Иллюзион жизни. Рассказы

Елена Сомова

Человек всегда находится в центре истории и своими раздумьями способен определить наиболее ценные способы выживания. В книге содержится рассказ памяти узников фашистских лагерей. В своей книге «Иллюзион жизни» Елена Сомова выражает дистанцию между общечеловеческими ценностями и олигархическим феодализмом, предложенным россиянам в качестве нового общественного строя. «Иллюзион жизни» – уникальная книга поэта в прозе. Елена Сомова рисует мир во всех красках, доступных зрению поэта и вдохновляющих.

КУКЛЫ ИЗ ЯЩИКА ТЁТИ ПАНИ

Путешествие в отвращение

Янеж чувствовал, как его закручивает спиралью в лабиринт квадратных комнат, он отчаянно хватал губами воздух, рвал на груди рубаху, подаренную Анел, и беспощадная воронка втягивала его все глубже, разрывая связи прежней жизни. Иногда в глазах появлялась Анел, она звала в свои объятья Янежа, улыбалась милой своей улыбочкой, и ямка на ее подбородке притягивала его губы, но поцелуй не мог свершиться. Янеж везде чувствовал только холод и боль, и даже обезболивающие леденцы казались ему отравой, чем—то отвратительным, как жаба, скользкая и неминуемая. Поганый жабий язык щекотал мочки ушей Янежа, он кричал в ответ, отодвигаясь от мерзости тщеславия быть поцелованным жабой, но она раскрывала свой ярко—красный рот и втягивала его язык глубоко в свое горло, и тогда Янежа начинало рвать. То, что выходило наружу, не было языком или внутренностями, но по ощущениям казалось, будто его рвет внутренностями, органами, оторвавшимися от стенок из—за резкой попытки оттолкнуться от жабы, пытающейся поглотить его своим всемогущим поцелуем. Жаба даже пыталась танцевать. Так танцуют на поминках, которые устраивает клоун: актерские поминки с черным юмором на Хэллоуин. Отвратительное жидкое тело жабы обнимало плечи Янежа, а он в ответ отталкивался от стенки, пытаясь прорвать эту прорву жира, спеси и слизи, что составляло жабье существо, и навсегда освободиться от гадкого насилья ласк, тряски, похожей на автобусную — по кочкам. Тогда жаба высовывала свой тонкий длинный язык и обволакивала сознание Янежа, затягивая петлю на его шее. Янеж кричал, звал на помощь, но его голоса не было слышно сквозь стенки пробирки, в которую он когда—то запустил головастика.

Анел поначалу очень горевала о Янеже, искала его взглядом на улице и в коридоре университета, искала его глаза в библиотеке, куда они вместе приходили, в книжном магазине, на рынке, где однажды Янеж купил Анел куклу на свою повышенную стипендию. Слезы катились из глаз Анел, когда она прикасалась к ручке двери, которую еще год или два назад трогал ее милый Янеж, придя к ней на именины. Анел знала, что хочет быть с Янежем всю жизнь, но никак не могла себе представить эту жизнь. Янеж объяснил ей, как они жили бы: он все время в науке, на конференциях и заседаниях кафедр, она — дома ждет его, угасает ее молодость, красота, силы покидают в бесполезных ожиданиях.

— Не может быть двух любовей, дорогой Янеж, — любовь одна, и я буду одна, буду ждать тебя.

— Я не могу объяснять очевидные вещи умному человеку, вбившему в свою светлую, но гладкую голову, по которой соскальзывает разум, некоторые не совсем умные мысли, — без тени желания пошутить говорил Янеж.

— Дай мне конфетку.

— Нет, это ты, милая, дай мне конфетку, дай надежду понять твои намерения. Реальные намерения, а не то, что ты вбила себе в голову, как эмблему идеализма.

— На, возьми, — шутила Анел. — Вот надежда, вот любовь и преданность тебе, родной.

— Ой, вот только не надо сентиментальностей, иначе с ума сойти можно от твоей любви. — Не люби меня, лучше полюби кого—то другого, кто даст тебе свое время, свою любовь в ответ.

Лабиринты квадратных комнат поглотили Янежа целиком, без остатка. Его уже нельзя было встретить ни в библиотеке, ни в книжном магазине, ни среди друзей, или на автобусной остановке. Анел плакала, и глаза ее светлели от постоянных слез. Бабушка сочувствовала, мама ругалась, папа уходил на кухню курить.

Янеж оставался в коварных объятьях жабы, царственно развалившейся на кожаном диване его кабинета. «Зав.кафедрой». Скользкая мерзкая тварь глотала язык Янежа, и он не мог ни слова сказать, ни посмотреть куда—либо, кроме ее жидких прозрачных глаз.

— Сохрани себя для любви, — орал в микрофон бард.

— Сохрани себя для жабы, — крутилась пластинка в мозгу Янежа в момент передышки от ее глаз, языка, ее лабиринта и геометрического экстаза плана составления его карьеры.

«Я умру», — думал Янеж.

— Не умрешь, — отвечала жаба вслух.

— Как мне быть? Я же не люблю тебя, ты противная, — восклицал Янеж, высвобождаясь от жидкого клея ее тела.

— Ты — мой пупсик, я играю тобой, как хочу. Сегодня ты полетишь в пробирку, и я стану тебя размешивать, — лепетала жаба своими отвратительными кроваво—красными губами.

— Я не могу! — вопил Янеж. Я же человек, — не робот, не гусеница!

— ТЫ — мой раб! — стукнула с размаха по столу всем телом жаба.

Сопротивляться было бесполезно.

Кто кому подарок

У меня есть несостоятельный любовник, и мы так сильно дружим — прямо падаем друг другу в объятья при встрече, когда я получаю зарплату. Хотя Восхотьевич хватает меня на руки и кружит, и кружит, пока не упадет на диван со мной в объятьях. Интересно складывается у нас вденьзарплатный диалог: вначале спросит сумму, затем «дай убедиться!», говорит. Не во мне убедиться — в деньгах. Убеждается мгновенно, плавно и неотвратимо отбирая эти вожделенные бумажки, да так, что кончики моих пальцев оказываются в ловких и жестких его щупальцах. Хотя Восхотьевич не осьминог, но хватка осьминожья выработалась у него в результате безработицы в стране.

Повешает лапшички освежеванной по местам боевой славы, тут и там, везде, где его потчивают денежками — и был таков! Умелец!

А лопоухие дамочки вздыхают не о деньгах, нет! О высокопоставленной челюсти, которой Хотя в азарте способен загрести даже несъедобные бумаженции. Очень эта челюсть им нравится, ибо почти все его дамочки стоматологи и зубопротезницы. А какие они проказницы! Ловко подгребают к Хоте прямо в самый дальний от его личной, хотевосхотьевской, зарплате, и нате вам! Забирают его к себе со всеми оставшимися зубками. Хотя успевает только после аудиенции с тетенькой — стоматологиней зубками клацнуть желтыми своими, прокуренными, и довершить интимный разговор привычной для всех фразой:

— Жене бы подарок какой—нибудь… А то она одна ждет, волнуется.

Дамы вскидывают брови так, что чуть ли не глотают свои зубы от неожиданности. «Ишь чего захотел!» — думают. «Подарки мы сами любим! Ждем их, беспокоимся!..»

А вслух произносят:

— Хотя, ой какой ты Восхотьевич! Какой ты ловкий малый, подарки гребешь лопатами, и никому не оставишь! Ты же, осьминожья твоя хватка, хоть раз видел, как эти деньги на подарки жизни мы зарабатываем?

Решили дамы—стоматологини проучить Хотю.

Пригласили его в аппартаменты, дескать, за подарками и предложили заслужить эти подарки.

— Вот, Хотя Восхотьевич, поставь—ка ты зубки деду вот этому, что в кресле восседает. Не всё ему восседать, надо же и тебе заиметь царское кресло. Поставишь ему зубы — и будешь, как царь сидеть удобно и шутить с нами.

Призадумался Хотя: получать подарки и сидеть в удобном кресле так вольготно: сразу пробуждается интерес к жизни! Но как зубы вставлять, Хотя не знал. Ему же в дипломе только за первые 15 предметов, сданных на «отлично», расписался ректор. Не даром Хотя окучивал грядки в его усадьбе! А как Хотя лопал там землянику — аж сам ректор изумлялся: греб прямо охапкой в огромный рот.

— Не от крокодила ли ты родился, Хотя? — спрашивал ректор.

— Сумка и кошелек только из крокодильей кожи может решить этот вопрос, — отвечал Хотя, слегка помедлив с ответом и сказав эдак, с расстановочкой, свою коронную фразу вымогательства.

Спорить с Хотей ректор не стал, но предложил ему попреподавать слегка в пятидесятиградусную жару в непроветриваемом помещении. Хотя Восхотьевич согласился. Итак, в назначенный день состыковались «воздушный корабль» по имени Хотя Восхотьевич и его «инопланетяне» — студенты. Дабы не смущать подарколюбивца, ректор скрылся в неизвестном направлении на пару лекций в другом корпусе вуза. Вернувшись, ректор обнаружил студентов за кафедрой, столпившихся над умирающим

Хотей.

— Мы подарили ему песню, — выговаривая слова сквозь слезы, шептала староста группы. И он огорчился, что нечего взять супруге, а мы… так старались…

Крупные габардиновые слезы текли по щекам студентов. Кроме занавески, которую Хотя не успел снять вместе с гардинами в подарок жене, подтираться было нечем. Все подходили к занавеске утирать слезы, пот и втихаря, сморкаться.

— Да, мы даже в припеве слова разные сочинили, без повторений.

Долго еще плакали бы студенты над умирающим Хотей, но вбежала тут в аудиторию хотьевская супруга с воплем «Украли подарки!».

Хотя резко вскинул брови и вскочил с рук первокурсников, решив попреподавать за ректора у старшекурсников, чтобы отработать неизвестно кем украденные его подарки. Ректор узнал об этом из сбивчивой хотиной фразы, брошенной в коридоре вуза. Из нее следовала морзянка зубов верхних о нижние: «Нам без подарков не прожить! Бегу к старшим. Всё проведу, мне скачали на телефон. Ты пока посиди за меня в кресле стоматолога».

Ректор не ослышался. Его ожидал эшафот, ибо лечить — и тем более ставить зубы — он не умел, в чем признался себе откровенно.

Орел в полете

Вот только успели познакомиться, как он начинает властвовать: мысленно ставит ладони на стол домиком, на вытянутые пальцы рук, локти кверху в разные стороны, — ну чисто орел перед полетом.

Излагает: «Я как член….» и т.д. СП или РСДРП, или как там… Фишка на голом поле ракурса.

Парит над нищим коллективным разумом, ставит во главу угла никем не свергнутое бесстыдство превосходства и ждет подсчета согнутых перед ним спин. Понтий… Поня. Понька, — так точнее. Пилад, правитель и узурпатор.

Кто кого

Кто кого быстрее съест: я колбасу или она меня? Раскрывает рот колбаса. Желудок раззявился так, что конфета, съеденная пять минут назад, становится песчинкой, а потом вдруг египетской пирамидой, и поглощает меня, как мумию. Нет меня совсем, есть голод, поедающий изнутри меня саму. Что это? Шоколад неотвратимо надвигается, своей вязкой коричневой структурой жует меня, кусая бока своими коричневыми кубиками с орехами. Тут вступает кофе: он пьет меня большими глотками, обнажая горячие до молочной белизны зубы.

Сыр, гадство, сыр жрет меня, раскрывая хлебные поры бутерброда, больно царапая корочкой, соскребая слизистую оболочку с моих лор-органов. Хищный сыр! Я не подозревала, что продукты могут ополчиться и начать войну против меня самой. Воинственный лимон каждой долькой поедает мои глаза и слезами моими питаясь, разъедает мое достоинство, потому что я ору от боли, и холодный пот от мороженного в рожке, заливает мои глаза. Клубничный джем в мороженом, в самом конусе рожка, оказывается, поедает беспощадно мой послеродовый живот. Вначале щекотно, а потом… «А-аа!» Бананы двинулись на меня в атаку, хватая за бока и локти. Яблоки бьют в поддых, прыгая от стены и лопая мои плечи. Волосы запутались в макаронах, поедающих мою кожу, как черви. Это змеи. Удавы. Давят меня в грудь, жрут сердце. А я их в детстве с сыром любила, а они… Подлые. Сжирают меня вместе с вафлями «Акульчев» без пальмового масла, с земляникой, эта земляника прямо кровавыми ножками отрывает от меня куски и ест, листьями запивает, вытянув их трубочкой, подобно губам. Ужас как больно. Что вы, подлые, делаете со мной? Отвисаете под кожей, вобравшись в меня, как сотни клещей, ворочаетесь, как змеюки, клубами двигаясь по органам. Голод сжигает еду и ее любопытство: как во мне: влажно или сухо, горячо или холодно.

Жрет-не нажрется колобок апельсина, расширяя корку до неприличного. Вкусная я?

О тебе мне приходилось мечтать в детстве, а твой брат мандарин обволакивал ярким ароматом, и вы мной наслаждались, ели мягкость моего характера, уничтожая мое существование на земле. На планете. Во вселенной. Съели совсем. На фотографиях я была худенькой девочкой, затем сочной женщиной и, наконец, вашей жертвой. Несчастная, рассовывала я вас по пакетам и несла в холодильник, не думая, что вы съедите меня, продукты. Самовозгораясь, даже чай уплетал мой мочевой пузырь, чмокая ложкой и пипикая сахаринками в воде. Рыбу я не любила, она пожалела, может быть, она-то меня бы пожалела, я же Сомова, рыбная фамилия. Съели меня гады продуктовые. Некого теперь печатать в журнале. Радуйтесь!

Ищут, зовут, а нет меня! Я во рту у колбасы. Уже разжеванная, спрыснутая мороженым с клубникой, проколотая горячими зубами кофе, почти сплю, но хотелось еще прочесть книжечку на сон грядущий, или фильмик посмотреть.

Щас! Дадут они фильм… книжечку! Пинаются, толкаются и воняют: бананы переполнены сливками и ломятся в апельсин, жмутся, орут в желудке: «А на фига нас брала из корзины? Лежали бы сейчас, гнили в магазине! Съела? Мы тебя не воскресим!»

Грязные белые сливки: белые, но грязные, в клубнике и шоколаде, что вы делаете в моём желудке? Тошнотворно-сладкий снег, мягкий и пластичный, из спрея, — и это сливки?! Корова не мычала над их созданием, жуя траву и вырабатывая молоко. Утренний завтрак синтетикой — порождение цивилизации, — что кусок пластика съесть, что сливки эти — одномоментно остается в организме и жрёт изнутри.

Ищут: «Мама, ты где?» Хотела крикнуть, но звук не идет: застряла в помидоре. Жуть какая!

Бывало, я завтракала только, получив успешный заказ и записав его. Так надо действовать: надо же заслужить хлеб насущный. Да, я теперь так и буду снова делать: успехов больше в работе будет.

Не ем, звоню. Не результативно долго, но не сильно многообещающие импульсы всё же были. Не ем и не пью. Активнее работаю. Думаю, как увеличить спрос на заказы. Молния мысли мелькнула, озарив мозг и всё вокруг. Одна удача. Не пойду есть, чтоб не спугнуть успех. Попью только. Маловато, но меньше бегать придется… Иногда разогнуть ноги надо всё же, чтоб не затекли мышцы. Работа в лес убежит — где искать придется. Не упускать возможность удачи, моей рабочей лошадки, конька моего, — важно.

Есть не буду совсем до следующего луча или проблеска, а свет удачи забрезжит — вгрызусь в работу, подобно коню в удилах — и на скаку захвачу себе успех. И есть не буду совсем — пусть внуки едят, дети. А то им не хватало еды, детям, было такое время. Главное, чтобы голова не кружилась. Если закружится — немного поем без рвения. Рвение — работе, а принимать пищу без рвения надо. Тогда всё будет отлично!

Вы когда-нибудь пробовали наблюдать за людьми, как они меняются, портятся или хорошеют от времени. Кое-кто надувается, наливается салом, заплывает мозг, жиреет печень, извращаются вкусы. Хиреют мечты, наконец, голос становится выше и — тут самое смешное — при попытке сообщить зрителям, соглядатаям что-либо важное, получается писк, отважный такой, но писк, и губы при каждом вспискивании складываются в углах в утиную пупуську: кря-кря! Это происходит из-за несоответствия внутреннего выгорания и насильственного обманного рвения показать себя еще в силе.

«Я сильный! Сильный и смелый!», — трясется от страха за результат фальсификации «двигатель прогресса». Вот-вот раздастся щелчок — и вся аппаратура для проигрывания одной и той же пластинки для втирания в мозги прошловековой плесени останется всего лишь пластмассой для домашнего пользования, а все «наработки» — недоделками и просто школьным сочинением, за которое оценку поставили как минимум 30 лет назад. Неактуальный неформат, но в иной плоскости — объед (не — кт) внимания потребителей — по всем правилам искусства вранья становится валютообразующей кнопкой для ленивой попы.

Потребитель вырождается в поглотителя, проходит его температура накала, охладевает финансовая дырка, а за бесплатно даже в подворотне… не то что в культурном заведении.

***

Нам, толстым, не везет

Мы движемся, как слоник,

И нити ткани лопаются вслед.

Была б худее — завела бы домик,

Пыряла б в нём, как вол, пока скелет

не крошится, пока дымящей новью

порадует кораблик ветровой

и принесет мне аромат с любовью,

и окунет в блаженство с головой.

По голограмме облака над сушей —

Пушинки тополя настойчиво летят

И открывают чакры, лица, души,

На озере пух маленьких утят,

Восторги бархата травы, богатой

на ощущенья: и прохлада в зной,

и гамма клевера — он вездесущий! —

брусничным цветом услаждает взор порой.

Нет крови на моих стихах заклятых,

Кишок, дымящихся и скальпеля, взасос

кромсающего мякоть плоти, смятых

вонючих простыней. И вот вопрос:

я, не бывавшая в анатомичке,

однажды посмотревшая кино

про внутренности, приставляю спичку

к цикорию конфорки, ни одной

попытки суицида не свершая,

самоубийца я в глазах людей:

диету прочат и вагоны чая

дристосного, — пей сам! Учи врачей!

Я ж не могу писать на унитазе,

И жить в обнимку с ним, за три часа

До полдника не съесть обед в Камазе

И взвешиваться после на весах.

Я лучше затоскую по любови,

Повою на юпитер в час ночной,

Потом умру рассветною порою,

А после — на работу с головой.

Нам, толстым, повезет на распродаже

Резинок для трусов — метраж большой

За маленькие деньги. Маша тоже

Купила про запас вместе с лапшой.

Идем по рынку, словно бы богини

Индийские, ну, или же слоны.

«Слонихи» — так со школы нам забили

Цепь погонял среди обжорств страны,

В которой не было ни мяса ни колбаски,

А были макароны и кефир.

И в транспорте мы уминались в тряске,

И до сих пор орем чуть что: «За мир»!

В колдобинах дорог бензин недешев,

А жизнь дешевле пятака свиньи,

Простые мы, как монументы трешниц,

Бежавших от диет и просьб семьи

Не жрать под вечер, ночью и под утро,

Не жрать под вечер, ночью и под утро,

Когда дрозды диковинные спят,

Лишь дядя Петя дрелью сверлит что — то,

Когда дрозды диковинные спят,

Лишь дядя Петя дрелью сверлит что — то,

И за спиной родители стоят.

Сверли, Петюша, хоть стену, хоть крышу, —

У нас починят — только жэк проспит

Полдюжины аварий. Третий — лишний,

Но у жены сосед в душе болит.

Она не толстая душой и телом.

Вот, похудеем — и нагоним. Ей

Сосед несет покушать между делом,

А ты с диетой. Кто тебе родней?

Я фитнеследи стану непременно,

Вот в этой жизни свой шашлык доем,

И сразу спать. Сон снится офигенный, —

Я в нем богиня! Слон идет в мой плен…

25 июн. 22 г.

В персиковом аду

«Плохой я человек, меня убивать пора», — думал Унций Стремнович в тенистых ветвях персикового ада. Ада, а не сада, потому как не ел он сам персиков, и даже цвет оранжевый не любил, а любил только одно: деньги тратить без оглядки на бедность. Душевно богат был Унций Стремнович, оттого не задерживались у него деньги надолго.

Дали Унцию денег аж 72 тысячи 675 и сказали, что на полгода хватит, а он их за полмесяца истратил.

— Гад ты такой! Персиковая твоя голова! — кричала на Унция Стремновича его супруга Лыжа Сквововна. И на кой ты свалился на мою шею, персиковая твоя голова, да не думаешь ты ею, Унций. По что ты все деньги истратил, гад?!

А голова у ее мужа и правда была персиковая! Светло — рыжая курчавость нежным бархатом расстилалась от макушки вниз по всей голове Унция Стремновича. И далее мелкими колечками по плечам и спине. Не носил Унций на плечах погон, потому как не было у него воинского звания и призвания быть военным, зато колечками персикового цвета устланную спину его так любила его супруга, что защищала всегда своего мужа, даже когда он был неправ. У супруги его Лыжи Сквововны была изначально воинственная выправка. Сполна несла она в своем худеньком тельце и ответственность, и командирский тон выкрика воинственного, точно петух ранним утром, и чего только не несла, но только женственности в ней не было, о чем горевал порой супруг ее длинными зимними вечерам под лампой прямого накала. А где еще быть вечером, если не дома, зимой?! Летом другое дело, выйти погулять сам Бог велел. Вот только люди кругом, лишают комфорта. Мешают они, мучают глупостью своей несусветной. Орут рядом со спящим или едва задремавшим на солнышке Унцием Стремновичем. Доказывают друг другу, кто глупее, соревнуются в невежестве.

— Унций — Унций, да кто ж летом на улице спит, горе ты мое луковое, — восклицала Лыжа Сквововна над спящим супругом, найдя мужа на лавке в скверике.

Ревнива была Лыжа, а вдруг к любимой его персиковой спине приникнет кто? Будет колечками играть, на пальчики тонкие наматывать, да гадать: любит — не любит?

— Не надо, Лыжа, не тронь меня, — причамкивал сквозь сон Унций. Судьба моя такая горемычная, быть твоим котиком, Лыжа моя.

И тут начиналась игра двух престарелых супружников, с юности женатых и давно насытившихся всякими играми. Что ни говори, к старости ближе смех берёт над молодыми: уж любятся — милуются, а детей родят — так и врозь. Торсами своими упитанными встанут против себя самих — и ругаться!.. Слабы характером. Избалованы родителями. Не готовы к борьбе, труду и обороне от сложностей, придуманных такими же полуспящими — полуработающими, вечно нуждающимися в подмоге финансовой, верховными главнокомандующими деятелями собственной семьи.

— Да вы подождите разводиться, потерпите. Стерпится — слюбится, что было плохого — забудется, — припевала Лыжа Сквововна над своими племянниками.

У самих Головаревых детей не было, а племянникам от них советов перепадало. Но так надоели эти два крахобора своим племянникам, что выдвинули они требование к Головаревым: платить им за каждый выслушанный совет. Ничего другого придумать они не могли, так и сказали, платите, мол, нам за то, что мы слушаем вас, а будем или нет выполнять — это наше дело, потому как наша жизнь, и в аренду мы вам ее не сдадим!

Поначалу показалась идея племянников слишком наглой, но подумали Головаревы, и решили: нет у нас детей, так хоть племянникам поможем определиться в жизни.

— Лыженька, я могу стать полезным этим пройдохам, и ты. Моя лапонька! Мы станем хорошими людьми, если эти пройдохи покажутся умными и воспитанными соседям и всем, кто знает нас, и наши имена припомнят с уважением.

Стали платить Головаревы своим толстозадым племянникам за каждый свой высказанный им в разговоре совет. Деньги кончились вместе с советами. Осталось у Лыжи Сквововны одно только пожелание для племянников: начитавшись на ночь Пушкина, не идти в скверик на лавочку, а то уснуть недолго, а уснув, можно и без денег остаться. И читая стихи Пушкина Александра Сергеевича, надо не впадать в истеризм православия, где поэт уподобясь пророку, высказывает, как надо распорядиться деньгами, чтоб стать святым. Так Лыжа решила реабилитировать своего супруга в своих глазах, чтобы думать, что не потратил он свои деньги, аж 72 тысячи 675, а вынули у него, у спящего, прабандиты ушлые. Только рот открыла дать совет бесплатно, а племянники чихнули оба разом, попала в дыхательные пути Лыже Сквововны их мокрота, и задыхаться стала супруга Унция Стремновича.

— Лыжа моя ненаглядная! Прости ты меня грешного, супруга твоего Унция, — причитал над задыхающейся женой персиковый муж. — Я стану есть персики и ухаживать за деревьями в нашем саду еще лучше, никогда больше не пойду в парк на лавочку, если ты зовешь подрезать иссохшую ветку — подрежу. Не покидай меня, Лыжа моя любимая.

И упал от сердечного приступа.

— Там, под лавкой в саду…, — начал было свое предсмертное завещание Унций, но племянники перебили:

— Лежат не потраченные наши деньги!

— Да, мальчики. Деньги ваши. Советов не будет.

Свист разбойничий раздался, или это Соловей — Разбойник из сказки вернулся в персиковый мир Головаревых, но свистело в воздухе, пока Лыжа держала руку Унция в своей, прижимая ее к груди и поливая горькими слезами память об их светлой любви.

Племянников след простыл. Может, звук исходил от улетающих денег, но вполне возможно, этот звук возник от улепетывающих пулей двух племянников Головаревых.

Прощаясь с жизнью, бежал Унций в мыслях, и махал флажками, что в обеих руках застарелого растратчика мелькали, подобно бабочкам — капустницам, извещая о себе для недоброжелателей, не желающих заметить Унция и принять за существо, а не сущность. Сущностью звала его Лыжа за свои безнадежные попытки снять супруга с дивана и повести на достойные не мальчика, но мужа, заработки. Унций же не упирался, но едва жена, успокоенная начальством, удалялась в огород, муж улепетывал, только пятки сверкали, на ближайшую лавку в парке думать о вечном.

В вершинах парковых деревьев блуждал длинный вопль истошной радости: это племянники Головаревых праздновали победу. На что, вы думаете, потратили племянники денежки, припрятанные Унцием от Лыжи? На газонокосилку! Вырубили персиковый сад, едва схоронили супругов верных, и устроили себе площадь Свободы.

Из светлой жизни Унция и Лыжи

Унций никак не мог найти подешевше платья для супруги.

— Ну, ты хоть трусы купи мне, муженек!

Унции почесал в затылке и пошел снять с веревки у соседей трусы для Лыжи.

— Купил, примерь, дорогая! Ну, вот сюда ножку, любимая моя! — Лыжа послушно ступила ногой в заготовленное Унцием лассо для их будущей любовной игры. — Теперь сюда, милая! Прекрасно! Не губи свой интеллект слишком большими мечтаниями! — Унций стал медленно целовать ногу Лыжи, двигаясь выше от колена к животу.

— Негодник!.. — пошутила было Лыжа. — В мечтах моих, конечно, было платьице, — многозначительно протянула супруга Унция Стремновича, слегка сопротивляясь для приличия. — Ну что с тобой делать, не на дуэль же с соседом посылать! — воскликнула Лыжа, крутя на указательном пальце веерок из длинных белых перышек.

— Лыжа, дарую тебе эти трусики, дабы ты носила их с почетом и уважением ко мне, твоему верному слуге, — торжественно произнес Унций, искоса поглядывая на супругу и дойдя в поцелуях почти до груди.

Тут раздался треск: в окно лез сосед, воодушевившись игрой Унция и Лыжи. Матадор Игнатьевич уронил с подоконника вазу с цветами и дико извинялся, держась за штаны.

— Ах! — вскрикнула Лыжа наигранно, ибо Матадор стал ее в девятом классе их совместной учебы в школе. И тихо Унцию: — Что делает здесь этот мерзавец? Я трепещу по тебе, Унций! Уйми негодяя, пока я не легла с ним вместо тебя. Он уже тянет свою мохнатую лапу к моей подушке.

Кровать супругов с широкоформатным матрасом стояла неподалеку от окна, так что пока отдыхала в своих апартаментах жена Матадора Игнатьевича, он решил вступить в диалог с соседями на их жилплощади.

Унций, не решительный и стыдливый, встал, подобно горному оленю в схватке с противником на защиту своего лютика, доброй и ласковой Лыжи Сквововны, умиляясь ею с натуры.

Лыжа от счастья раскраснелась, принимая подарок мужа, а тут отступила, ожидая в тот момент чего угодно, но не вторжения Матадора. Лыжа поняла, что сказочки конец, и решила напоить обоих дураков и пойти проверить, у их ли соседей муж стянул для нее труселя. Ускользнув за веселящим напитком, Лыжа выставила огромный кувшин на стол и сделала ход дамкой: ушла «попудрить носик», оставив кувшин на столе перед своими кавалерами и бросив небрежно: «Дайте отдохнуть своим желудкам, друзья мои! Так перенапрягать свой организм негуманно!»

Далее Лыжа Сквововна покрутилась возле соседской дачи, поподглядывала в щель их тубзика, — никого. Подумала: «Наверное, соседка пошла в магазин за трусами, пока она ходит, пошлю мужа за платьем».

Во дворе на веревке висел так себе сарафанчик с жар — птицами на подоле, и по всему подолу эти чудо — птицы хвосты веерные свои распушили. Вернувшись домой, Лыжа обнаружила двух спящих мавров. Наутро оказалось, что одного из них уже нет, а именно Матадора, и Лыжа, перекрестившись, продолжала разговор, выкинув попавшего под бок плюшевого медведя из окна.

— Унций, к трусам — то надо бы и платьишко! Я у няньки Матвеевых видела такое, с жар — птицами на подоле. Купи мне такое же! Ну, персик ты мой ненаглядный!.. — загадочно вскидывая брови, продолжала игру Лыжа, приближаясь к Унцию, подобно сиамской кошке во время брачного периода.

— На веревке во дворе висит? — быстро спросил было Унций, отступая на шаг назад, ибо Лыжа во время таких шуток внезапно, не желая зла «своему пупсику», может наступить на мозоль.

— М — да! — воскликнула Лыжа, в мыслях утопая в цветах от своего возлюбленного.

Стырил Унций у соседки и платье, в кармане которого нашел записку: «Ах ты мерзавец! Положи на место мой сарафан и верни мои же трусы. Твоей толстопопой Лыже они не в пору. Вернешь — научу тебя главной песне жар — птицы».

Унций любил поразвлечься с соседкой, потому снял с веревки платьишко во дворе Матвеевых как бы напрокат.

Подошел вечер.

— Ах, ты моя ненаглядная Лыженька! Дай — ка я на тебя, на умницу, посмотрю, да одену тебя, мою умничку! Восклицал Унций в воодушевлении.

— Унций, мой пупсик! — бросилась навстречу мужу Лыжа, вернувшись с моря, где подрабатывала, заплетая множество длинных косичек в несколько рядов приезжим.

— Вот так, бедрышко мое великолепное, вот, плечики, — отлично! Поедем гулять подальше, на набережную, а то Матвеевы неровен час, приедут с работы. Знаю я их: не ждешь, а являются, как снег на голову.

— Унций! Ты мой ненаглядный! Раскраснелся как, старался, мой лапочка! — Лыжа, не зная, как еще выразить свою преданность мужу, потрепала его по бритой щеке.

Рука ее скользнула от щеки поперек плеча мужа, и по инерции прошла вдоль его нагрудного кармана, где лежала записка соседки. Унций похолодел спиной и грудью одновременно. Рука Лыжи интуитивно почувствовала подвох, и потянулась к карману Унция. Челюсть Унция отворилась и нервно застучала зубами о ковер, пригнувшись, Унций чувствовал себя в безопасности, зная, что коврик почищен супругой утром. На полу лежала увесистая скалка, которую уронил Матадор Игнатьевич, пролезая в гостеприимное окно соседей.

Совесть

Глава 1

Пользоваться людьми, как тряпками — удел пустынного скопца. Он умен, но гадок: растит себе доносчиков и проституток, пока они сами не поймут, во что влипли, что ими пользуются, как расходным материалом для пирамиды Зевса — мечты пустынного скопца. Для собрания пирамиды скопец ездит в разные концы света, привозит маленькие фигурки, чтобы приманить ими внимание очередной жертвы. Это одно из заблуждений пустынного скопца: собирает мелочи жизни, кусочки цивилизации, покупая их в разных концах света, когда рядом с ним в пределах его жизнедействия умирает любовь к нему то одной, то другой человеческой жертвы. Это жертвоприношение совершается невольно, человек начинает верить только мысли, минуя чувства, теряет связь с миром, выстроив вокруг себя монументы славы прошедших веков, и живет среди этих монументов, вычеркнув из поля внутреннего зрения всех и всё, что не относится к его исследованиям гармонии мира.

Насколько человек бывает падок до мелочей, настолько скопец их использует в своих целях. Скопец живет с тигрицей Чарой во дворце подлости, навещает своих жертв редко, но священно, приносит экслибрисные книги, отнятые у мертвецов, им выделанных в пустынников своими постулатами, и оставляет о себе память.

Вид скопца противен: скулы двигаются, как жвалы огромного насекомого, но он затуманивает мозги жертв сразу, увеселяя их античным юмором и подбадривая в сексе. Он умело порабощает и развращает душу жертвы, обирая до нитки всем, что держит человека на земле, — работой и счастьем, а друзьями — в первую очередь, потому что он знает, что без друзей и общения человека нет.

Взаимосвязи человеческого сообщества издавна играют большую роль в деле становления личности и продвижения деяний во имя высокой идеи. Пустынный скопец внушает жертве отвращение к его жертвенному делу, убеждая в том, что дело, которое дается его жертве с легкостью, не стоит выеденного яйца. Он выедает мозг постулатами римских правителей, насаждая отрицание идеи счастья и свободы. Идея свободы — противостоящая комбинация жизни, неприемлемая рядом со скопцом и в зоне его влияния.

Так человек, выбранный жертвой пустынного скопца, становится предателем, подлецом, стяжателем, одиночкой, разрушая связи, заведенные до знакомства с этим хищным человеком.

В жизнедействии скопца отсутствует понятие совести, сам этот продукт вырабатывается связями с людьми, а скопец лишает жертву общения, заточая в склеп отчаяния и безнадежности. Для жертвы главное — понять безнадежность своего положения, в которое ставит человека пустынный скопец. Поняв, человек будет пытаться высвободиться, но делать это надо с осторожностью. Щупальца скопца ловки, ум остер, он управляет связями и толкает на убийство ради своего благоденствия. Там, где появляется скопец, все обязаны играть по его правилам, иначе его пирамидальные этажи уходят внутрь земли, а это не входит в замысел деятельности пустынника: он пользуется жертвой на земле, хотя усердно тянет свои жертвы под ее покров.

Многие жертвы убеждались в том, что даже понятие совесть пустынный скопец трансформирует под свою лигу, и заставляет плясать по его правилам: сначала всё ему, потом — его немногочисленным последователям, и никогда — самой жертве, иначе жертва, получая статус и право, утрачивает связь с Аидом, данным скопцом как билет в путешествие. Аид — обратная сторона бытия пустынного скопца.

Отсутствие совести больше цепляет за нерв, нежели ее наличие. Отсутствие совести порождает такой феномен цивилизации, как предательство. Что это такое, попробую показать фрагментом бытия.

Парень-студент и девушка — ученица советского профессионального образовательного заведения под названием ПТУ. Этим названием пугали семиклассников, чтобы лучше старались в учебе и поступали в высшие учебные заведения. Девушке пришлось пойти туда учиться, чтобы помочь маме и папе выбраться из финансовой прорухи. Студент пользуется девушкой, и прогнозирует рост ее способностей. Они оба посещают литературное объединение, учатся хорошо писать стихи у мэтра. Парень читает в свободное время стихи классиков, и решив сделать девушку своей литературной рабыней, поставить ее перед необходимостью искать в нем поддержки, он не желает пускать ее в своих познаниях дальше половой тряпки: сам читает Ахматову, а доверчивой девушке советует читать всякую чепуху в мелких сборниках. Это длится до того момента, когда в ней наступает прозрение, подаренное человеком, знакомым и скопцу и девушке, но только для девушки тот человек становится истинным другом, и благодаря дружеским беседам с ним, девушка обретает счастье мысли и впоследствии получает высшее образование и более высокий статус, нежели у ее бедных родителей.

А пока скопец удовлетворяет жажду всевластия: находит стихи известного поэта и в присутствии девушки критически осмеивает их, рассмешив ее гримасами. Далее письменно заявляет о себе в адрес редакции журнала, просит девушку поставить свою подпись под хамским письмом, отрицающим поэзию автора стихов, этого известного поэта.

Девушка — существо тонкое, она свято верит в торжество поэзии над грязью мира, ей нравятся стихи поэта из журнала, но она любит этого юношу и, чтобы продолжать любить его рядом с ним — не в разлуке — покорно ставит свою подпись под письмом поэту, которое коварный юноша собирается отослать в редакцию журнала. Ей непонятны действия студента, но он хорошо просчитал, что его девушка необразованна так, как он, и она талантлива необычайно. Ему же не хочется, чтобы публиковали не его самого, а ее, и он делает хитрый и подлый ход: якобы в шутку сочиняет вслух письмо, и заставляет ее написать своим почерком этот пасквиль. Он прекрасно понимает, что увидев этот почерк, члены редколлегии навсегда запомнят его с отрицательной памятью — этим почерком был написан пасквиль на стихи их любимого и всеми почитаемого автора журнала. Значит, ее публиковать не будут. Минус один конкурент на право иметь публикации в солидных журналах. Этому студенту понятно, что он делает подлость, совести у него нет, но ее не надо иметь в деле развития карьеры. Поставить подножку врагу — путь к победе. Так, миллиметрами, Пустынный скопец приближался к достижению своей власти.

Студент вызывал в девушке гамму ощущений, смотря томатными глазами в ее лицо, простодушно открытое навстречу его острых глаз и цепких пальцев. История паука и мухи, запутавшейся в паутине. Ему надо было только насладиться родником ее чувств и уйти, хлопнув дверью, но поскольку это было невозможно, потому что встречались они в его квартире, то парень был вынужден заняться воспитанием ее чувств, и делал это не без внутреннего отчуждения. То, зачем она ему была нужна, не составляло основу его жизни, но добавляло шарм его облику, и что от этого была подпорчена ее моральная картина, добавляло перца в отношение к нему сокурсников. Это была заветная мечта каждого студента: иметь даму в свободном доступе, но в советское время — даму, да еще с колбасным бутербродом в голодном студенческом коридоре, куда они вместе приходили в философский кружок — фишка драгоценная.

Глава 2

В советское время все мечтали о колбасе, потому что ее на прилавках было крайне недостаточно, и мечты о заветном продукте будоражили умы жителей советских рабочих и служащих. В универсамах мелких городов колбасу вывозили в маленьких тележках, расфасованную кусочками, граммов по триста, аккуратно завернутую в бумагу и с проштампованным ценником, и выдавали только по одному куску в руки, поэтому в универсамы предпочитали ходить всей семьей, чтобы в каждые руки по куску колбасы получить. И такие выходы фасовщицы тети Раи в городе, где проживал пустынный скопец и девушка, осуществлялись один раз в месяц. Случались выходы незапланированные, когда члены политбюро выезжали на знаменитые пикники в страны зарубежного комфорта: Югославию, Чехословакию, тогда еще не разделенные политическими палачами, и питались там, а народу выпадало счастье отведать заветного продукта — колбасы.

Какие только сказки не сочиняли родители для детей, чтобы не слышать нытье о вкусном продукте: ее и в школу на бутерброде удобно, и вкуснейше с лимонадом «Буратино»! Колбаса с лимонадом — было любимым лакомством людей советского пищевого апокалипсиса. Антиколбасные бредни сочинялись умелыми мастерами жанра и распространялись эффективным сарафанным радио. И крысиные хвосты, якобы, в колбасе находили, и туалетную бумагу добавляли на мясокомбинатах, чтобы увеличить массу и накормить жителей населенных пунктов, но все бредни только подогревали интерес к продукту.

Советские школьники лепили колбасу из печенья с вареной сгущенкой, сварив закрытую железную банку обычной молочной сгущенки в огромной кастрюле, но надо было, чтобы банка полностью была покрыта водой. Варить надо было ровно два часа, и посматривать, чтобы банка со сгущенкой была полностью в воде, иначе она могла взорваться, если от температуры нагревалась крышка, и ее отрывало от банки, а содержимое разбрызгивалось по всей кухне. Так, налив побольше — выше крышки — воды, не рискуя жизнью, девушка сварила однажды с подружкой сгущенку, и сделала сладкую колбасу из раскрошенного печенья и этой сгущенки, — для пустынного скопца. Отведав уникальной сладости, тот даже не подумал жениться на ней, а ей так хотелось стать важной дамой, с этой целью она и пыталась завоевать сердце юноши.

Открыв банку, вынимали всю коричневую сваренную сгущенку в чистую кастрюльку, мелко ломали печенье до крошек, но не всё печенье мелко, в муку, а чтобы некоторые крошки были маленькими кусками и были похожи на колбасный жир. Добавляли в густую сладкую массу орехи и мелко порезанную курагу, заворачивали эту сладкую кашу в аккуратные столбики — оборачивали целлофаном, замораживали в морозильнике и после глубокой заморозки, нарезали кружками к чаю на классных часах. Голь на выдумки хитра. Люди были проще: делились последним с другом, потому что главным понятием времени в СССР была совесть.

Потом, после перестройки, получив мясную колбасу на прилавки, люди стали мечтать о совести и воззывать к ней, но она стала в дефиците. Уравновесить баланс не удавалось никому, кроме клоунов. Совесть находили в виде светящихся цветных огоньков преимущественно за ухом, доставали из-под локтя, обнаруживали возле носа у завертевшегося школьника на цирковом представлении. Совесть приносила собачка клоуна, наигранно чихая, а сам клоун доставал совесть у собачки из-за ушка и делился ею со зрителями, радостно показывая свою находку, подняв ее высоко над головой. Клоуны старели, а совесть меняла цвет, становилась ярче, потому что накопивший денег артист покупал для выступлений новый реквизит. Можно ли было выражать свои эмоции по отношению к творческой находке авторов представлений — хвалить или ругать артистов, но совесть стала популярна у зрителей, о ней стали говорить.

Выводит собачку на прогулку бабушка клоуна — а совесть в руке на пальце красуется: собачка ждет за служение цирку сладкого поощрения, встает на лапки, крутится вокруг своей оси, прыгает через носок клоунского ботинка. Бабушка берёт с собой совесть вместе с собачкой на прогулку, чтобы собачку вовремя приструнить, когда зов гормонов заставляет животное бежать к противоположному полу поинтересоваться воздухом счастья жизни. Дрессированное животное видит счастье в поощрении, поэтому и бежит по разрешению свыше, когда совесть лежит у бабушки клоуна в кармане.

Человек в отличие от собачки, слов не понимает, и дрессировке не поддается. Для человека постперестроечной эпохи главное — самопозиционирование, проект саморекламы, поэтому совесть ему на палец надевать не надо, он ее держит под особой дрессурой. Необходимость дрессуры предложена доителями отечества, и народные слезы для них — только погодные условия.

Ветер страсти к обогащению привел советь к оврагу, и там она увидела праотцов своих на свалке. Там совести захотелось на всё поплевать, она видела человеческие фигурки и чесала за ухом, научившись этому у собачки клоуна.

Политики рисовали картины прошлого и соотносили его с пейзажами настоящего и будущего, выигрывая внимание зрителей, показывая реальность выигрышным фантом, а сами набивали прикарманенным прожиточным минимумом прекариата все ячейки своих портмоне и банковских ячеек.

И вот в это время и смотрел студент своими красными от чтения томатными глазами на раскрасавицу свою с подобранным хвостиком волос и в синей ПТУ-шной жилетке. А она красила губы гигиенической помадой и рассказывала студенту о клоуне, который жил по соседству и смешил ее разными репризами прямо в подъезде дома, где жила юная принцесса, которая и не предполагала вовсе о своем настоящем статусе.

Клоун, увидев девушку, закрывающую ключом дверь своей квартиры, где она жила с бабушкой, доставал бутафорскую помаду, сделанную из лимонадной бутылки, оклеенной цветной бумагой, и, достав так же сделанное дома свое красивое — из фольги — серебряное бутафорское зеркальце, «красил» по воздуху свои размалеванные белилами и краской губы под хохот его принцессы. Зеркало было большим, оно представляло аккуратно вырезанную из картона и оклеенную фольгой лапту для тенниса, а сверху красовалась корона, и завершала конструкцию длинная картонная ручка.

Клоун брал зеркало именно за эту ручку в виньетках, прикладывал сначала к своему затылку, потому что зеркало, вырезанное в форме короны или кокошника, и возвышающееся над темечком клоуна, было именно короной или кокошником (в понедельник — короной, в субботу — кокошником, два их было, зеркала, у клоуна). И зеркало так смешно смотрелось, когда клоун его к затылку прикладывал, будто это улыбчивое существо в желто-зеленом франтовском костюме с гуттаперчевыми лацканами надевало еще и корону, и кокошник.

Особый финт состоял в том, что клоун еще и пританцовывал, будто он хочет в туалет по — маленькому, и взрывы хохота были обеспечены. Когда из рюкзака клоуна появлялась бутафорская помада, от смеха по лицу принцессы уже начинали стекать слезы. Клоун вытирал девушке эти слезы человеческого счастья специально приготовленным носовым платком — огромным махровым белым полотенцем, сложенным как платочек. Затем своими изящно тонкими, красивыми руками в желтом пиджаке уверенными движениями «красил» губы, предлагал и девушке «подкраситься», она отшатывалась к стенке, а клоун делал вид, будто обиделся: ковырял ботинком с огромным широким носом пол в подъезде. Потом клоун делал вид, будто что — то отковырял, брал в руки лопату и начинал по воздуху «рыть пол» и при этом гримасничать, будто ему тяжело, и он что — то там нарывает интересное. Тогда девушка внезапно соглашалась, чтобы клоун подкрасил ей губки, выставляла навстречу ему своё лицо, и клоун, зажмурившись от своего клоунского счастья, выражая его сложенными возле сердца руками, затем водил по воздуху «помадой» напротив ее губ.

Подпрыгнув от радости после крашенья губ принцессы, клоун вынимал из рюкзака щетку для сметания пыли, похожую на широкую кисточку для окрашивания ресниц, только в сильно преувеличенной пропорции, на вытянутых руках торжественно предлагал девушке «коробку конфет», она открывала ее, а там оказывалась бутафорская тушь для ресниц: выкрашенный черным пенопласт. Клоун возил щеткой — кисточкой по туши — пенопласту — с таким сухим звуком — , «подводил ресницы» этой огромной щеткой, пробовал красить и брови, и не оставлял без внимания уже насмеявшуюся девушку. Так его мадонна, с клоунским макияжем, ехала в своё училище, а по окончании уроков, шла к студенту, который жил в соседнем доме рядом с ПТУ.

Макияжа клоуна хватало до двери пустынного скопца.

Где-нибудь в училище или в транспорте в сумке девушки оказывался деревянный бутерброд с бутафорской колбасой. Она его оставляла там, где находила: просто оставляла в автобусе или в коридоре училища, а сердце ее сильно билось при встрече с пустынным скопцом, но он не любил клоунады, и всё точил гранит науки.

Глава 3

Любовь к колбасе у жителей СССР устраивала такое в жизни людей — цирк, да и только: из-за колбасы и мяса, вожделенного в СССР, люди даже в столицу ездили, но вот, чтобы поехать в столицу в базарный день, когда народа поменьше — в будни — нужна была веская причина. Такую причину нашла одна малообразованная и наученная горьким опытом жизни дама, Луиза Сократовна, фабрично-домостроевского образования и с неизменным образцом в уме, лекалом действий и выкройкой жизни по русским пословицам, подобранным в деревеньке — утлой лодочке в океане жизни и судьбы. Дама решила, что самым веским аргументом внезапного отпуска на два дня в закрытом учреждении может быть болезнь родственника, и выбрала она своего ребенка, Сашеньку. С этим ребенком она ездила его лечить, приголубив на его челе мимику недовольства жизнью, судьбой и финансовой прорухой семьи.

Лечила она Сашеньку основательно, в институте, попасть в который ее надоумила жирная мздоимка и блудодейка Мара Сократовна, всю жизнь живущая за счет глупости своей сестры. Сестра-то всегда училась на чужих ошибках, а совета спрашивала у хитрости, у воплощения хитрости — у этой мошенницы Мары, которая сочиняла, что должен сказать ребенок врачу, чтобы несчастному школьнику, учившемуся врать от тетки и матери, заполучить заветный выезд в столицу Родины за их любимой колбасой.

Лживые матери вырастят только несчастного, переживающего за ложь матери, дитенка.

За симптомами болезни тетка Мара обращалась в «Популярную медицинскую энциклопедию», благо читать она умела, ковыряя толстым пальцем в носу, кошельке и мозгах.

Вот это есть отсутствие совести: портить судьбу ребенку, зная, что он здоров, но выученные перед походом ко врачу симптомы заставляют врача лечить несуществующую болезнь, что не является полезным для организма и отчуждает от школьника его сверстников. Более того, Сашеньку лечили препаратами, действие которых сохраняется двадцать лет после окончания их приема. Так что стать одиноким волком предопределили ему глупая мать и хитрая тетка. Сашенька и вырос в пустынного скопца, студента, который впоследствии поражал своим равнодушием ко всему свою королеву.

К мошеннице советь пришла перед смертью и попросила сделать доброе дело, чтобы та ушла в другое измерение очищенной и прошла через коридор рептилий безболезненно. Мара выслушала смерть внимательно, пообещала все сделать, как надо. Когда пришла очередь мошеннице поступить в свое же благо правильно, чтобы показать свою доброту, Мара поступила очень расчетливо и умно, по привычке. Это оправдывает пословицу «Волк меняет шкуру, а не душу». Мошенница осталась сама собой.

Дело было в облигациях государственного займа, которые достались дочери Мары Сократовны, Натали, в наследство от ее матери, плюс облигации сестры ее матери, Луизы Сократовны. Сестра матери мошенницы, Луиза, мама Сашеньки, хотела передать свои облигации своей дочери Анне и внуку, но у дочери муж был не состоятельным, и мог потратить часть денег тещи на себя, а она этого не могла допустить. Тогда Луиза Сократовна, сестра матери мошенницы Мары, тетка Сашеньки, положила на хранение свои облигации вместе с облигациями своей сестры в доме, где жила сама эта мошенница Мара и ее семья.

Натали под стать матери, такая же мошенница, сразу смекнула, что она может удвоить свое личное богатство, которое ей передаст ее мать, Мара Сократовна, если не отдаст Луизе Сократовне ее облигации. Что только не делает алкание наживы… Тут-то и проявила себя мошенница Натали. Она знала, что сестра ее матери, Луиза, любит человека, немолодого, но умного и при связях. А как она могла допустить, что вдруг не ей, а семье сестры ее матери и Сашеньке, первой несчастной жертве Мары, вдруг повезет: полезет к статусной вершине Луиза, сестра ее матери с семьей, а не она сама, Натали великая… И мошенница взяла матч-реванш.

У кавалера сестры ее матери было больное сердце, и мошенница воспользовалась этим. Она устроила праздник щедрости, угостив бесплатным кофе всех посетителей конференции, в которой участвовал профессор, друг ограбленной в будущем Луизы, сестры матери мошенницы, и ее семьи, Сашеньки, и в чашку кавалера сестры ее матери налила сердечное лекарство в сильно увеличенной дозировке, от чего он скоропостижно скончался. Это было необходимо юной мошеннице, чтобы вывести из строя сестру ее матери, которая любила своего избранника — последнюю старческую свою любовь.

Коварная мошенница поступила так, как могла только она: косвенно она убила Луизу Сократовну, сестру своей матери, убив ее жениха и оставив бессловесного от сильного лечения Сашеньку без наследства. Удобен был мошеннице Сашенька, одурманенный транквилизаторами. С несчастной женщиной, мамой Сашеньки, произошел гипертонический криз, и ей было не до облигаций, Луиза Сократовна забыла об их существовании, слегла надолго. Лекарства немного отдалили ее гибель, но облигации оставались в шкатулке у матери мошенницы, а Мара Сократовна, мать мошенницы умирает внезапно по старости и изможденности плохой судьбой: жизнь ее тянулась в супружестве с алкоголиком. Через несколько лет умирает и Луиза Сократовна, сестра матери мошенницы. Своим родственникам она так и не сказала о своих облигациях, оставленных на хранение в шкатулке вместе с облигациями ее сестры: не успела. Надеясь на совесть, которой не было и в помине ни у ее сестры, ни у племянницы.

В молодости муж Луизы Сократовны, сестры матери мошенницы, был солдатом советской армии в Великой Отечественной войне против фашизма. Иван Дмитриевич, придя целым и невредимым с войны, всю свою жизнь губил свой организм спиртным. В его памяти только спиртное облегчало его воспоминания о военных действиях и смерти его однополчан. Остановиться он не мог, споил своего внука, и внук умер, не дожив до своего пятидесятилетия один год. Так все облигации достались Натали, дочери мошенницы, от ее матери и бабушки.

Облигации в шкатулке пролежали до смерти самой мошенницы Мары Сократовны, которая дала обет молчания при жизни, чтобы ее дочери Натали достались все деньги. Произошел дефолт, затем разные выкрутасы экономистов страны, и деньги не пропали, удвоилось богатство дочери мошенницы, но для внучки мошенницы это богатство обошлось дорого. Девушка стала вести разгульную жизнь и опозорила свой род. Вот это возмездие за отсутствие совести.

Наглядность в эпоху торжества экономики в России важнее слов, от этого совесть отодвинулась в умах менеджментных исполнителей шуток государственной власти на дальний план. Опасения за возмездие неэффективно, поэтому остается только действовать и вести свою линию совести. В случае со словом это правда поэтов и писателей. Работать необходимо ради собственной совести, ради писательской чести. Слова проступают сквозь камни. И не надо позволять мошенникам делать из себя Сашеньку, жертву режима и подлости Мары.

Наедятся своей экономикой россияне, обогатятся до сведения скул, до отвращения, и восстанут сквозь камни слова. Слова, высказанные кровью нации, сказанные последними в борьбе за человека и его высоко поднятую голову над безобразием бытия распоясавшихся, оболгавшихся на корню сливочных королей и дамок: лакеев по удовлетворению нужд утверждения тирании, сострадателей политиков, «затопивших баньку» народу на аидских углях. В беге за работой, в беге от налогов, от обирания людей беспощадными торговцами истощается интеллект специалистов, попавших в эту «баньку» правительства. Торгуй, Россия, но не совестью своих детей.

Глава 4

Через двадцать пять лет девушка, дружившая со студентом, встретилась с ним, и наткнулась на стену отчуждения, ставшего бессмертным памятником его менталитета, — у парня в роду немцы были, — фашистская жилка в его генах проявлялась таким образом: с ним говоришь о главном, о совести, душе, а он в прострации. Ему всё равно. И в отношениях даже с близким человеком пустынный скопец проявляет себя как абсолютно безразличный аспект бытия: до него не достучаться, — будто за мраморной стеной находится. Беда, маленькое горе девчонки — всё нипочём. А выросла девчонка — так пустынный скопец ей не дал жить без него: явился, как привидение и разрушил ее жизнь.

Ровный тон безразличия ко всем чувственным проявлениям. Даже праздники скопцом воспринимаются крайне спокойно, без восторга. Тогда уже она не просто поняла, — убедилась в который раз, — что такой оркестр не может существовать, если скрипка вразнобой с роялем. После жарких страстей юности эта бывшая ПТУ — шница, теперь уже получившая и высшее образование, и опыт работы в выбранной области знаний, умудренная жизненным опытом, смогла пожить с ним только два — три дня, и написать стихи:

«Тепло, светло в твоем гробу…»

Тепло, светло в твоем гробу —

Быть с нелюбимым хуже смерти,

Царапать на стеклянной тверди

Звезд путеводных свет… Уйду.

Ты пальцами несешь испуг.

Льва отвернешь к стене и в угол,

И льется кровь несчастных пугал,

В которых превратил подруг.

Игрушки барина висят,

Стоят, лежат в тщете забвенья,

Ты пыжишься, как дутый гений.

Конец ознакомительного фрагмента.