. Повертев конверт, она отложила его в сторону и занялась другими бумагами.

О странном конверте она вспомнила только к вечеру и отнесла его Олегу Петровичу.

— Вот, нашла среди бумаг в маленьком ящике.

Бартенев приблизил к глазам сургучную печать.

— Плохо виден штемпель. А может, и не штемпель… Подайте-ка нож… Хотя, нет, нужно просто немного нагреть.

Олег Петрович подержал конверт над стеклянным плафоном настольной лампы и осторожно отделил сургуч.

Внутри был небольшой листок бумаги, сложенный вдвое, а потом на стол выпала женская серьга. Олег Петрович поднес ее к свету. Прозрачный камень каплевидной формы вспыхнул благородным блеском.

— Похоже, бриллиант. Посмотрим, чья это пропажа.

Он развернул листок, и вдруг руки у него затряслись так, что письмо чуть не выпало из пальцев.

— Что такое, Олег Петрович? — испугалась Глафира.

— Постойте, не может быть… Или я совсем дурак… или…

— Что там?

— Подождите!

Бартенев оттолкнулся от стола и подъехал к книжной полке. Перебрав несколько томов, он вынул один и вернулся к столу. Раскрыв книгу, Олег Петрович быстро ее перелистал и открыл на странице с фотографией какого-то текста, написанного торопливой рукой. Положив рядом с книгой листок из письма, он впился в них глазами и замер. Глафира — вместе с ним.

Так продолжалось минут пять, пока Бартенев, наконец обретший способность шевелиться, не поднял на нее совершенно осоловелые глаза. Глафира испугалась.

— Олег Петрович, может…

— Нет, не может. Не может быть, потому что… просто не может!

— Господи! Да что вы такое увидели?

— Не поверите. И я бы не поверил. Знаете, что вы мне принесли?

— Даже не догадываюсь, честное слово.

— Это письмо написано рукой Александра Сергеевича.

— Пушкина? — спросила Глафира, уверенная, что сейчас Бартенев рассмеется ей в лицо.

Какого Пушкина? Вы бы еще Иоанна Васильевича вспомнили!

— Да, — коротко ответил Олег Петрович.

Глафира моргнула.

— Это даже не письмо, а записка, словно человек писал из последних сил. Пропуски, незаконченные фразы. — Он прочел вслух: — «Прощайте… Слезу Евы, случайный дар Ваш… не могу забрать с собой… Благослови… Ваши деяния. Навеки…» — Помолчал и добавил: — Подписи нет, но есть дата — двадцать девятое января, рядом две буквы — «с» и «г». Сего года, значит. И поставлена другой рукой.

— Какого сего?

— Думаю, тридцать седьмого. То есть, получается, письмо написано в день смерти. Я много лет имел дело с архивными документами. По качеству бумаги могу точно сказать, к какому времени они принадлежат. Смотрите, конверт, написанный пером текст… Я просто уверен, что это не подделка.

— Кому же оно адресовано?

— Полагаю, той, кому принадлежала эта серьга.

Бартенев взял сережку и, задумчиво глядя на нее, сказал:

— Слеза Евы. Действительно, форма бриллианта напоминает слезу. Кто такая эта Ева?

— А серьга дорогая?

— Не в этом дело, Глафира. Пушкин общался преимущественно с женщинами, которые могли позволить себе дорогие украшения. Гораздо интереснее, почему он не назвал себя. Даже подписи нет.

— Значит, она знала его почерк.

— Или свою сережку. Странно, но я нигде не встречал имени Ева. Конечно, понимаю, что в свой Донжуанский список он включил далеко не всех женщин. Список был составлен, что называется, на скорую руку. Но этого имени не было ни в письмах, ни в воспоминаниях друзей.

— Ева. Красивое имя.

— Наверное, только для того времени, скажем так, странное.

— А если это кличка?

— Скажете тоже — кличка!

— Ой, простите, псевдоним.

— Хотите сказать — вымышленное имя? Возможно.

Глафира глянула на часы и заторопилась. Через сорок минут ужин, потом таблетки и отдых. Мысленно она перебрала имеющиеся продукты и решила, что успеет сбегать к соседке за творогом. Пока будет вариться картошка, можно сделать сырники к чаю. Сметану она купила еще вчера, а котлеты пожарит за десять минут.

С озабоченным видом Глафира припустила в кухню вершить великие дела, и профессор, проводив ее глазами, остался один.

Странная Ева не давала ему покоя. Вряд ли в России кому-нибудь пришло в голову назвать девочку ветхозаветным именем. Скорее всего, Глафира права: оно вымышленное. Кто же за ним прячется?

Олег Петрович нажал кнопочку, и кресло бесшумно покатилось. Он стал наматывать круги по комнате, повторяя, как заклинание:

— Ева, Ева, Ева…

В голове что-то крутилось, но он никак не мог поймать мысль за хвост. О какой такой Еве думал Пушкин перед смертью. Всех, кто был ему дорог, знают наперечет в алфавитном порядке и в хронологическом. Откуда взялась эта Ева? Вряд ли в последние перед дуэлью дни он умудрился завести новый роман. Хотя… зная его натуру, можно предположить и такое. Но… нет, тогда ему было чем заняться и без амуров. К тому же серьга. Она откуда взялась?

Бартенев подъехал к столу и взял в руки письмо. Боже! Сколько нежности и боли в каждом слове! Он любил ее. Сильно любил. И это — «Ваши деяния». Какие деяния? Кому можно написать такое?

Он снова закружил по комнате, словно разгоняя мысли.

— Думай, старый хрыч, думай, напрягай извилины!

Извилины напрягались изо всех сил, но просветление не наступало.

— Ева, Ева. Адам и Ева. Ева и Адам.

Он вдруг остановился посреди комнаты. Кресло немного пожужжало и замерло.

— Адам. Адам. Адам? Нет, не может быть!

Профессор уставился в одну точку и с минуту сидел, пытаясь разобраться в сумбуре, творящемся в его голове.

— «Призрачно все в этом мире бушующем, есть только миг, за него и держись», — вдруг запел он фальцетом и погладил себя по голове: — А ты еще варишь, старый мой котелок.