Чудесные истории

Елена Фили

Перед вами сборник историй: простых, бытовых, фантасмагорических, сказочных, разных. В каждой из них происходит чудо.Многообразие сюжетов и ярких эмоций покажет, насколько человек хрупок и могущественен одновременно.Жизнь – великая выдумщица, искусный сценарист, обожающий крутые повороты и неслучайные случайности.Не проходите мимо своих чудес и создавайте их сами.Читайте наши рассказы и вдохновляйтесь! И знайте – чудеса всё ещё случаются!Творческое объединение писателей «ЛитBANDиТы»

Анна Палома

Instagram: @paloma_blanka

Полдень в Смолистом бору

— Останешься здесь, — мрачно буркнул Остап, не глядя на жену. — Сиди тихо и жди меня. Проверю капканы, соберу, че попалось, и вернусь за тобой. До заката управимся. На, держи ещё, — сунул Анне флягу с водой. — Подходить буду — пальну, как обычно.

Тяжёлые сапожищи мужа секунду помялись, втаптывая в мох чернику, и грузно зашагали в чащу Смолистого бора. Двустволка на мощной спине по-родному покачивалась. Густая стена сосняка быстро скрыла и спину, и винтовку.

22-летняя Анна тяжело опустилась на колени и глубоко задышала. Густым ковром под ногами лежала черника — чёрно-сизая, крупная, сухая. За ведро такой ягоды в городе чистыми дают триста. Третий раз она по ягоду — пять раз справишься в лес, и можно купить ребенку люльку. Не самодел, а с маятником, чтоб мягко качала дитя. Времени у неё на эти вылазки не так много осталось. Пустой бидон у ног подстегнул к работе, и Анна, то и дело придерживая большой живот, сноровисто начала перебирать пальцами, звонко ссыпая ягоды на эмалевое дно бидона.

Жарко. Полдень. Тень от сосен хорошая, густая, а всё-таки пот по спине льёт ручьём. Всё чаще Анна отдыхает, откидывается назад, чтобы прислониться к стволу и подышать. Гладит тяжёлый живот, словно успокаивает, уговаривает, и снова принимается за работу. Эх, не потянет скоро она эти походы в лес, а от люльки отказываться жалко. Привыкшие к работе руки ловко щиплют низенькие кустики, раздевая веточки, освобождая от тяжести ягод. Только внутри тяжесть, наоборот, отчего-то нарастает. Якорит Анну к земле, как булыжник мужнину лодку к тёмному дну Катуни.

Где-то далеко всего разок прокуковала кукушка. Суеверная Анна вздрогнула, перекрестилась. Не любит она в лесу быть одна, нехорошо это. Но с мужем спорить — дело немыслимое. Как сказал, так и будет. Это Анна быстро поняла после свадьбы, когда муж не пустил её на девичник, заперев дверь на амбарный замок. Анна плакала, ластилась, уговаривала, как ребёнок строгого отца, — но Остап только молчал и даже не глянул в ее сторону.

Последний раз раздалось слабое «ку-ку», и ноющий с утра живот закаменел и замер. Страх прикоснулся к сердцу ледяной ложкой, зачерпнул из него больно.

— А-ах!.. — Анна вдохнула знойного пекла и тут же нагнулась, выставив руки вперёд, опустилась на четвереньки. — Только не это. Рано же…

Живот застыл, стал непосильно тяжёлым, словно железные лапы мужа сдавили его изнутри. Анна знала его хватку, хватку рук, способных на убийство и звериную ласку одновременно.

Хватка слегка ослабла, но Анна знала: это ненадолго. Несколько минут она тяжело и глубоко дышала, стараясь собрать разбегающиеся от страха мысли. До дома неблизко. Но если схватки будут разгоняться медленно, то можно добрести. Или встретить кого.

Новая схватка — мощная, острая — подкосила ноги. Нет, уходить — немыслимо. Силы быстро уходят. Нельзя их тратить.

Боль нарастает: меньше минуты на передышку. Женщина закрывает глаза и пытается отдохнуть, набраться сил, прижимаясь то к земле, то к тёплым сосновым стволам. «Богородица дева, радуйся», — шепчет в промежутке Анна, и новый поток боли уносит ее.

Сильнее боли — страх. Страх неизвестности. Как долго это продлится? Сколько ей понадобится сил? Хватит ли их? А что, если ребенок лежит не так? Нет здесь никого, кто сказал бы ей, что всё идет хорошо, что она справится. Анна не знает, выдержит ли. Кто она, Анна знала со слов матери, мужа, братьев. А что может она одна, без никого?

— Мама, мамочка, — по-детски зовет женщина, стоя на четвереньках и вцепившись в сосну руками, — помоги мне!

Воздух словно застыл от жары, и Анна не замечает, как погружается в вязкое марево. Схватки всё так же сильны, но она словно не здесь, боль доходит до нее сквозь толстую пелену. Последний глоток воды из мужниной фляги не оживляет запечённых губ и горла. Сосны качаются в самом верху, чёркают недостижимыми макушками синее небо. Они словно плывут, и Анна плывет за ними. Стоя на четвереньках, Анна раскачивается из стороны в сторону, охая и подвывая, вторя своей боли.

— Давай, Нюта, давай, — шепчет она своё детское имя, — ты можешь, доченька, ты сильная.

Словно ушат воды плеснуло на землю.

— Воды отошли… Видать, близко, — как-то поняла Анна и, следуя необъяснимой звериной чуйке, развернула своё тело на корточки, на расстеленной по земле юбке.

В деревне, да и в городских роддомах рожают лёжа на спине, но инстинкт толкает Анну к иному положению. Боль потуг проходит сквозь неё стихией — потоком, разрывающим дамбу. Дает перевести дух и накатывает снова, в разы сильнее.

Анна взвыла. Голос взвился вверх и потонул в верхушках сосен, оставив долгое эхо. Ещё и ещё раз, напрягая всё существо, из последних, неизвестно откуда берущихся сил…

Лес вокруг затаился, дрожа в ожидании. Каждая иголка будто бы знала, что в Смолистом бору рождается жизнь.

Последний, почти звериный вой Анны слился с криком младенца, извещая мир о том, что женщина стала матерью.

Анна трясущимися руками подхватила из-под себя и прижала к животу скользкого, крошечного, синеватого-красного младенца. Девочка. Чистой нижней сорочкой обтерла ее личико: слепленные глазки, крошечный нос и требовательный кукольный рот. Откинулась назад, прислонившись к тёплому стволу сосны. Прижала дитя покрепче к животу и закрыла глаза. Могучая сила разливалась по венам, ударила в голову, ручейками потекла в обе груди.

Условленный выстрел в лесу известил Анну о приближении мужа. В деревенской церкви на погосте зазвонили колокола.

Ночь перед Рождеством

Накануне светлого праздника дома было грустно. Пили с Нового года, и к Рождеству тёмное, похмельное марево стояло даже в сенях. До самого Крещения домой идти не хотелось.

Дядя Леша и Николай были запойные, тётя Нина, мамина сестра и жена Николая пили хоть и не много, но хмелели по-бабьи быстро и совершенно отупевали. Отец пил с утра, со всеми многочисленными соседями, что неделю не вылезали из-за стола, но долго не пьянел: твердый, как скала, он молча подливал водку, стекленея глазами.

Было душно, и тесно, и очень нечисто, и накануне Всенощной разговоры за столом велись такие, хоть плачь.

Николай, пьяный с 30 декабря, поднимал стакан и, на мгновение задумавшись, провозглашал:

— Ну, давайте, что ли… за Христоса.

Дядя Леша, вынырнув из собственной подмышки, громогласно гаркал:

— Будем здоровы! Христос Воскресе!

— Дядя, — не выдержав, вмешивалась Настя, — сегодня Сочельник. А Распяли Христа на Пасху…

— Умер, что ли..? — опускал стакан дядька.

— Ой, ну даешь, — взрывалась клокочущим хохотом грузная Нина и обводила родню соловыми глазами.

— Мученической смертью, — еле слышно отвечала Настя.

— Эх, ну пусть земля ему будет пухом, — сочувственно и как-то смущенно бормотал дядька, крякал и снова сникал.

Настя вспыхивала от такой дикости, в носу щипало от близких слёз.

— Ну, хватит… — бормотал Николай. — Будем здоровы!

И все согласно поднимали рюмки.

Настя выходила в сени и, пряча слёзы, шла в коровник. Это было единственное место в доме, где можно было скрыться от тяжёлого духа и пьяных глаз.

Здесь, среди тёплого запаха сена и коровьего дыхания, мирного свиного похрюкивания за стенкой, она успокаивалась. Когда-то скотины было много, и Настя, совсем ещё маленькая, прибегала сюда играть: всем животным раздавала имена и роли из своих сказок.

Настя выросла, мама умерла, а отец многое распродал и запил — не справлялся. Сейчас остались только несколько свиней, куры да беременная корова Машка, что лежала в дальнем углу хлева.

Настя подошла ближе и протянула руку к тёплой бежевой морде. Машка подняла на неё круглые смиренные глаза.

— Манечка, Маня, — ласково погладила корову Настя, — вот и Рождество приходит…

Машка была коровой немолодой и носила плод тяжело.

— В последний раз телиться будет, — сразу сказал Петр, когда корова понесла.

— А потом? — тревожно спросила отца Настя.

— А потом — суп с котом, — огрызнулся отец.

— Я тебе из Церкви просфорку принесу, Мань, — пообещала Настя и ласково погладила Машкину морду.

Корова отозвалась, подставила влажный нос под хозяйскую руку. Настя сняла со стены тёплую попону и укрыла Машку. Заглянула к свиньям и курам — убедиться, что всё в порядке, крепким плечом навалилась на тяжёлую дверь и вышла во двор.

После тёплого хлева январский мороз ошпаривал щёки, бодрил кровь. Настя мороз любила и всегда старалась вволю надышаться холодным воздухом — он словно вычищал из неё тяжкий домашний дух. Снег, валивший весь день, перестал, и небо прояснилось, словно приподняло чёрный подол бесчисленных юбок и показало свою самую нарядную, праздничную, щедро усыпанную звёздами. Вот и первые мерные удары колокола донеслись с церковной колокольни. По нарядному небу разлился Благовест, собирая на Всенощную.

Маленькая церковь нарядно светилась окнами. Жарко натопленная, она была полна людьми — в основном женщинами и стариками. Но были и семьи. Дети топтались рядом с родителями, болтали и егозили. Настя старалась встать от них подальше: острая спица зависти мешала дышать.

Настю в церкви знали: привечали, улыбались, но ей казалось, что ее больше жалеют, чем любят. Все знали, что в доме Лавриных по праздникам шла гульба.

Настя протиснулась поближе к Богородице, висевшей у алтаря. Вдумчиво перекрестилась. Так хотелось, чтобы сегодня ее мысли услышали без слов.

— Приидите, поклонимся Цареви нашему Богу… — сочно и торжественно начал священник. Толпа притихла и опустила головы.

Отец Павел, молодой ещё, дюжий батюшка, перешёл из города по распределению два года назад и ещё крепко нес на своих плечах унылые тяготы сельского священства. С ним запустевшая было сельская церковь ожила: бодрый дух и юмор молодого настоятеля привлекли и стариков, и непьющую молодежь. Из-за него в церковь стала ходить и Настя. Сначала из любопытства, из желания посмотреть на нового человека, а потом и службы полюбились.

На службе можно спрятаться даже в толчее, просто прикрыв глаза. В этих скромных стенах, под баюкающее жужжание псалмов, всё в жизни Насте казалось проще, поправимее. Здесь рождались смутные мечты вырваться из дома. И ещё что-то тайное грело душу.

Каждое воскресенье, стоя в толпе, Настя наблюдала за священником. Мечты ее приносили скрытую радость, обжигая своей невозможностью. То она представляла себя его дочерью, первой любимицей среди остальных детей. (Вот она готовит отцу ужин на чистой кухне, вот он нежно крестит ее перед сном, целует в лоб…) То эти, почти святые мысли, сменялись иной картиной, где Настя сама вставала на место матушки и нянчила общих с мужем детей. В эти минуты ей было особенно страшно смотреть в сторону реальной семьи отца Павла. Казалось, матушка Дарья, строго пасущая свой выводок, даже издалека слышит её грешные мысли и тут же доносит до самого Бога. К тому же Дарья была красива, а Насте достались грубоватые крупные черты, большие руки и столь ненавистная полнота.

— Рождество Твое, Христе спасе, Ангели поют на небеси… — толпа вздрогнула и запела вместе с хором.

–…И нас на земле сподоби, чистым сердцем… — запоздало подхватила Настя.

Петь она любила, голос у нее был чистый, тёплый, легко ложившийся в ноты, словно она их знала. Радость от пения на время примиряла Настю с жизнью.

Вот и Рождество наступило… Радостные глаза встречались, просветлённые лица расплывались в улыбках, дух праздника снизошёл на толпу.

— С Причастием вас! С Рождеством Христовым. С праздничком! — слышалось отовсюду.

— Господи, вот бы случилось хоть какое-нибудь чудо, — загадала Настя, — хотя бы самое маленькое.

После службы все суетливо поздравляли друг друга и спешили по домам. От мороза слипались ресницы, радость и усталость разливались по телу.

Насте отчаянно хотелось спать, но домой ноги несли тяжело. Долго, долго она брела обратно, коченея от мороза, сжимая в кармане обещанную Машке просфору. Приблизившись к дому, постояла минуту, прислушиваясь. На удивление, было тихо.

— Господи, прошу, пусть бы они все ушли, — сердечно взмолилась Настя и тут же услышала мычание — надрывное, жалостное, не похожее на обычное коровье.

«Напились до чертиков и режут Машку», — полоснула по живому мысль-лезвие. Мигом Настя кинулась в хлев. Отворила двери, впустив стылый воздух, и ахнула.

Отец в одной рубахе стоял на коленях у лежащей на полу коровы. Руки его были по локоть в густой крови. Услышав скрип двери, Петр поднял голову и, увидав дочь, рявкнул:

— Где шлялась? Дуй за помощью, скотина телится!

Раскоряченная, вытянув жилистую шею, Машка лежала на соломе, выражая всем своим животным существом совершенно человечье страдание. Глаза её, эти огромные карие вишни, выпученные от боли, уставились прямо на Настю. Сердце у той зашлось — как кипятком обварили.

— Что стоишь? — рявкнул отец, наваливаясь на коровий крестец могучим весом. — Телок не идёт совсем. Вытягивать надо, заразу, один не сдюжу!

Настя бросилась вон. Выбежала на дорогу, на ходу уронив платок, — поднимать не стала.

Пробежала три дома к лесу, задохнулась, закашлялась. Везде темнота, сколько хватает глаз. А там и деревня кончается, их дом из крайних. Куда идти? Развернулась и побежала обратно, на погост.

Первый дом у церкви — изба священника. Только его окна и горят да ещё где-то вдалеке, но туда и за полчаса не добраться. Настя подбежала к избе и постучала в окно.

— Кто там? — отозвался низкий встревоженный голос.

— Соседи. Настя Лаврина.

Из окна выглянул отец Павел и его испуганная жена.

— Простите меня, батюшка. Мой отец за помощью послал. У нас у Машки роды тяжёлые…

— Все спят вокруг, я не знала, куда бежать. Машка — корова старая, боюсь, как бы отец ее не зарезал после отела, — тараторила на бегу Настя, захлебываясь морозным воздухом. — Я сперва испугалась, что он прям сейчас прирезать решил — чуть сердце не рухнуло!

— Побереги тепло, Настасья. Всё ты правильно сделала, что пришла.

Вот и двор, вот и хлев. На минуту стыд вожжою ошпарил девичий лоб: сейчас увидит отец Павел, как живёт она, сейчас всё поймет. Господи, помоги! И задержав дыхание, как в воду нырнула и отворила дверь в коровник. Там было тихо.

— Папа, — крикнула Настя, — мы здесь.

Отец, уже голый по пояс, весь в испарине и крови, засунув руку по самое плечо в коровье лоно, пытался захватить и вытянуть плод из материнской утробы. На подстилку хлестала кровь и воды. Машка лежала молча, вытянув все четыре ноги, как огромная брюхатая рыба, выкинутая на лёд и доживающая последние минуты. Ее молчание было почему-то самым страшным. Отец мельком глянул на подоспевшую помощь.

— А, поп, — как-то разочарованно бросил он, — ты со скотиной дело-то имел?..

— Ещё как имел. Семь лет ветеринаром отработал.

Отец Павел скинул тулуп и спросил у Насти:

— Как роженицу зовут?.

— Маня, Машка.

— Устала ты, Маня… — ласково бормотал Павел, привязывая веревкой хвост к коровьей шее, чтоб не мешал. — Ничего, поборемся за тебя. А ты выйди, Настасья.

Мучительные минуты провела Настя в сенях, путая слова молитвослова и прислушиваясь к звукам в хлеву. Машка сносила свою муку молча, а по редкой брани отца и коротким перекличкам мужчин понять ничего было невозможно. В какие-то моменты тишина казалась Насте невыносимо страшной, и она порывалась вбежать в хлев, но останавливала себя, отвлекала. Наконец не выдержала, разрыдалась и выскочила на крыльцо.

Мороз помягчел, словно сжалился. Слёзы быстро унялись. Стоять в тишине Рождественской ночи было приятно и даже торжественно. Хорошо было смотреть в чёрное расшитое бисером звёзд небо, шептать «Богородице, дево, радуйся»… «Уеду осенью, — вдруг поняла Настя, — закончу девятый, поступлю в колледж и уеду прочь». Волнительно стало от этой мысли, но и радостно.

Дверь за спиной скрипнула, распахнулась. На улицу шумно вывалился отец и с разбегу рухнул в снег. Следом вышел священник, тяжело дыша. Он улыбался, вытирая руки ветошью.

— Ну что, чудо вашему дому: родила Мария-то! — весело провозгласил Павел и невольно глянул в бездонный колодец неба. — Аккурат в Рождество.

— Сдюжила, бедолага, — устало и гордо подтвердил Петр. Затем сгреб руками свежий снег и неистово начал отмываться от животной крови, растирая себя докрасна. И такое решительное выражение было на его лице, словно до самых костей он хотел отчистить себя.

Настя вытерла последние слёзы, взяла немного белого, чистого снега и легко подбросила его в небо. Усыпанный звёздами, чёрный подол космоса мирно окутывал Землю, словно обещая ей что-то хорошее, вечное.