Все беды из-за книг!

Ив Соколофф

Жестокий некромант плетет колдовскую сеть, вербуя себе сторонников при помощи старинного артефакта – мрачной книги, подавляющей волю и отравляющей душу всех, кто когда-либо держал ее в руках.И тут уж Верховной ведьме Катталин и ее верному Йону не до спокойной жизни… Тем более что и знакомому дракону надо помочь, и за демонопоклонниками приглядеть.

Глава 4

Чтобы попасть в Лаусела́й, нужно в Дура́нго свернуть с основного шоссе на юго-запад и, миновав этот маленький сонный городок, ехать еще с четверть часа, оставляя по правую руку Эрриальтаба́со — одну из живописнейших вершин Бискайи. Затем важно не пропустить неприметное узкое шоссе, которое тут же круто заберет в гору, петляя по тенистому, заросшему густым лесом склону. В конце концов, дорога выберется на открытое место на самом верху и, перевалив на ту сторону, не дав, однако, путешественнику как следует насладиться захватывающими видами, снова нырнет в чащу, змеясь серпантином среди высоких деревьев, сбивая с толку и дезориентируя. И когда стороны света окончательно перепутаются в голове, тут-то совсем скоро и покажутся несколько десятков разномастных домиков на пяти замысловато пересекающихся улицах, в окружении мрачноватых горных кряжей.

Лаусела́й — «Четыре поля» — четыре склона, достаточно пологих, чтобы пашущий землю трактор не рисковал сорваться в пропасть с головокружительной высоты, да горстка домишек посередине, вот и весь город. Однако старожилы еще помнят, что процветал Лауселай, конечно же, не благодаря картошке или капусте; сто пятьдесят лет тому назад, неподалеку находилась глубокая шахта, в которой добывали то ли золото, то ли самоцветы, и дела шли прекрасно. Вот только просуществовал этот промысел недолго — не прошло и десятилетия, как главная штольня обвалилась, похоронив внутри тридцать рудокопов. Никто не знает доподлинно, что там произошло, одни винят Богиню Мáри, недовольную разграблением ее природной сокровищницы, другие — нарушение техники безопасности, но, как бы то ни было, после трагедии городок перестал развиваться, и на память о кратком периоде благоденствия потомкам остался лишь высокий, несоразмерно большой собор, построенный акционерами с первых барышей. А вот следов проклятой штольни нынче и не сыскать — природа гор переменчива и сурова, она быстро залечивает уродливые шрамы, оставленные человеком на ее теле.

* * *

Жаркое послеобеденное солнце старательно разогревало старую замшелую черепицу крыши, не знавшей ремонта со дня постройки здания. Откровенно говоря, собору очень повезло, что раньше строили на совесть, иначе, без должного ухода и при таком скудном финансировании, он давно превратился бы в груду живописных развалин. Но до этого было еще далеко. Да, часы на колокольне стояли уже лет восемьдесят, и главный колокол недавно начал дребезжать и теперь не отличался приятностью тона, а витраж над алтарем так потускнел и закоптился, что уже почти не пропускал свет, но монументальные стены, сложенные из крупных серых блоков, мощные своды и толстые плиты пола не оставляли сомнений в том, что собор еще постоит. Здесь даже был орган, пусть небольшой, но вполне рабочий, если не обращать внимания на астматический сип мехов и умело избегать западающих клавиш. Вот только играть на этом замечательном инструменте уже было некому — церковная община быстро и неумолимо сокращалась. Молодежи в городке давно не было видно, старики потихоньку умирали. Одно время паства чуть пополнилась за счет нескольких семей, приехавших из Колумбии, но теперь и эти фанатичные католики куда-то запропали, видно, сбежали от сурового, по их меркам, климата в места повеселее и побогаче.

— Святой отец!

Пресвитер Игнасио резко вскинул голову, ударившись затылком о высокую спинку деревянного кресла, внезапно вырванный из сладкой старческой дремоты. По обыкновению, после сытного обеда он усаживался в полумраке исповедальни, чинно сложив на коленях руки с распухшими от артрита суставами и, полуприкрыв веки, ожидал жаждущих облегчить душу. Обычно никто так и не приходил, и старый священник просто отдыхал, ни о чем особенном не думая, коротая время до вечера. Но не сегодня. Он удивленно помотал головой, прогоняя остатки сна, неужели все-таки нашелся желающий исповедаться?

— Святой отец! — незнакомый, какой-то бесцветный женский голос исходил от неясного силуэта, маячившего за узорчатой решеткой в стене исповедальни.

Преподобный Игнасио поморщился: обращение не по чину выдавало в пришедшей либо неофита, либо и вовсе человека, далекого от церковной общины. Чуть раздраженно он ответил:

— Слушаю, дочь моя…

— Я согрешила и желаю покаяться! Ибо грех велик мой и несть мне прощения! — в голосе женщины прослушивались отчетливые истерические нотки.

«Только этого мне не хватало!» — подумал пресвитер с досадой.

Очевидно, что церковь всегда притягивает помимо нормальных обывателей еще и чрезмерно экзальтированных, психически неуравновешенных, а зачастую и вовсе безумных людей. И священнику приходится постоянно с этим разбираться, издержки профессии, так сказать. Но почему именно сегодня, в такой погожий и сухой летний денек, когда больные кости почти не давали о себе знать, когда, подремав еще минут пятнадцать в прохладе собора, преподобный Игнасио собирался запереть массивные двери и пойти домой, чтобы с удовольствием повозиться со своими грядками.

— Что ж, — пресвитер помедлил, умеряя вскипевшее раздражение, — расскажи мне, что так тебя мучает, дочь моя?

— Я… Не знаю. Я хочу освободиться, а он не отпускает! — к истерике в голосе женщины теперь примешивалась изрядная доля сомнения. — Я оставлю его здесь! Иначе мне не побороть искушения! О, горе мне!

— Тише! Тише! Я ничего не понимаю! Начни с начала, дочь моя!

Но старому священнику никто не ответил. Зарешеченное окошко вдруг просветлело, послышался торопливый удаляющийся стук каблуков по каменным плитам пола. Пресвитер насколько мог быстро высунулся из исповедальни, но увидел лишь мелькнувший в дверях подол темного платья. Хлопнула дверь, все стихло. Преподобный Игнасио облегченно, хотя и немного разочарованно пожал плечами и стал собираться домой. Уже сделав несколько шагов в сторону дверей, он вдруг заметил громоздкий прямоугольный сверток, упакованный в газету, лежавший на полу рядом с резной деревянной кабинкой исповедальни. Пресвитер поднял увесистый предмет и, положив на ближайшую скамью, не задумываясь, развернул. Это был старинный фолиант прекрасной сохранности. С покрытой тусклым металлом обложки скалился выпуклый шероховатый череп, в глубокие глазницы которого были вставлены какие-то кристаллы, отчего взгляд его казался злорадным и вызывающим.

Преподобный вскрикнул от неожиданности и, испуганно прикрыв рот рукой, огляделся по сторонам. Его взор прошелся по рядам пустых скамей, задержался на алтаре, отгороженном от зевак цепью, натянутой меж двух железных столбиков, скользнул по большому, почти скрывавшемуся в полумраке распятию. Иисус недовольно посмотрел на него, но пресвитер уже снова вернулся к книге. Дрожа от смеси отвращения и любопытства, священник прочел латинское название: «Вечная молодость». Эти два слова задели какую-то чувствительную струну где-то глубоко внутри, заставив часто забиться усталое дряхлое сердце. Еще раз воровато оглянувшись, пресвитер Игнасио завернул гримуар обратно в газету и, подхватив сверток под мышку, заковылял к выходу из собора.