Воздух и ветер. Сочинения и фотографии

И.Н. Жданов

Собрание стихотворений и эссеистики лауреата литературных премий им. Аполлона Григорьева, им. Андрея Белого и др. Стихи Ивана Жданова переведены на многие иностранные языки и включены почти во все современные антологии русской поэзии, выпущенные как в России, так и за рубежом. Эссеистика впервые представлена в одной книге. Издание второе.

Внутри деревьев падает листва

1971

Взгляд

Был послан взгляд — и дерево застыло,

пчела внутри себя перелетела

через цветок, и, падая в себя,

вдруг хрустнул камень под ногой и смолк.

Там тишина нашла уединенье:

надрезана кора, но сок не каплет

и яблоко надкусанное цело.

Внутри деревьев падает листва

на дно глазное, в ощущенье снега,

где день и ночь зима, зима, зима.

В сугробах взгляда крылья насекомых,

и в яблоке румяно-ледяном,

как семечки, чернеет Млечный Путь.

Вокруг него оскомина парит,

и вместе с муравьиным осязаньем

она кольцо срывает со зрачка.

В воронке взгляда гибнет муравей,

в снегу сыпучем простирая лапки

к поверхности, которой больше нет.

Там нет меня. Над горизонтом слова

взойдут деревья и к нему примерзнут —

я никогда их не смогу догнать.

Там тишина нашла уединенье,

а здесь играет в прятки сам с собою

тот, кто вернуть свой взгляд уже не в силах,

кто дереву не дал остаться прахом,

Иуды кровь почувствовав в стопе.

Крещение

Душа идет на нет, и небо убывает,

и вот уже меж звезд зажата пятерня.

О, как стряхнуть бы их! Меня никто не знает.

Меня как будто нет. Никто не ждет меня.

Торопятся часы и падают со стуком.

Перевернуть бы дом — да не нащупать дна.

Меня как будто нет. Мой слух ушел за звуком,

но звук пропал в ночи, лишая время сна.

Задрал бы он его, как волка на охоте,

и в сердце бы вонзил кровавые персты.

Но звук сошел на нет. И вот на ровной ноте

он держится в тени, в провале пустоты.

Петляет листопад, втирается под кожу.

Такая тьма кругом, что век не разожмешь.

Нащупать бы себя. Я слухом ночь тревожу,

но нет, притихла ночь, не верит ни на грош.

И где-то на земле до моего рожденья,

до крика моего в мое дыханье вник

послушный листопад, уже мое спасенье.

Меня на свете нет. Он знает: будет крик.

Не плещется вода, как будто к разговорам

полузаснувших рыб прислушиваясь, и

то льется сквозь меня немеющим задором,

то пальцами грозит глухонемой крови.

Течет во мне река, как кровь глухонемая.

Свершается обряд — в ней крестят листопад,

и он летит на слух, еще не сознавая,

что слух сожжет его и не вернет назад.

Баллада

Я поймал больную птицу,

но боюсь ее лечить.

Что-то к смерти в ней стремится,

что-то рвет живую нить.

Опускает в сердце крылья,

между ребер шелестит

и порывами бессилья

неотступное двоит.

А глаза в холодной схиме,

и нельзя никак прочесть

там созвездьями иными

в буквы сложенную весть.

Не намеренно — случайно —

воздух клюва пригублю,

настороженную тайну

ненароком разделю.

…Вот по плачущей дороге

семерых ведут в распыл.

Чью беду и чьи тревоги

этот воздух сохранил?

Шестерых враги убили,

а седьмого сберегли.

Шестерым лежать в могиле,

одному не знать земли.

Вот он бродит над землею,

под собой не чуя ног,

мерой Бога именною

бесконечно одинок.

Снегопад бывает белым

и не может быть другим.

Только кто же мажет мелом

в сон свивающийся дым,

если в мире, в мире целом

только он и невредим?

Он идет, себя не пряча

в исчезающей дали,

потому что тех убили,

а его убить забыли

и случайно сберегли.

Сберегли его, не плача,

память, птица, пар земли.

«Во дворе играют в домино…»

Во дворе играют в домино,

молчаливы флейты папирос,

сквозь дымок качается окно

дома, обреченного на снос.

На балконе сушится белье,

наизнанку вывернутый быт,

разбинтованное бытие,

откровенное, как инвалид.

Старый стол простужено скрипит,

схваченный гвоздями домино,

слева сердце или дом дрожит,

флейтам в такт качается окно.

Контрапункт

Останься, боль, в иголке!

Останься, ветер, в челке

пугливого коня!

Останься, мир, снаружи,

стань лучше или хуже,

но не входи в меня!

Пусть я уйду в иголку,

но что мне в этом толку?

В ней заточенья нет.

Я стану ветром в челке

и там, внутри иголки,

как в низенькой светелке,

войду в погасший свет,

себя сведу на нет.

Но стоит уколоться

кому-нибудь, как вдруг

свет заново прольется,

и мир во мне очнется,

и шевельнется звук.

И вспрянут где-то кони,

спасаясь от погони

беды, пропавшей в стоне,

в лугах теряя след.

Нет лжи в таком обмане.

И топот, скрытый в ране,

копытами раздет.

Табун с судьбой в обнимку

несет на гривах дымку,

и на его пути

глядят стога из мрака,

как знаки зодиака.

Ты их прочти.

Но, преклонив колена

в предощущенье плена,

иголку в стоге сена

мне не найти.

Плач Иуды

Иуда плачет — быть беде!

Печать невинного греха

он снова ставит на воде,

и рыбы глохнут от стиха.

Иуда плачет — быть беде!

Он отражается в воде.

И волны, крыльями шурша,

и камни, жабрами дыша,

следят за ним.

Твердь порастает чешуей,

и, поглощаемый слезой,

твердеет дым.

Иуда плачет — быть беде!

Опережая скорбь Христа,

он тянется к своей звезде

и чувствует: она пуста.

В ней нет ни света, ни тепла —

одна промозглая зола.

Она — не кровь и не вода,

ей никому и никогда

не смыть греха.

И остается в голос свой

вводить, как шорох огневой,

упрек стиха.

«Дождя отвесная река…»

Дождя отвесная река

без берегов в пределах взгляда,

впадая в шелест листопада,

текла в изгибах ветерка.

Она текла издалека

и останавливалась где-то.

И, как в мелодии кларнета,

в объем вступали облака.

Я не видал подобных рек.

Все эти заводи, стремнины

мне говорили: без причины

в ней где-то тонет человек.

И лужи, полные водой,

тянулись вверх, когда казалось,

что никому не удавалось

склоняться, плача над собой.

«Мелкий дождь идет на нет…»

Мелкий дождь идет на нет,

окна смотрят сонно.

Вот и выключили свет

в красной ветке клена.

И внутри ее темно

и, наверно, сыро,

и глядит она в окно,

словно в полость мира.

И глядит она туда,

век не поднимая, —

в отблеск Страшного суда,

в отголосок рая.

В доме шумно и тепло,

жизнь течет простая.

Но трещит по швам стекло,

в ночь перерастая.

Это музыка в бреду

растеряла звуки.

Но кому нести беду,

простирая руки?

И кому искать ответ

и шептать при громе?

Вот и все. Погашен свет.

Стало тихо в доме.

«Душа проснется, и тогда…»

Душа проснется, и тогда

заплачет полая вода:

найдет сестрица братца,

а нам пора прощаться.

И вздрогнет на воде кольцо,

с козлиным профилем лицо

мелькнет и улыбнется.

Сестрица отзовется.

Вот в шепот сыплется листва,

она мертва, она права.

Что ей теперь приснится?

И нет нигде копытца.

Один стакан, и тот разбит,

со дна Аленушка глядит,

и ветер шепот шевелит.

мы молча в шепот сходим

и там себя находим.

Здесь нас поддерживает свет,

и на двоих разлуки нет.

Найдет сестрица братца,

а нам пора прощаться.

«Такую ночь не выбирают — …»

Такую ночь не выбирают —

Бог-сирота в нее вступает,

и реки жмутся к берегам.

И не осталось в мире света,

и небо меньше силуэта

дождя, прилипшего к ногам.

И этот угол отсыревший,

и шум листвы полуистлевшей

не в темноте, а в нас живут.

Мы только помним, мы не видим,

мы и святого не обидим,

нас только тени здесь поймут.

В нас только прошлое осталось,

ты не со мною целовалась.

Тебе страшней — и ты легка.

Твои слова тебя жалеют.

И не во тьме, во мне белеют

твое лицо, твоя рука.

Мы умираем понемногу,

мы вышли не на ту дорогу,

не тех от мира ждем вестей.

Сквозь эту ночь в порывах плача

мы, больше ничего не знача,

сойдем в костер своих костей.

«По ходу солнца в том краю…»

По ходу солнца в том краю,

где солнце гаснет в вышине,

там тень от клена на стене

раздвинет комнату мою.

«Замедленное яблоко не спит…»

Замедленное яблоко не спит,

украденное облако не тает —

в другие времена оно летит,

а в этих временах оно летает.

Невнятное, как вольный парадиз,

оно уже о том напоминанье,

что создано когда-то сверху вниз

измученное славой мирозданье.

И воздух перекошенным стоит,

когда его отсутствием питает

не облако, которое летит,

а облако, которое летает.

«Так ночь пришла, сближая все вокруг…»

Так ночь пришла, сближая все вокруг,

и, в собственные тени погружаясь,

ушли дома на дно прикосновений.

И бой часов был переплавлен в тень,

дающую немое представленье

о медленном смещенье расстояний.

Казалось, никого не обходило

присутствие погасшего огня.

И был лишь тополь где-то в стороне,

он был один запружен очертаньем,

он поднимал над головой у всех

порывистого шелеста причуду,

дотягиваясь пальцами до слуха,

как слог огня, пропавшего в огне.

Его превосходила глубина,

он был внутри нее, как в оболочке,

он выводил листву из берегов

и проносил на острие движенья

куда-то вверх, куда не донестись

ни страху, ни рассудку, ни покою.

Где ночь переворачивала небо,

одной звездой его обозначая.

проза

Мнимые пространства

Сверхгород — это сверхниша, а ниша — обманчивое пространство, обиталище, где можно как будто укрыться. Ниши чаще всего пусты, город заполнен ими, это толпы дверей, никуда не ведущих. Но есть города, где в их мнимых пространствах можно увидеть того, кого называют небесной дверью, снисшедшей на землю. Ниша — тайник, стена и не стена, пауза в стене, призрачное пространство. Не надо искать где-нибудь в мироздании место, где пространство и время совмещены в одно — войди в нишу и ты почувствуешь, что это место здесь.

Войди — и ты отождествишься с ней: станешь кирпичом в стене, частью стены.

Ниша — сакральный символ: там мог бы стоять царь, а это узел и замок мира, отделяющий порядок от хаоса. Но ниши призрачны. Любой ключ, сделанный наугад, мог бы к ним подойти, но нет у них замков. Ниша, забранная решеткой, — у-у, страх! — тюрьма. Свет, попадая туда, кружится, как в водовороте. Поставь кого-нибудь в нишу, и от него можно спрятаться, потому что тот видит только перед собой, как прожектор или как лошадь в шорах: шаг в сторону — и ты незрим для него.

Пространство ниши не ведает о размерах: в нее можно поместить все что угодно: от Кремля до иголки, потому что там все становится декоративным, игрушечным. Если человек открыт, как Адам, любопытен, а мир для него загадочен, деятелен и скульптурен, то ниша — это скульптура наоборот, наизнанку, и нет такой дороги, по которой она бы двинулась к какой-нибудь цели. Ниша — тупик, и в душе каждого их множество. Возвестивший о том, что все люди — братья, рушил стену с нишами, и в этом ответ на вопрос: самоубийцы ли пророки? Выйти из ниши страшно, но сделай шаг — и ты увидишь, что этих ниш тысячи. Вот негерой, занимающий нишу героя, вот нецарь, занимающий нишу царя, вот непророк, занимающий нишу пророка. Самозванец — тот же самоубийца, потому что самовольно занимает нишу царя, или героя, или пророка. Он идет на подлог: начинает со лжи, которую представляет как правду, потом сам верит в это как в правду. Самоубийца уравнивает себя с началом жизни. Занимает место, нишу этого начала. Дальше нет ничего, никакого начала: жизнь равноправна с ним и равна небытию.

Но кто добровольно может покинуть свою нору, выйти на склон горы, изрытой гроздьями нор? Ведь если ниша твоя позади — пред тобою стена изначальная, нерушимая, та, что не ограждает и удаляет, а все делает близким. Перед стеной ты свободен и не ограничен нишей своего существования. И ты не вмурован в нее, как в последнюю инстанцию, и нет в ней ничего последнего.

Ниша противоположна столпу, а столпничество абсолютная исповедальность. От пещеры одна ветвь привела к дому, а другая к нише, но обратной дороги нет, и если возможна она, то приведет к печи, потому что пещера (печь, печора) — одного корня с печалью. А столп — это радость и утро, а утро — это утроба, откуда рождается свет, день и солнце.

***

Три измерения времени и три — пространства. Триединство — форма обозначения человеком мира и себя в мире. Это еще вопрос: просто ли это обозначение, то есть называние, то есть принятие условностей, или это что-то большее. Допустим, собаке наплевать на все эти измерения и сколько их там — она просто существует и все тут, а сколько их на самом деле — в человеческом разумении может не быть той разрешающей способности, как у кинопленки светочувствительности. Может, человеку достаточно и того, что он способен различить, хотя… О. Конт ведь ставил крест на возможности химического анализа звезд, а через год был изобретен спектроскоп. Изменение разрешающей способности — это сила, способная привести к изменению всей картины мира. А это может привести к потере стационарности мира. Мироздание, по Аристотелю, просуществовало две тысячи лет, по Ньютону, — двести лет, по Эйнштейну, — устаревает на глазах. Качественное состояние парадигмы стало движущимся. Всякий, кто хочет видеть себя со стороны, ищет прежде всего зеркало. Вот это стремление — отразиться, найти зеркало — и есть движущее стремление парадигмы. Движение ее в прошлом было малозаметным и не столь заметным, как теперь. То есть если что и остается «стационарным», так это стремление понять себя и мир. И что такое мир в смысле сторонности, отторгнутости, абстрагированности от человека? Если сознание способно абстрагироваться от своего «я», и это «я» может находиться в любой точке пространства тела, то почему бы этому «я» не обнаружиться не только тогда, когда пространство тела испытывается болью или чем-то противоположным, но и когда этому испытанию подвергается пространство, как будто с телом не связанное? Так оно и происходит в том случае, когда «я» способно отождествиться с другим человеком (материнство, любовь, сострадание) или территорией (Родина, край, земля). Это ведь тоже картина мира, и достаточно стационарная. Но грозит ли этой картине движение парадигмы, то есть теряют ли смысл те ценности, которые выношены вековечным опытом? Нет, ведь все эти ценности вызваны желанием отразиться, понять себя, осознать свою форму. И, стало быть, такая стационарность не вызывает сомнений. Она лишь подвергается испытанию со стороны изменчивости парадигм. Что-то, конечно, меняется и в этой картине в той степени, насколько она зависима от этической установки. Но неизменно одно: зависимость меры отождествления «я» с чем-либо, что не входит в зону твоих биологических, социальных, духовных и прочих интересов, с этой парадигмой, которую извечно называли нравственным законом.

Кьеркегор: «Если этическое есть высшее, то Авраам погиб». Средоточие «я» в Боге таково, что «я» растворяется, лишается личностного начала, самосознание заменяется другим, «парадигматическим» сознанием, близким, может быть, к коллективной норме, хотя коллективная норма это не только не нравственный закон, но даже и не религиозное сознание. При этом твое «я» принимает эту норму путем внушения, воспитания (внушаемость возможна до такой степени, что «я» и не мыслит другого самосознания) за свою собственную.

Итак, три измерения времени и три же — пространства. Формы обозначения человека в мире и себя в мире, то есть субъекта, объекта и фона. Фон — это «man», «всемство», «on», то есть все безличное.

Настоящее время потому и кажется фикцией, что оно переживается, а не осознается, как и само «я» в момент действия, иначе — феномен раздвоения личности, вообще рассогласованности. Прошлое и будущее, даже твои собственные, — это уже объекты, нечто осознаваемое, и если переживаемое, то абстрактно, эстетически, и «я» переживаемое все-таки туда не внедряется.

То же и в пространственных отношениях: «я» — это точка, не имеющая измерения. Отход «я» вовне (самоотстранение), объективирование порождает движение — линию, движение линии — плоскость, движение плоскости — объем. Это уже объекты. То же и в обратном порядке: но всегда пространственное «развоплощение» натолкнется на неделимое «я», точку, способную отождествиться с объектом любого пространственного (временного) порядка. Потому что в этом-то и различие «я» осознаваемого от «я» переживаемого. Одно не может перейти в другое (вытеснить, заменить, заместить, как не может символ заменить образ). Весь остальной мир — мера фона, третья мера.

Если верить утвердившемуся мнению, что человек изначально (как вообще человек, так и каждый индивид) не выделяет себя из окружающего его мира и что развитие в нем способности различать глубину пространства (и мерность его) происходит постепенно, то три измерения пространства и три измерения времени объяснимы как ступени развития самосознания.

***

Лицо твое дрогнет, как будто в воде отраженное.

***

Человек нужен Богу, как собственное отражение. Просто также, как нам бывает нужна отражающая поверхность зеркала или просто воды. Вопрос: для чего это Ему нужно? Для диалога? Ни зеркало, ни поверхность воды отражения на себе не видят, как и не видят того, кто стоит перед отражением. Но человек — это другое зеркало, зеркало, которое видит отражение и образ того, что в нем отражается. Хотя бы смутно. Если твое отражение — объект, то два объекта — ты и твое отражение — разделены во времени. Там, в зеркале, — ты уже в прошлом. Фотографическая наводка резкости на раму зеркала или на изображение в зеркале соотносится как два к одному. То есть если до рамы два метра, то до изображения в зеркале — четыре метра. Так что абсолютное, отражающееся в нас, вечное, — начинает видеть себя во времени. Вечность стремится заболеть временем (по Бердяеву). Но зеркало напротив зеркала порождает в своей глубине будущее. В итоге, даже сверхслабое информационное взаимодействие является главным во Вселенной. Ведь гладь зеркала не только отражает, но и поглощает. В том числе и энергию. Невесть какая энергия вырывается из разбитого зеркала. Говорят, когда погибал «Новороссийск», у одного из моряков дома упало зеркало, унесенное им с корабля за 20 лет до катастрофы. И здесь проясняется смысл обычной в старину поговорки: «Глядеть как в воду», то есть предвидеть, предугадывать что-то помимо логики с ее казуистикой. Может, по этой причине Грозному делали зеркала слепцы. А для нынешнего физика и обыкновенное трюмо — аналогия козыревских зеркал. Люди ученые, надеются, что когда-нибудь будет возможно увидеть то, что повседневно запечатлевается, как фотопленкой, на стенах: надо только научиться проявлять изображенное и считывать.

***

Парадокс тяготения состоит в том, что его центр расположен не у нас под ногами, а над нами; и не в виде наиважнейшей, наицентральнейшей точки, а в виде сверхпространства. Может быть, для современного человека неважно, в сущности, в виде чего существует эта самая гравитация, главное — это на теперешний момент — чуть ли не единственная сила, представляющаяся ему достоверной, доказанной, непреложной, а потому и реальной. Он ее учитывает, с ней смиряется, ей подчиняется беспрекословно. Богу-то он прекословит. А что гравитация — одна из не самых важных Его ипостасей, что ж из того?

***

Со-весть, весть, совместная с кем? С кем в первостепенную очередь, если не с Богом? Твоего бессмертного с твоим абсолютным собеседником. Твоей души с ее Создателем.

***

«Нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, что не узнали бы. Посему, что вы сказали в темноте, то услышится во свете, что говорили на ухо внутри дома, то будет провозглашено на кровлях» (Лк, 12, 2-3). Так что свет на крыше может стать адом. Отсвет адского считывается тем, кому ведома твоя совесть. Проступки, вины, грехи обретают образы, выходя из стен и предъявляя их проекцию в вечность. Тот, кому это представилось как реальность, удостоен искупления, прижизненного ада, который хорошо бы не утащить в свою могилу. «Ибо жертвы ты не желаешь, — я дал бы ее; всесожжению не благоволишь. Жертва Богу дух сокрушенный; сердца сокрушенного и смиренного ты не презришь, Боже» (50 Пс). Поэтому из зеркальной глубины следует неочевидное отражение, неочевидное ни очевидцу, ни самому зеркалу. А посему, как сказал старец Иолай: «Не суй мене, Господи, куды мене не просят». Потому что каждый носит свой куб в себе. Да и Ной, говорят, был научен Богом построить ковчег согласно мере человека. Если человек — сумма мира, прямой конспект его, то нельзя ведь сказать про куб с ребром в один сантиметр, что точек в нем больше, чем в кубе в один метр: и там, и тут их столько же.