Журавли летят на юг

Игорь Райбан

Заключительная часть опасных приключений, превращение героя в отступника.Отступник – так кто ты на самом деле.Тварь ли дрожащая на «планете земля», или новое создание человеческого разума, повлекшего пойти против воли божественного творца, не создателя, но творца-демиурга, вогнавшего людей в земной ад. Наверно, то и другое…

«Странник в странной стране»

Крик — как у младенца, родившегося на свет.

Только запоздалый. Глаза открываются. Видят. Старца видят.

Сухого, жилистого, с родинкой над верхней губой, из которой растут жесткие черные волоски.

Старец сидит напротив, почесывает ухо, и глядит прямо.

Очертания раздваивались и двоились в калейдоскопе.

Или это моложавый граф Виландия. Или старец, из «беспредельной», вроде последнего привета с того света.

Или всё-таки тот знакомый, который еще в театре помог, а после дуэли, человека в госпиталь приволок на себе.

А ещё у него наколка на руке.

Странная. Как у странника в той жизни.

Так и не узнать правды.

На него он глядит — старец или граф.

На человека.

— Наконец-то ты пришел в себя, — улыбка играет скупым рассветом на морщинистом лице.

— Я… пришел… — слова выходят чужие, натужные, от них першит в горле, и человек на время умолкает, откашливаясь.

Грудь саднит; это неважно. Важно другое. Понять и узнать.

— Кто я? Ты старик, или тот знакомый граф из театра?

— Кто ты? Или я?

— Одно время тебя звали Джоником, сталкером проводником Зоны.

Но ты задушил это имя собственными руками.

А еще раньше, если мне не изменяет моя старческая зонная память, ты называл мне другое имя — Идущий Впереди по Небу, бродяга и дуэлянт.

…Я сидел на троне, и думал свои, совсем не благостные мысли.

Ибо грешен я, и грешен сам весь мир, в котором я проживаю.

Стою где-то на краю.

Только где он край?

Мой собственный край.

Сидел в нужнике больничном, и думал.

Если было чем думать и задуматься, да и место было подходящее для этого. А трон это так, для сарказма.

Ведь тогда фаянсовых унитазов не было, а существовали в употребление вот такие сиденья в форме царского трона.

Я Виландию после этого спрашивал, что со мной было, зачем в монастырь меня отдавал.

Он и рассказал вслед за тем. Ты лежал и болел, метаясь в бреду.

Видно крови потерял через край. Хотели тебе свиную кровь влить местные лекари эскулапы, но я не разрешил.

Потом вдруг отключился и не дышал. На три дня уходил.

И не приходил в себя.

Думали, уже умер, пора заказывать погребение в гробнице при часовни и замуровывать тело без эпитафии.

Потом вроде задышал, закричал страшно—страшно — и очнулся.

Так что никуда я тебя не отдавал. Почти всё время возле койки дежурил.

Значит всё привиделось! — и моя пьянка с Сатром, и монастырь,

и меч Иштен Кардъя. Обряд «перехода» для погибшего Андреса и Мардук, кот учёный.

Но я же помню это как случилось, вот как сейчас.

Не стал Виландии рассказывать о том, всё равно не поверит, а если поверил бы, что это изменило бы.

Лишь палые листья носит постылый ветер по тротуару.

И я сидел погруженный в думы думские.

Всё когда кончается.

Всё, всё есть в мире, всё что захочешь.

Только нет в нём того что нужно мне.

Всё суета сует, мирская тщеть и пыль бытия.

Вот кто принуждает людей проваливаться в сон, впадать в кому, а потом заставляет проснуться, очнуться через времена — если это не самих божьих рук дело?!

Только люди думать об этом не хотят, занятые личными делами.

А это уже дело рук дьявола, он поглощает всех в свою грешную рутину

Потому все свойским делом и заняты: и боги, и дьяволы, и паства со своими пастырями.

Бог ты или не Бог — Сатр?! Забери меня отсюда.

Теперь это уже все равно.

Ничего ведь не изменишь? — да, путник и странник?

Странник… страна… странно. Очень странно.

Страннику в странной стране странно.

Там, внутри, в пыли и тишине «беспредельной» бродил — я?

Да, наверное.

И в подземном бункере Зоны — тоже я?

И здесь сижу на троне — я? Только какой из нас троих — настоящий?

Я—здесь полагаю, что я; а что полагают я—там, и я—очень—далеко?

Но ведь реальности разные для каждого из моего «я», и поскольку мертвых не существует…

Зри в корень: в корень проблемы, в корень прожитой жизни, в корень истории событий — тогда может станет чуть понятней.

И всё вновь стояли тяжким строем пласт незавершённых задач, для моего бренного тела, за каким-то хреном закинутым в мир ренессанса.

Впрочем, отчаиваться, равно как и впадать в уныние, не стоило.

Я еще поброжу по Испании, и поищу все ответы на них. Я должен найти. Должен! Иначе просто и быть не может!

«Найти — что?» — сам себя спрашиваю, или кого-то?

Ответ невидимо свернул за поворот аллеи лечебницы и удрал, громко клацая кошачьими когтями по булыжной плитке, лишь оставив пару черно—белых шерстинок на колючих ветках дендрария.

Пора было Идти. Дальше.

Наведывался туда, в ту самую гробницу, ради интереса, представляя как, смиренно тут покоюсь, а где-то в «беспредельной» неприкаянно ходит моя сущность, вечным рабом низших сущностей демонов.

Да уж, неприятное чувство.

А если б я очнулся уже замурованным в стене?!

Суровая строгость мавзолея подавляла и вызывала невольное благоговение. Казалось, сам Огнь Небесный стеснялся светить здесь в полную силу, дабы не нарушать торжественную гармонию вечного покоя.

Багровый купол венчал полированные стены серого, в тонких золотистых прожилках, мрамора, и стражами застыли вокруг недвижимые свечи кипарисов, чья темная зелень и неправдоподобно четкие, резко очерченные тени внушали людям суеверный трепет.

Пусть усопший почивает в мире — аминь.

Кое уже почили в мире господнем.

Аминь, и ещё трёхкратное аминь.

Как прощальный залп из оружия, над президентской могилой солдата

Удачного убитого и похороненного.

Вот только ноги отказывались подчиняться, идти назад в лазарет.

Все время сворачивали обратно, к мавзолею.

Человеку временами казалось: его место — там, в саркофаге, в подземелье, скрытом под мраморными стенами; он уже давно там, спит без сновидений, а по земле бродит лишь его неприкаянный призрак, навеки опутанный миражами чужой памяти…

Человек напомнил себе, что он жив.

И невесело рассмеялся…

— А ведь действительно хорошо сделали, или сделано будет, — думал странник, глядя на суровую гробницу, последнее пристанище мертвых. — Никакой помпезности, показной пышности — на что они усопшему? Строго и величественно.

Хорошо. Вот только… хотя бы одно что-то могли все-таки написать!

Хоть один… одну строчку! Впрочем… ладно.

Может быть, тот, другой, так завещал, тот будущий Джоник.

Или не завещал. Не знает он, этот странник доподлинно.

…Потом, после посещения гробницы, провалился в сон без снов.

Как я каким-то образам очутился и вновь стою там, в «беспредельной».

Стройка не стройка, грузовик вахтовка вез от одного объекта на другой.

Странное место. Всюду разруха, как после войны или катаклизма.

Или другое.

Операционная реанимации.

Всё белом бело, запорошенная белым кафелем и краской, словно засыпанная в застывшем снегом.

Жизнь утекает сквозь время, просачиваясь каплями жидкости из промывателя.

Тикает нитеевидный пульсом на аппарате искусственного дыхания, с мониторами датчиков вокруг стола.

Кто и что я делаю здесь.

Прорывается сквозь наркоз.

Деловито журчит вода в водостоке, где-то не закрытым краном рукомойника.

Ей дело нет до всего, она течет себе и журчит и журчит, песочными часиками, падая вниз.

Остро пахнет кровью, болезнью, и чем-то еще неуловимым в операционных.

Наверно нашатырём, спиртом, формалином, или наркозом, не знаю.

Или всем сразу.

Тихо суетятся врачи, в белых полумасках, скрывающие их лица.

Да они просто смешны, мать вашу…!

Спасают они…. Просто смешно. Кого и от чего.

От смерти?!

Смерть приходить ко всем.

И только бог дает временную отсрочку.

Сатр Смотрящий на Вечность с Мардуком, вместе они наблюдают за мной исподтишка сверху.

Проступая рисунком знакомых очертаний во прошлых видениях, через белый, опять же, потолок с нестерпимым светом слепящих плафонов.

Что вам надо от меня? Ответьте? Черт побери!

…. И снова улица ночная где-то в мегаполисе.

Освещенная огнями тысячью реклам и мчащихся автомашин по навесным пролётам дорожных развязок.

Я стою прямо посреди неё, этого огромного проспекта.

Свет лазерного жара от бегущих экранов на стенах высоток бьет в глаза.

Толпа, нет потоки, идут сквозь меня, безумных, одурманенных городом, людских особей.

Я не понимаю их язык.

Пытаюсь протиснуться наперекор, толкаюсь локтями, сшибаю кого-то, извини так надо, но все равно получается вязко, утопая в трясинной топи.

И я чувствую, как трясина поглощает меня…

Путник заснул сидя, и сейчас, упав набок, основательно треснулся головой о камень. От чего и проснулся и выругался матом.

— Твою ж ты мать — еще раз повторил Идущий, потирая ушибленное место. — И приснится же такое!

Солнце успело закатиться за вершину Нарыш—Тау, и снежная татарская чалма, которую гора носила с неизменным достоинством, была уже не розовой, — серо—лиловой она была и есть, и продолжала быстро темнеть.

Сумерки стремительно падали на горы, или гору, серым саваном, обещая скорую ночь.

Пора было идти, по зову сердца и долга. За всеми ответами.

Путник тяжело вздохнул, встал и шагнул в кромешную тьму подземелья…

Раз—Два—Три шага — и темнота сомкнулась вокруг.

Беспределами.

— Кто я… скажите мне, кто я?!

— Выдающий—Себя—За—Пророка, улю-ль-азм рассуля; маленький Джоник, глупый сын своего рода, ветвь от дерева гордых обитателей севера…

— Где я?! Где он, этот, который выдаёт себя за пророка?!

Нет, и не слышно ясного ответа.

Лишь хихикает махонько насмешник—невидимка:

— В преддверии райских садов ада, в странной стране, дружище — а хуже места и не сыскать, хоть век сыщи, да не сыщешь!

Тьма обступает, морочит, приникает тесными объятиями нелюбимой женою, на зубах хрустит противной мукой, а где-то неподалеку капли воды долбят темя вечности: иже, еси, на, небеси, отче, наш… ты, гроза, гроза всех богов…

Капли? Воды?! Откуда…

Встать на ноги труднее, чем пешком дойти до легендарной горы Кайлас.

Поначалу приходится двигаться на четвереньках, по-собачьи, в кровь обдирая колени, а потом уже, когда боль становится обжигающим кнутом, рывком подымать себя и, выплевывая хриплый стон, тащиться в темноту. Невозможную, небывалую — темноту, где пахнет сыростью, а капли не смолкают, бубнят речитативом древнеарабских сур: Алиф. Лям. Мим…

Сначала всегда была тьма, а потом появился свет.

Так было и есть изначально.

Надо было Идти.

Только не пророк я, рассуль, или новый мессия.

…Родник доверчиво ткнулся в ладонь холодным носом — и отпрянул от рыбьей чешуи, обиженно лепеча невнятицу.

Брызги маленькой радугой, на миг повисли в воздухе, чтобы опасть на травы капельками невинной росы.

Гордая фиалка вскинула головку, украшенную алмазным ожерельем, и насмешливый щебет птиц был ответом этой гордыне.

Солнце золотце, пригоршнями рассыпало вокруг тертую охру, золотя кусты жимолости, оглушающий аромат плыл волнами, заставляя сердце биться чаще, словно у юноши в предвкушении первого любовного свидания — а каждый вдох и выдох звучал «альфой» и «омегой», славя Всевышнего, повелителя блаженных садов, родителя всех религий.

Я стоял нелепой, закованной в металл статуей, посреди райских пределов, и не знал: тосковать ли мне за тьмой подземелья Испытания «беспредельной»?!

Тьмой, из которой родился свет, как уже случалось некогда с мирозданием; да и со мной, как однажды бывало.

Или обождать чуть…

Память подсказывала свидетелем, заслуживающим доверия: никакой доспех не надевал.

Я не брал его с собой, не просил Виландию помочь мне застегнуть пряжки и затянуть ремни; я не облачался во все эти зерцала, оплечья, наручи, поножи, не обвивал талию поясом с бляхами, не украшал голову прорезным шлемом.

Я не делал этого, и не брал короткий, словно игрушечный клинок.

И тем не менее — творение неведомого оружейника покрывало злосчастного Идущего с головы до ног, и это являлось такой же истиной, какой была гробница, оставшиеся снаружи.

Я готов к бою.

Я — потому что здесь и сейчас не находилось места лжи или притворству, отстранению или возвышению, всем этим; Джоникам, Риккардам, Идущим Впереди, путникам, странникам, именам, прозвищам, отчествам и племенным тотемам.

Я был наг душой и открыт рассудком для всего, что могло произойти со мной в здешнем раю.

Не смешно ли? — оголенный боец в ратном снаряжении!

Да смейтесь великим смехом!! Ведь я же Отступник!

…трава хрустела под двойными подошвами латных сапог.

Брызгала липким соком, ломкими стеблями корчилась за спиной.

Трава была бессмертна: что значит истоптанная сотня—другая зеленых побегов для обширной луговины?

Меньше, чем ничего.

Трава знала о бессмертии, и я знал о бессмертии.

Мы с травой знали о бессмертии всё, или почти всё.

Я сдвинул набок ножны с альфангой, и полной грудью вдохнул пьянящий ветер, отличный от запретного вина лишь тем, что он был дозволен.

Куда идти? Что делать, кого спрашивать? С кем биться и драться?

О, гордый Люцифер, творец Отступника, неужели именно здесь тебя выели до сердцевины, выбросив в земной мир лишь пустую оболочку?!

Деревья сомкнулись вокруг меня: ивы с ветвями—хлыстами, вековые карагачи, пирамиды кипарисов накалывали облака на острия макушек, красные листья аргавана соседствовали с серебристой подкладкой листвы сафеддоров.

И пятнистой шкурой леопарда, земля стелилась к ногам нового владыки.

Я шел, не разбирая дороги, держа ладонь на рукояти клинка.

Легкий скрежет латной перчатки о костяные накладки рукояти, хруст травы под сапогами, звяканье наруча, когда он краем цеплял поясные бляхи — странная, противоестественная гармония царила в этом хаосе звуков!

Трели птицы бормотушки — и скрежет, воркотня голубей — и хруст, шелест крон под ветром — и звяканье… суфийский напев бытия!

Уж лучше бы меня ожидала тьма кромешная со скрежетом зубовным, мрак тысячи опасностей, чем этот волшебный Эдем, где волей—неволей приходится чувствовать себя захватчиком, не прошеным гостем, а он, как известно, хуже иблиса!

Я наклонился и мимоходом сорвал нарцисс.

Сунул было за ухо и, наткнувшись на шлем, устыдился.

«Только раз в году нарциссы украшают грудь земли — а твоих очей нарциссы расцветают круглый год…»

Воспоминание отрезвило, я бросил цветок в душистую тень олеандра и двинулся дальше.

Без цели; без смысла.

В метелках дикого овса, осыпая серую пыльцу, щеголями площади Мюристана бродили голуби. Ворковали, топорщили перья, терлись клювами в любовной игре. Ближе всех ко мне прохаживался крупный сизарь с алой полоской вокруг шеи, более всего похожей на коралловое ожерелье.

— Мир!.. мрр—амр—мр… — кошачье пение издавал он, и все топтался на одном месте, отпрыгивая, возвращаясь, кося на меня влажной бусиной глаза.

Я пригляделся.

У лап голубя извивалась пестрая гадюка, один укус которой отправляет человека к праотцам верней, нежели добрый удар копья.

Змея вязала из себя замысловатые узлы, но жалить не спешила; и уползать не торопилась.

— Ми—и—и—ир… мр—мр—я…

Вот оно, или она — Сущность эгрегора христианства.

Меч — под маской мира.

Волшебная Птица Гамаюн с ленцой топталась по упругому телу гадюки, кривые когти не по—голубиному хищно прихватывали змею, вздергивали над землей, чтобы тут же отпустить, дать наизвиваться вдоволь — и снова.

Тихое шипение вторило нежному мурлыканью, кораллы на шее птицы Хумая отливали рассветной зарей, а остальной стае дела не было до забав вожака.

— Кыш! — довольно глупо сказал я. — Кыш, зар—раза!

Голубь, только голубь ли, являя собой образец послушания, оставил змею в покое (та мигом юркнула прочь, исчезнув в зарослях), легко вспорхнул крылышками и уселся ко мне на плечо, обратившись в здоровую птицу похожую на орла.

— Кыш… — беспомощно повторил.

Гамаюн незатейливо потерся головкой о назатыльник шлема.

Щелкнул мощным клювом, норовя ухватить кольчатый край.

В ответ я дёрнул плечом, желая прогнать назойливую орлиную птицу, но земля вдруг ринулась прочь, вниз, в пропасть, а небо ударило в лицо синим полотнищем. Расплескивая пену облаков, я мчался в вышине вольным соколом, надзирая, как внизу стелятся реки и озера, холмы и долины, города с многоярусными крышами домов и зелёные поля, острые шпили храмов с крестами, судоходные каналы, обсаженные деревьями…

Я знал откуда-то: только захоти — и всё это станет моим.

Я стану всем, стану холмами и долинами, домами и людьми в них, стану сродни Еноху, который долгожитель, Сын Неба и пророк—рассуль Идрис:

и даже больше в сравнении с владыками иных держав.

Мне предлагали величие без границ и пределов.

Искренне.

Я зажмурился. Ну почему, и причём здесь я?!

Зачем я вам всем понадобился, простой бродяга, избравший долю искателя приключений?

Почему вы не даете мне умереть, отказывая в последнем утешении отчаявшихся?!

В те горькие минуты, когда душа моя, брала своего обладателя за глотку и гнала прочь от благополучия, заставляя бороться за справедливость мечами оскорбленных!

Да, иногда мне хотелось надеть венец «как все» и перестать быть скитальцем, ибо я втайне знал: такого не может произойти никогда…

И не потому, что венец мне заказан.

— Ми—ир—рра… — разочарованно проворковал ветер.

Я вновь стоял на земле, а Гамаюн—Хумай, Голубь—Мира религии Христа, спрыгнув с моего плеча, вразвалочку заковылял прочь.

Орлиная стая ждала вожака.

Хумай — птица, предвещающая счастье в иранской и арабской мифологии, а также в мифологии народов Средней Азии — волшебная птица—феникс, или вещая птица. Одновременно термин означал вид птиц, определяемых, как птиц—падальщиков — сипы или грифы.

Считалось, что она делает царём человека, на которого бросает свою тень от крыльев. Имя «Хомаюн» в персидском языке означает: счастливый, августейший. Существовало поверье, что убивший птицу Хумай, умрёт в течение сорока дней.

Из-за цветущей мушмулы выскочил заяц.

Принюхался, вытягивая мордочку, и дробно рванул в лощину, где мне почудилась серая тень.

За ним вылетела добрая дюжина приятелей — длинноухих, с куцыми хвостами—пуговками; и зайцы скатились вниз по склонам, топча клевер—пятилистник, будто совершенно не нуждались в удаче.

Солнце полоснуло их семихвостой плетью, прежде чем зверьки успели скрыться от моего взгляда, и заячьи шкурки запылали в ответ шафраном, а на ушах блеснули серебром длинные кисточки.

Минутой позже в лощине раздался тоскливый волчий вой.

Он разрастался, ширился, тёк унынием, захлестывая окружающий меня Эдем. Истошному вою вторил барабанный перестук.

Невидимые для меня лапки колотили в невидимые стволы, полые изнутри. Барабаны деревьев гремели все громче, и вой звучал все громче, превращая день в ночь, а солнце — в луну, пока не оборвался на самой высокой ноте.

Я шагнул к спуску в лощину, плохо понимая, зачем это делаю — и споткнулся…

Степь раскинулась вокруг меня: степи, где пасутся стада белых баранов раскосых людей, и степи пустыни в оазисе, где смуглые народы в тюрбанах разводят отары черных баранов.

До самой Шины, на чьи великие стены никогда не поднимался враг.

Ноги вихрем несли меня по ковыльным просторам, заставляя петлять меж сопками, шуршать в озерном камыше, бешеным соглядатаем наворачивать круги вдоль крепостных стен… люди, кони, юрты и палатки, стада и табуны, башни и рвы. Все это предлагалось мне.

Бесплатно. И просто так.

— Нет! — выкрикнул, чувствуя, что теряю сознание. — Не—е—ет!

Я не желаю!

Тишина.

На краю лощины сидел малахитовый Заяц религии ислама, внимательно глядя на меня зелеными глазами изумрудов, под цвета знамён последнего пророка Мохаммеда с мечом Зульфикара при завоевание Мекки.

— Зря, — недоумённо читалось в глубине заячьего, или волчьего взгляда.

— Зря… я ведь от всей души. Е рабб!…

Наконец он моргнул, и, потешно выпрыгивая на каждом шагу, двинулся вниз. Где били в барабаны маленькие лапки, а эхо еще ловило отголоски былого воинственного воя.

Старый Тур буддизма даже не подошел ко мне.

Виноградная Лоза предложила мне масличные рощи суфизма,

Двугорбый Нар альб—Ганеш — индийский индуизм.

Купцы—евреи со всеми их торговыми караванами были брошены мне под ноги Вольным Плющом — иудейством.

Ворон поднебесного синтоизма каркал над моей головой, удивляясь человеческому упрямству, а Черепаха—Восьми—Пятнах все ползла за мной, с воистину черепашьим терпением раз за разом предлагая мне караизм, веру на книге Танаха, а сама она состоит из 24 книг.

Кара — переводиться как «читать», то есть читать книги, двигаясь по тексту и канонам точно черепаха.

Пока я чуть не наступил на неё сапогом, и черепаха отстала.

Шёл, топча благоуханный ковер, я чувствовал себя святым пророком Исой, которого враг Аллаха возвел на гору Блаженств, где он читал свои проповеди, и указал пророку на все царства земные; владей! бери! пользуйся!

Только я, в отличие от святого рассуля, мог сколько угодно кричать гласом вопиющего в пустыне:

— Изыдите от меня, искусители!

Разве что горло зазря сорвал бы.

Шёл, не разбирая дороги, не зная, что ещё найти в небесной стране эгрегоров.

Он как-то выискался последним.

Баран с золотой шкурой, наверно тот самый, по кличке Крий, лежал у поваленного кедра, а рядом с ним лежал кудлатый лев, опустив голову на передние лапы, и зорким сторожем поглядывал по сторонам.

По легенде этот баран со златым руном, сам снял себя шкуру, отдавая её в жертву богам, и вознесся на небо, обратившись в созвездие Овна.

При моем появлении лев глухо зарычал, и сделал было попытку встать, но блеянье златого барана остановило хищника.

Рык еще доносился из груди льва, катился предупреждающим рокотом, пока баран не ухватил зверя зубами за складку шкуры на шее и не встряхнул как следует.

Лев угомонился.

Зажмурился, лег на бок и выгнулся спящим котенком.

Я подошел к Овну. Остановился в растерянности, наверно надо снять с него золотое руно, потом освободил альфангу от ножен.

Клинок вопросительно блеснул: я здесь! чего ты хочешь?

Лев встал и нехотя затрусил прочь.

А проклятый баран глянул на меня снизу вверх и прикусил травинку, что торчала у самой его морды.

Курдюк Овна дряблой грудой трепетал от каждого движения челюстей, драгоценная шерсть блестела сокровищами пещеры Сим—Сим.

Он не сопротивлялся, он лежал покорной тушей, и я почувствовал себя подлецом.

Мне опять предлагали жалкую милостыню.

Бараньей шашлык — вместо Золотого Руна.

Вместо боя, борьбы и схватки, вместо возможности взять самому, мне подкладывали нечистое животное свинью! — то есть тупого барана, на холку которого я в любую минуту мог опустить карающий клинок.

Но я не хотел так.

А вокруг молчал Эдем или Ганн Эден, рай без людей, или не так: рай, каким он был до создания Адама.

Впервые я понял, почему имя падшему ангелу, отказавшемуся исполнить прихоть господина: Иблис, то есть гордость.

Отчаяние и гордость охватывало меня всё теснее, и не было этому яду противоядия.

— Нет, — сказал Раю—Джанне, барану и всем на свете религиям, сущности которых бродили неподалеку, с интересом поглядывая в нашу сторону.

— Нет. Если вы предлагаете мне религию с раем, чьей благодати я уже успел наесться всласть, так что она пошла мне горлом — тогда я предпочитаю свой ад. При одном условии: свой ад возьму сам.

И поверьте: я знаю верный способ.

Я укрепил альфангу между двух камней; острием вверх.

Сцепил пальцы на затылке, чтобы не передумать в последний миг.

И упал на острие.

«… Не мир я принёс вам, но меч…»

— Но Меч есть ключ от неба и ада, — Отступник еле успел повторить слова последнего пророка Мохаммеда—рассуля, на канун своей безвестности.

…Странник вздохнул и поднял голову.

Умытое грозой небо отливало у горизонта чем-то лиловым, и падающие звезды расчерчивали его вдоль и поперек, превращая в драгоценную кашмирскую парчу.

Сегодня была ночь правоверных джиннов.

Ныне духи, созданные из чистого огня, старались украдкой заглянуть в горние сферы, а ангелы швырялись в дерзких соглядатаев метеорами, отпугивая от запретного зрелища.

Видимо, какой-то из главарей джиннов в дерзости своей сунулся дальше обычного — ослепительная молния заставила светильники небес поблекнуть, а вместо грома донеслось рычание Ангела Мести Гавриила и перезвон раскаленных цепей, грудой сваленных у подножия его престола.

Свод над головой затопило густым овечьим молоком, потом осыпало пеплом и ржавчиной, но шайтаны отпрянули, жуткий рык стих, и лишь холодный порыв ветра налетел с запада.

Будто вздох бездонной пропасти.

…А потом я просто проснулся.

Легко соскочив с лежанки, привычно начал разминаться.

Тело не болело совершенно, да и душа тоже.

Теперь я был снова готов ко всем передрягам предначертанной судьбы, написанной, или ненаписанной пером—каламом, в книге с белыми страницами.

Да и к чему больше болеть, если все религии мира придуманы для управления толпами людских масс.

Задайте себе вопрос — кому это выгодно.

И вы сами поймёте. Каждый обманывается сам. И только сам.

Христос умер не за всех людей, якобы взяв все людские грехи на себе в виде некой ноши, по представлению и проповедям новых пастырей от церкви. А он просто показал нам пример, как надо жить, терпеть, и тупо умирать, блаженно веруя в царство Христово.

«… В белом венчике из роз,

Впереди Исус Христос» А. Блок.