Обратный билет. Рассказы и повесть

Илья Григорьевич Коган

Здесь все перепутано: быль и небыль, явь и детские фантазии, вчера и сегодня, горечь и улыбка. Память возвращает меня в городок моего детства и снова соединяет с теми, кто давно уже на том берегу. – Не плачь! – говорят мне они. – Жизнь стоила того, чтобы жить!

Редактор Елена Полякова

© Илья Григорьевич Коган, 2019

ISBN 978-5-4496-0707-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Мой папа — ходок

Мой папа давно уже на том берегу. Днем он, наверное, бродит по небесным полям и считает. Считает, считает, считает… Помню, как виртуозно папа считал деньги. Зажимал пачку в левой руке и большим пальцем правой, предварительно поплевав на него, стремительно перебирал края бумажек. Только треск стоял… Трехзначные числа он перемножал в уме. И еще мог сказать, на какой день недели придется любое число на десять лет вперед.

А по вечерам, думаю я, мой папа присаживается к костру, у которого коротает время наше семейство. Недавно пришедшая двоюродная сестра Вера рассказывает земные новости.

— Готыню! — жалеет нас ее мать Фрима.

— Вус? Вер? — по привычке переспрашивает давно уже не глухая бабка Злата.

— А у Илюшки, — повторяет для нее Вера, — в сердце какую-то трубку поставили. А жена у него — художница. Выставки устраивает. Только Илюшка нас не зовет. Темные мы для этого.

— Подумаешь, фон барон… — замечает озверевшая от своей невинности тетка Рейзл.

— Вей так из мир! — вздыхает сердобольная Фрима.

— Херст? — обращается она в звездную тьму. — Дора, ты слышишь?

Мама не откликается. Она слышит, но подходить к костру не желает. Не уважает она наше семейство. За дикость и грубость. За «торгашество». За папины измены.

— Я так любила его, — жаловалась она мне. — А он с первого же дня начал шляться по шиксам!

Я помню. Ну, не то чтобы я со свечой стоял. И не то, чтобы увидел что-нибудь из ряда вон в том, что «шляться» с папой мы отправились одни, а мама осталась дома, встречать новый год в одиночестве. Ну, было, конечно, как-то странно… Случилось это, должно быть, до рождения брата Мишки. Значит, четыре мне еще не исполнилось.

А что? Детская память просыпается рано. Мне было около двух, когда умер дедушка Абрам-Мойше. Помню, как таскали в дом кислородные подушки, как мама уводила меня к соседке, тете Хане Краковой… Между прочим, на похороны дедушки меня не взяли. Нас с Сюней оставили дома, сторожить друг друга. «Только смотри, — предупредила мама, — не вздумай показывать дяде пальчик!». Дядя был сильно цидрейтер. Но, когда его не трогали, он безобидно думал о чем-то своем… Я крепился, сколько мог. Мы катали по деревянному стулу мышку на ниточке. Дернешь за ниточку, она втягивается внутрь, и мышка катится на тебя. А потом назад… Но сколько можно возиться с неживой железкой. И я заскучал… И стал посматривать на дядю, который, наверное, тоже был не прочь поиграть во что-нибудь другое. Пальчик как-то сам собой выскользнул из моей ладошки. Сначала я сам долго и тщательно рассматривал его. Потом поднял выше. Потом выставил прямо перед дядиным лицом. Что-то в нем дрогнуло… губы растянулись в улыбке. «Хе-хе-хе…» — еще негромко засмеялся Сюня. Мне тоже стало смешно. И вот мы заливались наперегонки. Я даже не сразу заметил, что дядин смех становится похожим на плач. А когда он совсем зарыдал, забился в слезах, мне стало так страшно, так страшно!.. Я быстро-быстро забрался под самую дальнюю кровать и постарался плакать не очень громко…

Когда взрослые вернулись, им пришлось долго искать и будить меня… «Так я и знала! — сказала мама. — Ты все-таки показал ему пальчик!»…

А потом дедушка Абрам-Мойше стал бегать за мной во сне. Все бы ничего, если бы не был он почему-то без кожи. Полтуловища красного мяса!.. Ну не мог же я в свои малые годы видеть анатомический атлас. Не иначе как мне чей-то чужой сон приснился…

А тем зимним вечером мы с папой отправились в гости к Арбакситу. А, может, он был Арпаксит. Такой толстый дядька, папин начальник. Мы шли по дну белого оврага, поднимались вверх, и ночь была светлой от снега. Снег шуршал, сползая с еловых веток, скрипел под подошвами валенок. Было просторно и тихо. И только закутанные в снег дома пыхтели печными трубами.

Мы пришли первыми. — Ой, ой, ой! — заметалась жена Арбаксита (или Арпаксита), тетя Ната, — я же еще не одета!.. Она кинулась за ширму, завозилась там, а я уставился на елку, с макушки до пят завешанную чудными шарами и цветными лошадками. Висели там и конфеты в серебряных фантиках, и золотые мандарины. А внизу в ватном сугробе утопал Дед Мороз. Самый настоящий, только меньше меня ростом.

Это была первая елка, которую я видел. И первый Новый год, который меня взяли встречать со взрослыми. Только без мамы почему-то. — А где же Дора? — спросила тетя Ната, выходя из-за ширмы. Нарядная такая. И сунула мне в руку мандарин. Она сняла его с елки. Он был прохладный и липкий — смола накапала. Я незаметно обтер его о штанишки (рейтузы папа с меня уже стащил) и стал отковыривать скорлупу. От запаха зачесалось в носу. Но чихнуть я не успел — в прихожей отряхивали обувь, здоровались, смеялись. Гости собирались на елку.

— А где же Дора? — спросила красивая тетя Таня, продавщица из папиного магазина. Папа только пожал плечами. Мол: — Хвейс? Я знаю?.. В нашей семье это «Хвейс?» было любимым ответом на все вопросы. Но красивая тетя Таня не отставала: — Котик, а где же Дора?..

Я не успел подумать:» — а почему «котик»? Так мама называет только меня?..» — как тут же другой папин начальник, дядя Герцойг, стал приставать к папе: — Герш, ты опять один? Где Дора?.. Папа только приподнял плечо, но сказать свое «Хвейс?» не успел. Тетя Ната его перебила: — Она что, своего животика стесняется? — А! — вздохнули все. — Так вы ребеночка ждете!.. Сестренку этому бохеру!

Одна красивая тетя Таня не радовалась. — И когда это ты, котик, поспел? — приставала она к папе. Но дядя Арбаксит (или Арпаксит) и дядя Герцойг уже тащили его к дверям. — Поедем! Поедем! Какой же Новый год без Доры! — Не успеем!.. — пробовал сопротивляться папа. Но на него натягивали пальто и пихали в руки шапку. — Схватим машину и привезем твою Дору к самому Новому году!

Мы не скучали. Мы — это я и Зойка, дочка красивой тети Тани. Она была на год старше и во всю командовала мною. Первым делом ей приглянулся мандарин, который я не успел съесть. А не надо зевать!.. А потом: — Ну-ка, стащи с елки конфету! — приказала она. Я послушно потянулся за «Мишкой косолапым». А потом за еще одним… Вкусно было. А, главное, Зойка не воротила от меня нос, как на улице. Там она с такой малышней не водилась.

На нас не обращали внимания. Женщины накрывали на стол, а потом встречали маму. Ее, и правда, привезли к самому Новому году. Успели.

Тетя Ната увела ее за ширму. Пошептаться. Туда же проскользнула тетя Лиза Грин. Только красивая тетя Таня не пошла. — За стол! За стол! — шумела она. — И включите радио! А то куранты пропустим!.. Задвигали стулья, расселись. Зойка, конечно, уселась рядом с мамой. А про меня как-то забыли. Я пристроился на краешке дивана и стал ждать, когда позовут. Но вот зашипело радио, и сквозь гудки машин пробился бой кремлевских курантов. — С Новым годом! С новым счастьем! — зашумели все. А папин начальник, дядя Герцойг, стоя, объявил: — За нашего великого вождя товарища Сталина!.. — Ура! — закричали гости. И застучали вилками. — Холодец! Куриный холодец! — предлагала всем тетя Ната. — А Доре гефилте фиш! Вот! Лучший кусочек для девочки!

— И мне гефилте фиш! — требовала красивая тетя Таня. — Я еще ни разу не ела еврейскую рыбу!.. — И мне! И мне! — повторяла за ней Зойка. И вот тут я не выдержал. Вспомнил, какую фаршированную рыбу готовила мама. — Мам! — дрожащим голосом попросил я, — а можно мне кусочек черного хлеба!.. И зарыдал.

Что тут поднялось! Меня по коленям переправили к маме. — Черного хлеба! — повторяли все жалобными голосами. А мама обливалась слезами не хуже меня. — Фейгеле! — причитала она! — И прижимала меня к груди. — Лихтере пунем! Тайере пунем!.. Мне совали в руки бутерброды с черной икрой. Но я все детство больше любил красную. Тугие красные икринки так звонко лопались под зубами!..

— Ну что, плаксуля? — потянула меня Зойка. — Наелся? Давай играть!

«Играть», по-зойкиному, значило пробраться под стол и потихоньку щекотать гостям пятки. Гости смешно дергали ногами, но не ругались. Всем было весело. А потом дядя Арбаксит (или Арпаксит) запел:

— Ломир але инейнем,

Ломир але инейнем,

Тринкен а биселе вайн!..

Гости грянули так, что стол заходил ходуном. И тут Зойке приспичило:

— Давай целоваться!.. Тьфу! Охота была! Но с Зойкой не поспоришь. Да и из-под стола не выберешься… Пришлось прислониться к ее липким от конфет губам. Чуть не стошнило! А Зойка не отставала: — Нет, ты давай по-настоящему! Как твой папа мою маму целует!.. Надо же так, что в это время за столом все молчали. Закусывали после песни. И, видно что-то расслышали. Потому что с десяток ног разом достали нас. И гости нестройно, но очень громко повторили припев:

— Ломир але инейнем,

Ломир але инейнем,

Тринкен а биселе вайн!..

…Неземное пламя отражается в медленной Лете. Что-то у нашего костра поскучнело. — Дора! — вздыхает моя тетка Фрима. — Плюнь! У этих кобелей голова в штанах. Чтоб они все гешволн были!.. — Фрума, ша! — останавливает ее дедушка Абрам-Мойше. А бабушка Злата Семеновна горестно бормочет: — Абизоим!.. Абизоим фар ди гоим!..

Это я так думаю. Я же пока не сижу за этим костром. И маме мне сказать нечего. Я за папой со свечой не ходил. А вот как мама шарила по его карманам, искала верные улики папиной неверности, это да — это я видел! И досадно же мне было, что до глубокой старости она докучает отцу глупой ревностью. А вот дочери мои думают по-другому. — Ну, наш дедушка еще тот ходок был! — хором утверждают они. И намекают, что в нашем роду это фамильное… Вот уж про кого, про кого, а про себя ничего такого сказать не могу. — Хороший ты человек, — говорила одна моя приятельница. — Но не бабник!.. Не бабник!.. Мне даже как-то неловко было — ведь она это не в похвалу мне. Только вот жена Кира иногда смотрит на меня подозрительно и бурчит: — У, котяра!

Что она имеет в виду?