Там, где всегда хорошо

Елена Ивченко (2024)

В этой книге пронзительные, психологически точные истории взросления разворачиваются в волшебном лесу. Их герои — говорящие звери и птицы, но читатель безошибочно узнаёт в них себя. Общая сказочность с летающими зайцами и путешествием во времени, тонкий психологизм и живой современный язык Елены Ивченко не противоречат друг другу, а создают удивительный мир, в котором чувствуют себя своими те, кто сам находится на границе между детством и взрослостью. Магический реализм «Там, где всегда хорошо» — добрый, смешной и понятный. Оказывается, так бывает!

Маленькая дверца

В детстве Тим мечтал стать птицей. Точнее, аистом. Щёлкать клювом в огромном гнезде, ходить по лугу в поисках лягушек, изящно выгибая голенастые ноги, но главное — летать. Мощным взмахом крыла набирать высоту, чувствовать, как утренний ветер холодит подмышки, смотреть, как проплывают внизу высоченные ели Столетней пущи.

Когда у родителей собирались гости, кто-то обязательно спрашивал, предчувствуя потеху:

— Ну а ты, Тим, кем будешь, когда вырастешь?

— Аистом, — уверенно отвечал Тим, и заячья компания покатывалась со смеху.

Только папа не смеялся. Закрыв за последним гостем дверь, втолковывал сыну:

— Пойми, птицы — они другие, нам не чета. Брось ты это, лучше бегом занимайся — будешь, как папка, призы брать. — Отец гордо показывал на полки с кубками. Кубки были блестящие и тяжёлые, Тим уже знал их наперечёт. Смотреть на них было скучно.

Тим послушно скакал по папиным следам, выделывал прыжки и петли — а думал всё про аистов, про небо, про полёт.

* * *

Став постарше, он понял, что отец прав: конечно, птицы другие, и зайцу аистом никогда не стать, даже думать смешно. Вот белкой — другое дело!

Белки-летяги жили в берёзовой роще на краю Ясного леса, и Тим каждый вечер прибегал, прятался в высокой траве, жадно следил за невесомыми фигурками, перелетавшими с дерева на дерево: вот юркая тень несётся вверх по стволу, толчок — и бег так просто превращается в полёт, будто по-другому и не бывает!

Однажды он подслушал, как папа-летяга объяснял сыну:

— Главное в нашем деле, Лютик, — выбрать цель, поймать нужный момент и прыгнуть, ни в чём не сомневаясь. Сомнение — враг полёта. А уж как прыгнул — так знай расставляй лапы пошире да хвостом подруливай. Ну что, попробуем вместе?

Маленький летяга нервно кивнул, пронёсся вслед за отцом по чёрно-белой ветке, оттолкнулся — и отважно нырнул в пустоту: вот он уже растопырил лапки, раскрыл свой чудо-плащ, полетел, покачиваясь в воздухе, и скрылся в листве соседнего дерева.

Возвращаясь домой в сумерках, наполненных росой, туманом и тревожными звуками, Тим думал про слова папы-летяги. Он, Тим, бегает лучше этого Лютика, и сомнений у него никаких нет. Не хватает ему только лётного плаща. А эта беда поправимая.

* * *

К пошиву плаща Тим подошёл ответственно. Недавно на трудах их с девчонками удачно поменяли местами: тех послали на неделю в столярку, а мальчиков — в швейное ателье, фартуки шить. Оказалось, для любой одёжки, даже такой простецкой, нужна выкройка: бумажное лекало, сделанное по меркам.

Тим набросал в блокноте эскиз: плащ должен крепиться к четырём лапам, как у летяг. Забежал на перемене в швейную мастерскую, под любопытными взглядами девочек из параллельного класса. Гута Белобрюх, училка, подняла голову от машинки, опустила на нос очки. Глянула приветливо:

— Что тебе, милый?

— Да меня это… На день рождения пригласили. Костюмированный! Хочу одеться белкой-летягой. Поможете с выкройкой?

Тим протянул Гуте блокнот. Та почесала нос, достала из шкатулки сантиметровую ленту. Велела Тиму расставить лапы, щекотно влезла лентой под мышку. Записала цифры в тетрадку.

— А из чего шить будешь? Ткань-то есть?

— Ага. — Тим весело кивнул. — Мама старую скатерть разрешила порезать.

Гута понимающе улыбнулась, велела завтра прийти за выкройкой.

Тим скакал домой и хихикал: ну да, старая скатерть, как же! Нет, для лётного плаща и материал нужен особый: суперлёгкий и мегапрочный. Такой только в одном месте можно добыть.

* * *

На следующий день Тим разбил копилку, подсчитал наличность. Набралось две кубатки с мелочью. Должно хватить! После уроков забежал к Гуте за выкройкой, потом отправился к шелкопрядам.

Огромная приземистая шелковица стояла на краю оврага, над ручьём. Зелени было почти не видно из-за толстых белых гусениц, усердно грызущих листья.

— Здравствуйте, — вежливо поздоровался Тим. — Я хотел бы заказать плащ. Вот такой. — Он развернул выкройку.

Ближняя гусеница подняла голову от листа, хмыкнула:

— А что взамен, молодой человек?

Тим достал из кармана мелочь. Гусеница скривилась:

— И это всё?

Тим потерянно развёл лапами. Шелкопряд наклонился к листу, отхватил немалый кусок, задвигал челюстями. Потом поднял белую сморщенную голову, перестал жевать:

— Впрочем… Есть одна вещь, с которой вы можете нам помочь. Видите ли, мы, Тутоеды, — исконные жители этого дерева. Тутогрызы — наши дальние родственники. Когда в их шелковицу ударила молния, мы любезно пригласили всех выживших к нам, выделили им две комфортабельные ветки. Но они размножаются со скоростью, совершенно неприемлемой в цивилизованном обществе. Тут уже дышать нечем, сами видите. В последнюю Ночь блуждающих деревьев на той стороне оврага обосновалась прекрасная молодая шелковица. Вон там, чуть выше по течению. Самим Тутогрызам через ручей не перебраться. Да и к перемене мест они не особенно склонны… Сделаете — будет вам шёлк.

* * *

Три дня Тим лазил на шелковицу, собирал Тутогрызов — тех, у кого чёрные точки на брюшке. К концу первого дня у него уже в глазах рябило от этих складчатых светлых животиков. Кто бы мог подумать, что на одном дереве может поместиться столько гусениц!

Когда Тим складывал шелкопрядов в корзинку, они замирали, притворяясь мёртвыми. Тим перепрыгивал через ручей, рассаживал гусениц по светлым листикам молодой шелковицы. Там они потихоньку «оживали», недовольно крутили головами, но, унюхав свежие листья, принимались азартно жевать.

* * *

— Не знаю, как вас и благодарить! — Тим восхищённо разглядывал мотки белоснежной нити. На них даже смотреть было больно: покатые бока так и сияли на солнце. — Когда можно прийти за плащом?

Гусеница глянула на Тима тусклыми глазками:

— Молодой человек, а кто вам говорил о плаще? Мы, уважаемый, шелкопряды, а не портные! Мы прядём-с, и прядём изрядно, как вы, надеюсь, могли убедиться. Ткачество — не наш профиль. Ступайте к Крестовикам, они обожают безумные идейки вроде вашей! — Шелкопряд отвернулся и зачавкал листом.

Тим взял корзинку, грустно покачал на лапе. Ладно, зато теперь у него есть шёлк. Придётся идти к паукам. Крестовиков он, честно сказать, побаивался, да и не он один. Жили они на отшибе, днём сидели в засаде, ночью плели свои сети. Говорили, что они знают всё на свете и живут вечно. Если пришёл к ним с просьбой, будь готов ко всему: понравишься — помогут, а нет — искусают до полусмерти. И говорят они с тобой вроде как молча. Что это значило, Тим не знал, но звучало жутковато.

* * *

Фиолетовую топь было слышно издалека: она монотонно квакала, крякала, булькала душными газами.

Тим вышел к болоту, огляделся: там и сям торчат куцые кочки, поросшие фиалками и кустами черники, тускло поблёскивает вода в безобидных на вид озерцах, сотни огромных паутинных колёс натянуты между ветками чахлых деревьев. Комары противно зудят над ухом. Ай! Тим хлопнул по морде, почесал укушенную щёку. Покрепче перехватил корзину с мотками шёлка и двинулся вперёд.

Он опасливо перепрыгивал с кочки на кочку: чуть зазеваешься — земля начнёт проседать, лапа уйдёт в неверную мякоть — не выдернешь. Выбрался на участок посуше, под худосочной осинкой, и огляделся. Где их искать-то, Крестовиков? Паутиновые сети подрагивали и, казалось, чуть слышно гудели. Он осторожно тронул лапой прозрачную нить — всё колесо пришло в движение, закачалось, будто живое.

— Извините! — просипел Тим: ему вдруг стало жутко.

— Нич-ш-ш-шего… — раздалось у него в голове.

Заяц удивлённо обернулся — никого, только болотные деревца шевелят вялыми листьями. Он собрался с духом и спросил, обращаясь к паутинной сетке:

— Простите, вы не подскажете, где найти Крестовиков?

— Веч-ш-ш-шером прих-х-х-ходи… Не меш-ш-ш-шай отдых-х-х-хать… — зашипело в ушах.

В этот миг беспечная пяденица влетела с размаху в незримую сеть, дёрнулась вперёд-назад, забилась… Тим повернулся на ватных лапах и запрыгал по кочкам прочь, слушая, как бухает на весь лес трусливое заячье сердце. Ох, неприятные они всё же ребята, Крестовики эти, правильно про них говорят. Ну его, этот плащ, к ним и днём-то страшно идти, а уж вечером его сюда и капустной кочерыжкой не заманишь!

* * *

Вечером Тим, стуча зубами, переминался под той же убогой осинкой. Было тихо и страшно.

Солнце изо всех сил цеплялось за верхушки Столетней пущи, но было понятно, что долго ему не удержаться: ослабеет, скатится по небу в лесное холодное море и, зашипев, навсегда погаснет.

— Здравствуйте! Добрый вечер… — собравшись с духом, прошептал Тим.

— Тш-ш-ш-ш… Молч-ш-ш-ши… Не меш-ш-ш-шай ох-х-х-хоте… Думай, зач-ш-ш-шем приш-ш-ш-шёл… — Многие голоса в голове сливались в странный шипящий хор, Тиму казалось, что сотни внимательных глаз изучающе смотрят на него из темноты и ядовитые зубы (или что у них там?!) уже готовы проткнуть его тонкую шкурку.

Он тряхнул головой, отгоняя страшные мысли, достал выкройку, развернул перед собой. Закрыл глаза, представил себе сотканный из белого шёлка плащ-летун — невесомый, но прочный, — потом увидел, как проносятся внизу зелёные верхушки деревьев… Он не знал, сколько прошло времени. Очнулся от мягкого шуршания в голове:

— Хорош-ш-ш-шо… Меч-ш-ш-шта… Мы тож-ш-ш-ше летаем. Ч-ш-ш-штобы летать, плащ-ш-ш-ш не нуж-ш-ш-шен.

— Ну да, вы же на паутинках летаете. Вам-то зачем плащ!

— К-х-х-ха, к-х-х-ха, к-х-х-ха, — зашелестело в голове. Тим не понял: это они кашляют или смеются?

— Ос-с-с-став-ф-ф-ф-фь… В новолуние прих-х-х-ходи. С-с-с-сделаем.

Тим подпрыгнул от радости и облегчения: Крестовики в него верят! Значит, всё получится!

— Спасибочки! Жутко вам благодарен!

* * *

В то утро Тим проснулся ни свет ни заря. Спать было невозможно. Он прошлёпал к комоду, выдвинул верхний ящик. Плащ чуть светился в темноте и, казалось, позванивал от нетерпения. Тим потрогал: лапа скользнула по гладкой, как луговая трава, ткани, и его от кончиков ушей до пяток окатило прохладной счастливой волной. Сегодня! Это случится сегодня: он, бескрылый маленький заяц, оторвётся, наконец, от земли.

Тим стоял на обрыве над Кривым озером, а внизу сияла тугая яркая вода. Лес просыпался, попискивал, поскрипывал. Утренний ветер теребил шёлковые крылья, в воздухе пахло влагой, цветами, озёрными травами. «Лапы пошире, — сказал себе Тим, — и ничего не бойся».

Он попятился, беря разбег, пронёсся по высокому берегу и прыгнул в небо, растопырив лапы. Удар о воду был таким сильным, что Тим едва не захлебнулся: вода ринулась в горло, он, казалось, навсегда разучился дышать. Вынырнул, отчаянно втянул холодный воздух, погрёб к берегу. Плащ облепил лапы, мешая плыть.

Тим выполз на противоположный пологий берег и шлёпнулся на траву, как мокрая бабочка. Белоснежные крылья превратились в тёмную кучу. Нет, он не плачет! Это вода течёт с мокрых ушей на морду. И вообще, чего плакать, всё же ясно: нужно просто взять разбег побольше!

Плащ высох на солнце удивительно быстро. Тим оделся и бодро поскакал по тропинке вокруг озера. День только начинается, ещё можно о-го-го сколько попыток сделать!

* * *

А однажды Тим стал взрослым. Как-то проснулся и понял: чепуха это всё, если ты заяц, тебе положено бегать, а не летать. Природа небось поумнее тебя, как она всё придумала, так и быть должно: зайцы бегают, змеи ползают, птицы — летают. А Крестовики над ним просто подшутили. Хотели, чтоб на опыте убедился: не бывает чудес.

Известным бегуном, как отец, Тим не стал — не хватило любви к бегу и желания быть первым. Зато он стал школьным учителем, преподавал выживание в лесу, предмет нужный и полезный.

В тот день на ВВЛ средняя группа сдавала нормативы. Галдя, дошли до Колючей чащи, выстроились у начала полосы препятствий. Тим обвёл всех взглядом. Приструнил длинного Яна, улыбнулся Полоскуну, напомнил Анике, чтоб в болото не лезла, по берегу обошла. C водобоязнью не шутят!

На Оскара, как всегда, старался не смотреть: было неловко. И жалко пухляка, и стыдно: с таким пузом в клубок не свернуться, не то что полосу пройти. От природы к полноте склонен, да ещё и ест всякую дрянь, над собой не работает. Он, Тим, тут бессилен. Ежонку только чудо поможет.

Тим скомандовал «На старт, внимание, марш!», щёлкнул секундомером. Все азартно рванули вперёд, штурмовать кусты терновника. Тим поскакал через взгорок напрямик к финишу, сел на пенёк. Ждал, вглядываясь в последнее препятствие — огромную кучу бурелома. Вот над кучей показалась измазанная грязью морда. Тим глянул на секундомер: ну, даёт Полоскун, десять минут три секунды! Да это же школьный рекорд! Поднял голову от циферблата, протянул лапу — поздравить чемпиона. Да так и замер, открыв рот. К нему, улыбаясь, бежал довольный Оскар.

По дороге домой Тим всё думал про чудесный рекорд. Ну что же, молодец ёж. Взялся за ум, перешёл на здоровую пищу, стал делать зарядку… Тим остановился, уставился на раздвоенную у корня сосну. Кому он врёт? Оскару никакая зарядка не помогла бы. Не та конституция, чтоб рекорды бить.

Тим поужинал, не замечая, что жуёт. Лапы сами понесли на чердак. Там, в деревянном сундучке, хранился белоснежный плащ. Заяц откинул скрипучую крышку, развернул шёлковую ткань. Три долгих лета провёл он тогда на обрыве, так и этак меняя длину разбега, угол наклона тела, натяжение крыльев. И неизменно шлёпался в воду. А потом сложил плащ в сундук. Выбросил, как отец говорит, дурь из головы. Перестал верить в чудо.

Ночью Тиму приснился папа-летяга. Они сидели рядышком на ветке старой берёзы, и летяга объяснял, хитро поглядывая: главное, сынок, — поймать ощущение полёта. Тому, кто знает, как летать, крылья не нужны. Вот закрой глаза и представь себе, что внутри открывается маленькая дверца. Она пропускает воздух, много воздуха, так много, что ты сам становишься воздухом, прозрачным, невесомым, бестелесным…

И Тим тут же почувствовал в груди эту самую дверцу, впустил в себя небо — и легко оторвался от ветки, поднялся над лесом, удивляясь, как же это просто. И при чём тут вообще плащ, глупость какая, полёт — он, оказывается, внутри. Вот про что говорили Крестовики!

Рано утром Тим вышел из дома и, рванув с места, понёсся к Кривому озеру. Встал на краю обрыва, вытянулся, закрыл глаза. Постоял немного — и шагнул вперёд.

* * *

Иммануил Шипун, большой белый лебедь, шевелил лапой крапиву у тропинки, недовольно ворчал:

— Ну где же… Здесь где-то была…

Сегодня ему опять приснилось далёкое, зелёно-синее — его и назвать-то страшно, не то что лететь туда одному. Проснулся — сердце бьётся, голова горит. Проворочался до рассвета, так и не заснул. Пока крутился, вспоминал, как рвали в детстве кошачью мяту. От неё сначала кружилась голова, потом клонило в сон. А почему бы и нет, в конце концов. Вдруг поможет? Иммануил выбрался из постели и пошагал по тропинке вдоль озера. Искал уже битый час, но проклятая мята всё не попадалась.

— Не спится, сосед?

Иммануил дёрнулся, поднял голову от крапивы. Чёрная Беата сидела в линялом шезлонге, призывно махала лапой. Змеиный царь, её только сейчас не хватало!

— Заходи, угощу успокоительным!

Хм… Может, и правда? Мяту он так и не нашёл, а Беата — в настоях дока.

Иммануил кивнул, подошёл, опустился в соседний шезлонг. Сделал вид, что не замечает, как Беата на него пялится. Он был бел, тонок, изыскан, как озёрный лотос, и прекрасно об этом знал. Соседка ничего для него не пожалеет: неравнодушна к красоте, старая туша. Но ради амброзии, что Беата подносит, и саму Беату потерпеть можно. Если не очень долго.

Барсучиха зевнула, уставилась на вылезающее из-за сосновых верхушек солнце. Протянула:

— Тоже сегодня не сплю. Всё думаю, как раньше жилось, до закона Манула. Эх, были же времена! А сейчас и не колданёшь толком… Ладно, Муля, будем сейчас от нервов лечиться. — Беата осклабилась, выбралась из шезлонга, поковыляла к дому. Вскоре вернулась, поставила на траву деревянный поднос с двумя кружками и зелёной бутылью.

— Представь, приходит ко мне вчера Тина Шатун со своим оболтусом — и с порога в слёзы: «Беатушка, помоги, на тебя вся надежда. Мой-то — здоровый лоб уже, а муравьёв до усёру боится! Позорище! В школе над ним ленивый только не глумится…» Ну, ты ж знаешь, Муля, у меня сердце доброе, пришлось помочь, — барсучиха подмигнула, — не за так, конечно. Теперь могу тебя порадовать! — Она разлила по кружкам бурую жидкость. — Первый сорт: мечты трусливого медведя!

— Что ж, благодарю. — Иммануил благосклонно принял кружку, покачал, принюхиваясь. — Тэ-э-эк, посмотрим… О, совсем недурно: малина, нагретый солнцем мех, горьковатая нотка дикого мёда. И что-то ещё, эм-м-м… Да, конечно: самшит!

Беата, замерев, благоговейно внимала.

— Весьма, весьма многообещающе. Ну, твоё здоровье, соседка! — Лебедь погрузил в сосуд толстый розовый клюв — и тут же брезгливо вернул кружку на поднос: — Нет, это решительно невозможно!

— Мулечка, напиток свежайший! Ты не смотри, что цвет такой, ты попробуй!

— Да при чём тут напиток? — капризно крякнул Иммануил. — Изволь полюбоваться, опять этот безумный заяц объявился! Лет пять назад мне пришлось на Змеиный ручей перебираться: этот идиот всю ряску в озере разогнал. Летать ему, видишь ли, охота! Какие, однако, дерзкие фантазии нынче у молодёжи! — Иммануил всплеснул крыльями. — Нет, ещё одно такое лето я не переживу. С моими мигренями… — Он приложил крыло ко лбу, закатил глаза и замер — похоже, надолго.

Беата присмотрелась: и правда, на обрыве маячила тощая длинноухая фигурка.

— Муля, да не убивайся так! Ты гляди, какой нежный. — Беата сочувственно тронула соседа за крыло, но тот только слабо зашипел, мотая головой.

Тогда она вытянула лапу, прицелилась в заячью фигурку. Потом резко провела сверху когтем — будто смахнула надоедливую пылинку.

— Ну вот и всё. Пей спокойно, Мулечка, никакие зайцы больше мешать не будут.

* * *

Тим шагнул с обрыва — и поплыл над озером. Это было так просто, так естественно — он не мог понять, как же раньше у него не получалось? А надо — всего-то! — впустить в себя небо и стать легче воздуха, легче лёгкого берёзового листа, легче паутинки… Заяц парил над Кривым озером, уши его трепетали на ветру, и не было во всём лесу никого счастливее его.

* * *

В первый день осени на обрыв высыпала разномастная весёлая толпа. Эхо испуганно заметалось между берегов. Когда звериный молодняк выстроился в кривую шеренгу, Тим прокричал:

— Поздравляю с началом учебного года! Так, плавать все умеют?

— Аника не умеет! — гаркнул Полоскун.

Тим углядел в шеренге перепуганную кунью морду, махнул лапой:

— Да, точно. Аника, иди сюда. На сегодня от занятий освобождаешься. В общем, плавать вы умеете, потому что я вас научил. А теперь научу и летать! Смотрим внимательно! — Заяц согнул лапы, оттолкнулся от земли и сделал плавный круг над озером. Все восторженно заухали, затявкали, завизжали. Длинный Ян подпрыгивал на месте и хлопал себя по рыжим бокам:

— Брат, брат, он летит, белкой буду!

— Внимание! — приземлившись, скомандовал Тим. — Встаньте прямо, закройте глаза. Представьте себе, что у вас в груди… Полоскун, не вижу ничего смешного! Что у вас в груди открывается маленькая дверца…

Вопли и всплески неслись над озером до самого вечера. Иммануил захлопнул «Весну и сыр», схватился за голову. Потом вскочил, стал рыться в шкафу.

Достал глянцевый рюкзак из питоньей кожи — подарок дяди Эда на совершеннолетие. Иммануил его так ни разу и не использовал. Зато теперь пригодится!

Стал пихать в рюкзак журналы и книги, приговаривая:

— Бежать, бежать из этого сумасшедшего дома! Когда идиоты собираются в стаи — лучше держаться подальше.

Он закинул рюкзак за спину, вышел из хижины, поднялся в тёмное небо и, тяжело ударяя крыльями, полетел в сторону Фиолетовой топи. Толстая луна сочувственно смотрела ему вслед.