Автор года – 2023. Сборник современной поэзии и прозы

Ирина Арсентьева

В сборнике собраны прозаические и поэтические произведения как известных, так и начинающих современных авторов, написанные в 2023 году и представленные на соискание Премии Международного союза русскоязычных писателей «Автор года – 2023». Читатели, несомненно, получат удовольствие от прочтения серьёзной и немного фантазийной прозы и атмосферной, философской поэзии.

Ирина Шевчук

На берегу Японческого моря

Лето в тот год выдалось необычайно жаркое, сухое, но ветреное, что совсем нехарактерно для прибрежных районов Приморья, омываемых холодными водами Японского моря. Более привычными для местных жителей были прохладные июнь и июль, окутанные зябкими утренними туманами морские берега, прибрежные скалы и гладь устья впадающей в море реки. Такие летние туманные рассветы преобладали в здешних краях вплоть до августа, который потом щедро баловал жарким полуденным солнцем, ярко-синим небом и тёмными душными ночами, разукрашенными фейерверками искрящихся звездопадов. И лишь лёгкий морской бриз, подгоняющий пенные барашки волн, шуршащих морской галькой и вылизывающих солёными языками песчаные бухточки, приносил живительную прохладу и свежесть.

Небольшое село, раскинувшееся в уютной долине реки примерно в километре от морского побережья, между склонами Сихотэ-Алинских хребтов, словно вымерло от палящей полуденной жары. Стадо грязных совхозных коровёнок паслось на пойменном лугу, но их мирную трапезу изрядно омрачали неистовые кровососы — оводы и слепни. Обезумевшие от укусов животные не знали куда деваться: били себя по бокам хвостами, непрерывно трясли головами и вздрагивали телами. Некоторые бурёнки почти по брюхо залезли в болотистую жижу на берегу реки, ещё не полностью высохшую после недавних затяжных дождей. Другие ближе к полудню сбились стайкой в тени молодого березняка, но и там не находили спасения. И лишь старый скотник Захарыч, с раннего утра опохмелившийся самогоном, беззаботно и мирно дрых в тени берёзовой рощицы. Исходящее от него амбре не оставляло ненасытным жужжащим насекомым никакого желания присесть на его похрапывающую тушку и испить хмельной кровушки. Его престарелая лошадь лениво щипала тёплую, почти варёную на солнце траву, громко фыркала и трясла пегой гривой, отпугивая слепней. Когда раскалённое солнце перевалило за полуденный зенит, Захарыч вдруг вышел из нирваны. Линялая сатиновая рубаха, пошитая когда-то его рукастой старухой, прилипла к худосочному телу, пот ручьями струился по небритой, измятой временем и регулярными возлияниями физиономии, старая, потёртая кепка с изогнутым козырьком валялась тут же, в полёгшей от зноя траве. В штанах, не понять от чего, было мокро… Присев и тряхнув седой кудлатой башкой, Захарыч смачно сплюнул, потом хрипло прокашлялся и, окончательно придя в себя, начал осматриваться по сторонам. Недалеко от него в тени берёз паслась его старая кляча, а вот коров нигде не было видно.

— Наверное, в распадок подались, там прохладнее и ветерок свежее, — подумал горе-пастух и шаткой походкой пошёл к своей коняге.

Подойдя к кобыле, накинул уздечку, подвёл её к пеньку и, матюкаясь, с трудом забрался на раскалённую зноем лошадиную спину. Седло Захарыч не любил с детства и предпочитал всю жизнь ездить на лошадях с одной уздечкой. Когда его пытали любопытные односельчане: «А почему? Ведь в седле удобнее!», не заморачиваясь на объяснения, отвечал: «А потому! Зато заднице теплее, даже зимой!»

Направив кобылу в сторону березняка, начал осматривать распадок. Но коровёнок, которых в стаде насчитывалось больше пятидесяти голов, нигде не было. Проехав ещё немного вверх по ключу, стекающему в реку, он понял, что стадо двинулось через сопку к морскому побережью. Маршрут этот был привычным, известным и бурёнкам, и пастуху, ведь чем ближе к морскому побережью, тем прохладнее, и жужжащие насекомые меньше одолевают. Вялой поступью двинулась по проторенной широкой тропе лошадь, шумно втягивая ноздрями раскалённый зноем и пьянящий томным разнотравьем воздух. Дед в полудрёме покачивался на её широкой спине. Фляга с самогоном, прикреплённая к поясному ремню его штанов, была пуста. В голове гудело… То ли от кружащих вокруг насекомых, то ли от напавшего вдруг дикого желания глотнуть грамм двести живительной влаги. Нет, вода его не интересует! Вот она — журчит по каменистым перекатам в ручье — пей не хочу! Ему бы бабкиного первача для восстановления сил и водного баланса!

Старуха его регулярно гнала самогон на продажу. Дверь в их избе была открыта для местных выпивох круглосуточно. Да и его, старого беса, бабка не обижала, ведь он ей по хозяйству единственный помощник. Да и добытчик тоже. То рыбки наудит когда-никогда, пока коровки пасутся, а он при памяти да не с бодуна. То мяска с фермы кусок-другой припрёт, а то и комбикорм припрячет — в хозяйстве всё сгодится. Дома ведь тоже пара коровёнок водится! Дети давно разлетелись из гнезда, вырвались из захолустной глубинки ближе к благам цивилизации, там и осели. Ни дочь, ни сын сто лет глаз не казали в родную деревню. Внуки уже повырастали, и только изредка черкнут престарелым родителям письмецо или открыточку на праздник. Правда, несколько раз дочь на телефонные переговоры их со старухой вызывала. Сиживали они в местном почтовом отделении как-то с бабкой почти два часа, но связь с далёким сибирским городом так и не наладилась. Ушли горемычные домой, и хлюпала потом его Семёновна ночью тихо в подушку, утирая горючие слёзы. Вот так и коротали старость вдвоём, не теряя всё же надежды повидать внучат…

И так вдруг грустные мысли захлестнули и без того мутную голову Захарыча, что сушняк и депрессняк его просто в тряску вогнали. Лёгкий ветерок со стороны моря, которое Захарыч с мальства как назвал Японческим, так и величал всю жизнь, подсушил рубаху и седые космы. Только зад седока и спина кобылы под ним пребывали в тёплой испарине. Зашевелившиеся в голове грустные думки и воспоминания окончательно утвердили пастуха в понимании того, что душа просит успокоительного! А до села отсюда пока ещё рукой подать, недалече уехал. Солнце на небе — высоко. До заката — далеко.

— Сейчас пулей домой, флягу самогоном наполню и к морю, за бурёнками. К вечеру назад пригоню, всё как положено — не впервой поди!

Резко дёрнув за поводья еле плетущуюся кобылу, дед развернул её в обратную сторону и, пришпорив босыми пятками её впалые бока, лёгкой трусцой направился в сторону села. Кляча Люська, словно ей тоже нужна была пайка допинга, которая ждёт в родном стойле, шла небывало резво. Вот и окраина села. Первые две избы по дороге — его куркулястых соседей жильё. Один экспедитором в сельпо работает, местную торговлю из райцентра товаром снабжает. Знатный прохиндей! Всегда при деньгах и дефиците! Он Захарычу — не товарищ! Его самогоном-первачом не удивишь, они с его бабой, Тамаркой мордастой, даже коньячком иногда балуются. Хозяйство держат — не чета их с бабкой коровёнкам! Там и пара хряков на откорм, и свиноматка на приплод, и две коровы да тёлочка-молодуха, а уж кур и гусей — не перечесть. Второй сосед без особого хозяйского подворья живёт, им этой «скотячей вони», как они изъясняются, и от соседских сараев хватает. Они — интеллигенция местная! Дом добротный, из бруса сложен. Окна, наличники, заборчик в палисаднике — всё цветастой красочкой крашено, везде лютики-цветочки растут — тут не до свиней и гусей. А работает сосед Иван Ляксеевич (так дед его величает) завгаром. Начальником местного гаража, значит. Весь сельский транспорт в его ведении. Жинка же его, Марья Петровна, детским садом заведует. Чтобы дитятко в местные ясли пристроить, к ней на поклон с пустыми руками народ не суётся. Детей нынче в совхозе наплодилось, а мест в яслях — кот наплакал. Вот вам и коррупция! Ублажить Марью надо, уважить, чтобы очередь чадушку малому хоть чуток продвинуть. Захарыч, конечно, этих дел не свидетель, как говорится, свечку не держал, кто кому, что и сколько… Но народ говаривал, а народ на пустом месте брехать не будет. Значит, почва под этими сплетнями какая-никакая имеется. Словом, усадьба второго соседа ещё больше контрастирует с их обветшалой избёнкой.

Вот она, родимая! Слегка покосившийся, некогда крепкий бревенчатый сруб с обветшалой завалинкой, три глазницы окон, по одному на каждую сторону света, окромя севера. С севера вход в избу, крыльцо, чуланчик и скрипучая, с давно несмазанными петлями дверь с массивной деревянной ручкой. Внутри хоромы Захарыча выглядели примерно так же, как и снаружи. Всё жилище состояло из двух комнат: кухня с большой кирпичной печью, в дальнем углу которой символической ширмочкой с тряпичной шторкой была отгорожена потайная кладовушка Семёновны. У окна, украшенного ситцевыми занавесочками, стоял кухонный, он же обеденный стол с двумя распашными дверками и выдвижными ящичками. Несколько раз за время своего существования стол менял окрас: был он и зелёненьким, и синим, а в последний раз, уже после выхода на пенсию, решила Семёновна освежить его фасад белой эмалевой краской, о чём сотню раз потом пожалела. Белые дверки и ручки ящичков, где хранились ложки-вилки, чумазые руки супружника в скором времени превратили в грязно-чёрные, а потом и вовсе белая краска стёрлась, явив миру разноцветную палитру прежних художеств хозяйки. В углу на стене был прибит вместительный алюминиевый рукомойник, под которым на деревянном табурете стоял большой алюминиевый же таз — вот и все удобства. Остальной помыв тел осуществлялся раз в неделю в малогабаритной, с низким потолком, деревянным полком для тазиков, веников и бака с водой, а также печкой-буржуйкой бревенчатой баньке. Ещё в кухне тарахтел в углу старый холодильник «Саратов», стояли несколько табуреток и лавка, на которой располагались два ведра с крышками для питьевой воды. Ну а в потайном «кабинете» Семёновны, за ширмочкой, хранились бесценный кормилец и поилец — самогонный аппарат и регулярно пополняемый запас поллитровок, наполненных экологически чистым продуктом с высоким градусом алкогольного дурмана.

Другая комната с двумя небольшими распашными окнами была и спальней, и гостиной одновременно. Там сиживали во времена бурной молодости весёлыми компаниями да с обильными застольями, с кумовьями да сотоварищами по рыбачьим забавам. Круглый стол посреди залы, накрытый вылинявшей с годами оранжевой бархатной скатертью, давно не раздвигался за ненадобностью, но был неизменным главным атрибутом скромного жилища. У стены, которая обогревалась кухонной печью, стояла массивная кровать с коваными металлическими спинками, украшенными поверху гнутыми вензелями и давно прогнувшейся под тяжестью лет и весом возлежащих на ней тушек, особливо пухлой Семёновны, панцирной сеткой. Но этот ощутимый ночами недостаток днём был замаскирован ещё не утратившей с годами объём периной из гусиного и куриного пуха. В противоположном углу комнаты, в простенке между двух окон, подоконники которых украшали горшочки с геранью и алоэ, стояла видавшая виды любимая тахта Захарыча. Если кровать когда-то и ощущала его присутствие в объятиях своих пуховых подушек и перин, то на тахте кроме хозяина никто никогда не спал. Это лежбище с прогнувшимися пружинами, как глиняный слепок с натуры, повторяло все изгибы его сухопарого тела. Гобеленовая обивка тахты бережно хранила в себе все его хмельные ароматы, смешанные с запахом пота хозяина и его престарелой кобылы Люси. На полу перед тахтой и кроватью лежали самотканые цветастые коврики. Ещё из мебели имелись: платяной шкаф работы местного столяра, тумбочка-этажерка, на которой стояли какие-то безделушки и шкатулочки, зеркало на стене и старое портретное семейное фото в синей деревянной рамочке под стеклом, где, как два голубка, головка к головке запечатлены ещё кудрявый Захарыч в застёгнутой наглухо белой рубахе и пышногрудая глазастая молодуха с толстой косой, обвитой вокруг головы, — его жена в полном расцвете молодых лет. Его ненаглядная Верочка!.. Это потом, спустя годы, имя её ушло незаметно как-то в архив и редко произносилось вслух. Стала она для всех на селе просто Семёновна.

Так вот туда-то, в потайной «кабинет» Семёновны, в этот оазис живительной влаги и источник лирического вдохновения, вечно тянуло Захарыча его крепко подсаженное на алкоголь бренное тело!

Причалив на Люськином потном крупе к родному крыльцу, старик лихо спрыгнул со спины кобылы, привычным жестом накинул поводья на деревянный штакетник забора, зачерпнул из колодца ведро холодной водицы и, плеснув его в корыто для водопоя домашней животины, рванул в избу. Лошадь, освободясь от седока, тряхнув гривой, жадно припала к воде, медленно втягивая влагу оттопыренными губами.

К великому счастью Захарыча, бабки не было дома. Видимо, в сельпо подалась. А может, сидит и чаи гоняет у своей подруги закадычной Трандычихи Ивановны. Её реально иначе как Трандычиха в совхозе и не зовут. Справочная служба местного разлива! Источник всех слухов и сплетен! Ну и пусть чешут языками. Чем ещё в такое пекло заняться? Главное, что ему никто мозг выносить и лекции читать не будет. Шустро фляжечку заправил и бежать! Да попутно дёрнул старый обормот дверку холодильника и прихватил с собой кусок купленной накануне для окрошки варёной колбасы. Ничего! Без окрошки обойдётся его жена — любительница летнего холодного крошева, которое готовила Семёновна на хлебном квасе и домашней жирненькой сметане.

Прикрепив наполненную самогоном флягу к поясному ремню, дед-диверсант решил побыстрее склеить ноги, чтобы его, не дай Бог, не застукала бабка на месте преступления. Кобыла Люська очумело уставилась на Захарыча большими грустными глазами, когда тот, не дав ей даже прилечь в тени под крышей летнего сеновала, снова взялся за поводья. Он повелительно дёрнул лошадь, чтобы та подвинулась ближе к крыльцу, подсобив тем самым престарелому ездоку взобраться ей на спину. Люська, покорное транспортное средство, всегда безропотно подчинялась командам своего хозяина. За долгие годы своей лошадиной жизни свыклась с его не всегда адекватным поведением, особенно в состоянии подпития. А связывали их со скотником Захарычем уже двадцать пять лет и службы, и дружбы. Когда-то, много лет назад, был Иван Захарыч ещё о-го-го мужик и один из лучших животноводов в совхозе. Местная ферма всегда специализировалась на разведении коров. Совхозное стадо поило молоком, кормило творогом и сметаной не только жителей села, но и райцентра. Безграничная любовь к животным, всякое отсутствие брезгливости, трудолюбие и покладистый нрав привели когда-то молодого Ивана в эту отнюдь не лёгкую профессию, да так и прирос он душой к животине на всю оставшуюся жизнь. А уход за поголовьем совхозного стада — работа каторжная: и подъём чуть забрезжит рассвет, и почистить навозные залежи, и корм свежий задать, и бока коровьи отмыть, и выпас, и выбраковка, и отёлы, и внимательное наблюдение за здоровьем рогатых — всё в его обязанности входило. Любил Иван коровёнок, а они его! Как родного чуяли! Мычали радостно, хлопали пушистыми ресницами, мотали хвостами-хлыстами, как только их кормилец и поилец на горизонте появлялся. За первый же год работы Ивана Захарыча на ферме падёж скота сократился, надои повысились, чище и спокойнее в коровнике стало. Доярки это тоже единогласно подметили и глазки молодому работящему мужику строить начали. Там, на коровьей ферме, он и встретил судьбу свою — Веруньку, молодую доярочку. Шуры-муры у них долго не затянулись, не до того было. Чуток пожмулькались вечерами в березняке у реки да пару раз на танцульки в местный клуб сходили. Там под заливистую гармонь баяниста и по совместительству руководителя местного самодеятельного духового оркестра по прозвищу Капельдудкин Иван такие вензеля ногами выделывал перед толпой зевак, что Верка поняла: «Долго выпендриваться не резон — уведут! Надо брать, пока тёпленький!»

Вот так их семейная жизнь и началась. Навсегда запала в память Захарыча та звёздная, тёплая июльская ночка на источающем дурманящий аромат и щекочащем все части тела свеженьком сеновале… Вот и зажили они с Веруней вдвоём, так сказать, новой ячейкой социалистического общества. Работа роднила: оба на одной ферме, и зима, и лето, запах навоза, молока, дойки, выпасы, отёлы. А потом и Верка сообщила, что у них прибавление ожидается… Словом, жили-не тужили. Лучшей жизни не ведали, а той, что была, не кляли, не ныли. Так в трудах, семейных заботах, серых сельских буднях жизнь и протекала.

Однажды, лет так тридцать тому назад, кому-то в голову взбрело помимо коровёнок завести в совхозе стадо лошадей. Доставили откуда-то несколько особей и Ивану, как передовику на животноводческом фронте и опытному, заботливому хозяйственнику, поручили шефство над лошадками взять. Отказать Иван не смог. Уж больно глянулись ему статные кобылки с умными глазами и богатыми шелковистыми гривами. Начал он постигать азы коневодства. Даже пару раз для обмена опытом командировало его руководство в соседний район, где была конеферма. Иван Захарыч быстро все нюансы и тонкости уловил и нашёл подход к строптивой скотинке. Тут нрав и характер совсем другой! Это тебе не Бурёнка какая-то стельная, о которых с юмором говаривали языкатые доярки: «Да им что? Их дело телячье — обгадилась и стой! Жди, когда Ванька придёт и котяхи уберёт!» И стоит она себе тихо-мирно, сено губами слюнявыми перебирает да взирает отрешённо на окружающий мир туманным взглядом из-под густых ресниц. Лошадь — аристократка в сравнении с коровой! И умом, и статью, и красотой покорили Ивана новые подопечные. Вскоре первые жеребята на свет появились. И радовался как родному новорожденному ребёнку каждому лошадиному детёнышу ставший важным и уважаемым коневодом Иван Захарыч. Несколько лет жизни положил на то, чтобы прижились лошадки на селе, и росло их поголовье. Но жизнь свои кренделя преподносит, и оказалось, что разведение лошадок для совхозного хозяйства — нерентабельно и бесперспективно. Посчитали умные головы, покумекали и решили: часть поголовья на мясопереработку сдали, часть обменяли на племенных бурёнок, а оставшийся молодняк на продажу местному населению предложили. Захарычу же, учитывая его особые заслуги в труде и ничем невосполнимый моральный ущерб, совхозное руководство подарило длинноногого нескладного жеребёнка женского пола, к которому Иван питал особенно трепетные чувства.

Молодая кобылка Люська только благодаря его заботе и упрямству на свет появилась. С трудом и осложнениями ожеребилась малышкой её мать — красавица лошадка, которую на последнем сроке вынашивания детёныша сбил на мотоцикле с коляской вдребезги пьяный местный дебошир и тунеядец Васька Петухов. Ему, как ни странно, улетевшему в кювет вместе со своим железным конём, хоть бы хны. Морду только о торчащий в овраге берёзовый корч размазал, да оставшиеся зубы повылетали. Мотоцикл мужики в село отбуксировали, но ремонтом его так алкаш и не занялся, бросил за забором как кусок металлолома, а потом, спустя годы, пропил за пол-литра рукастому умельцу из соседнего села.

Так вот, а кобылку стельную долго лечили, переднюю перебитую ногу спасти пытались. Уколы ветеринар всё какие-то шпыняла, гипсовала, а потом решили забить, чтоб не мучилась животина. Но Захарыч упросил до следующего утра хотя бы её в покое оставить. И сидел, как нянька, всю ночь рядом с тяжело дышащей кобылой в отдельном стойле, подносил к раздувающимся ноздрям и сухим губам мокрую тряпку. А ближе к утру в тяжёлых схватках и болях разрешилась горемычная кобылица. Так и появилась в жизни Захарыча его Люська. Ожеребившуюся кобылицу спасти не удалось, ветврач принял решение, которое уже никто оспаривать не стал. Сколько можно мучиться бедной лошадке?..

С окончанием коневодческой деятельности в совхозе Ивана Захарыча вновь перекинули на коровью ферму, слегка повысив в должности и окладе. Практически всё свободное от работы время он, невзирая на вечные упрёки и жужжание жены, посвящал своей маленькой, неуверенно стоящей на подгибающихся слабеньких ножульках кобылке. Кормить Люську пришлось из бутылочки с соской. Вскоре лошадка окрепла, стала резвой и прожорливой.

Как стремительно пролетели годы… Иногда, длинными зимними вечерами, приняв на грудь граммов двести «благородного зелья» Семёновны, Захарыч впадал в томную полудрёму — ностальгию. Сначала долго сидел на маленькой табуреточке у раскалённой от горящих трескучим пламенем дубовых поленьев печи, курил, пуская клубы дыма в приоткрытую закопчённую дверцу свой любимый «Беломор». Жаром от огня и выпитого самогона докрасна разогретая физиономия неподвижно сидящего, как застывшая мумия, Захарыча иногда не на шутку пугала его старуху. Семёновна, поддав деду лёгкий подзатыльник, читала одну и ту же, за годы набившую оскомину лекцию о вреде постоянной пьянки и курева для здоровья, пугала кондрашкой, которая тюкнула однажды прямо в парилке собственной бани подвыпившего накануне помывки их кума Василия. Затем, подняв деда за шиворот рубахи, отправляла дальше «загорать» на его любимую тахту. И вот уже в этом своём лежбище, приняв позу скрюченного эмбриона, Захарыч впадал в нирвану, улетая на волнах воспоминаний далеко назад — в годы молодые, задорные, счастливые…

Присутствовало в его жизни, кроме любимицы Люськи, ещё одно живое существо, реально согревающее и душу, и бренное тело. Когда Захарыч нырял в объятия своей горбатой, потёртой тахты, к нему под бочок уже много лет подряд пристраивался и включал свой тарахтящий «трансформатор нежности» его преданный дружок — серый лохматый кот по кличке Драник. Драником он стал с лёгкой руки и ехидного языка Веры Семёновны, когда впервые явился домой после недельного кошачьего блуда по весне с драным ухом и клоками вырванной шерсти по бокам. А до тех пор жил в семье с самого младенческого возраста безымянным кошариком, которого просто звали «кис-кис». Так вот, этот самый Драник был для деда и прибором физиолечения, и домашней грелкой, и психотерапевтом, которому мог старый подвыпивший хозяин подолгу изливать душу, не гнушаясь никакими, даже самыми пикантными подробностями.

Взгромоздившись на горячую спину послушной кобылицы, Захарыч лихо пришпорил голыми пятками её бока и, потянув поводья, указал направление движения прочь от родной избы, в сторону манящего живительной прохладой Японческого моря. Люська, на ходу дожёвывая пучок свежего сена, грустно поплелась по заданному хозяином маршруту. Едва отъехав на окраину села, Захарыч, оглянувшись на всякий случай по сторонам, отстегнул дрожащей рукой заветную флягу и жадно отхлебнул глоток обжигающего горло самогона.

— Эх, хорошо пошла! Живём, Люська!

Люська, словно поняв то, что ей поведал повеселевший ездок, фыркнула ноздрями и тряхнула гривой. Тем временем Захарыч, ещё несколько раз приложившись к горлышку фляжки, зажевал отпитое куском уворованной из холодильника колбасы. Его грешную душу грело не только бабкино зелье, но и тот факт, что не попалась в этот его самовольный забег в село ни одна живая душа навстречу. Словно вымерло всё вокруг, попрятавшись от палящего солнца, лишь протарахтел вдалеке по просёлочной дороге в сторону коровника гружённый копной свежего сена совхозный ЗИЛ. Ведь если бы, не дай Бог, застукал кто-то в разгар дня в деревне пастуха без стада, деду бы явно не поздоровилось! А учитывая то, что уже два китайских предупреждения за оставление животины без надзора у Захарыча имелись, полетел бы он с работы — к бабке не ходи… Ну а то, что с ним после этого Семёновна бы сотворила, даже подумать страшно! Нрав у бабки с годами да рядом с таким обормотом, в какого превратился подсевший на выпивку Иван Захарыч, стал жёсткий и непоколебимый. Под горячую руку подвернись — могла и огреть чем ни попадя! А уж на язык остра, так припечатает, что неделю потом обтекать будешь от её словесного поноса — не отмоешься!

— Вот так, значит… Повезло нам, Люська! — размышлял вслух живо окосевший пастух.

День катился к закату, когда Захарыч прибыл по раскалённой от жары пыльной тропе к пологому плато, на котором обычно паслись коровёнки. Здесь, на продуваемом морскими ветрами взгорке, растительность скудновата, не то что в долине, на пойменных лугах, где сочный травостой — настоящий гастрономический рай для бурёнок.

А вот оно и море… Синее, холодное, манящее… Белые барашки пенных волн катятся к берегу, шурша мелкими, отшлифованными до кругляшей камешками. А берега вокруг скалистые, крутыми отвесами обрывающиеся прямо у кромки воды. В ветреную погоду штормящее море с шумом и грохотом бьётся об эти неприступные скалы, облизывает их солёными языками, вымывая причудливые гроты и пещеры, создавая неповторимые каменные скульптурные шедевры. Сколько таких природных монументов разбросано вдоль побережья Японского моря — не сосчитать! Нерукотворная завораживающая красота! Из-за обрывистых берегов не везде можно спуститься к морю. Крутизна и высота пугают, отталкивают. Но человек и дикие звери находят тропки, вымытые дождями овраги и умудряются, не ища обходных путей, порой рискуя жизнью, цепляясь за каменистые выступы и колючие кусты шиповника, спускаться вниз. Одних манит богатая на уловы рыбалка, других щедрые морские дары, лёгкое пропитание, которое выбрасывают волны на прибрежные отмели. Напитанный солёной влагой морской бриз приятной прохладой обдавал лицо. Кобыла Люська даже прибавила шаг навстречу потокам живительной свежести. Пьяненький Захарыч, мурлыча себе под нос какую-то незамысловатую мелодию, окинул открывшийся взору простор побережья, пытаясь увидеть стадо. Слева от тропы, выходящей на высокий берег, метрах в двухстах от него, почти на самом краю крутого обрыва, тесно сбившись в кучку, стояло десятка два его бурёнок. Остальных коров нигде не видать… Захарыч двинулся в их сторону. В недоумении крутил башкой по сторонам старый обормот, стараясь понять, куда же подевались все остальные его парнокопытные подопечные. Укрыться здесь негде, уйти далеко так, чтобы не оставаться в поле зрения, просто невозможно. Вернуться домой они тоже не могли — тропа, ведущая назад, одна, никого на ней Захарыч по пути не встретил. Приблизившись к животине, старик пересчитал их — шестнадцать штук. Всего шестнадцать! Где остальные? Коровы, тесно прижавшись друг к другу, вздрагивали телами, ноздри их, тревожно раздуваясь, шумно втягивали прохладный воздух, глаза выдавали дикий испуг. Что произошло? Куда пропала большая половина стада? Люська тоже вся напряглась и как-то нервно начала крутить головой по сторонам. Спрыгнув с лошади, Захарыч пошёл прямо к отвесно обрывающемуся в морскую бездну краю плато. Внизу монотонно шумело бьющееся о скалы море.

Картина, которая предстала перед вмиг протрезвевшим пастухом, была чудовищной, трагичной, необъяснимой в своей жестокой правде. Внизу, под крутым обрывом, в воде и на каменистом берегу валялись коровьи туши… Море телепало несколько мёртвых тел, то подхватывая их бурной волной и утаскивая в воду, то снова швыряя на прибрежные камни. Охваченный диким ужасом Захарыч в панике кинулся к ближайшему скалистому крутому оврагу, ведущему вниз к воде. Спотыкаясь, падая, обдирая босые ноги об острые камни, цепляясь за расщелины и корни деревьев, он чуть ли не кубарем скатился вниз. Разодрал бок своей линялой рубахи, сильно ударившись рёбрами о торчащий из земли корч. В кровь разбил нос, расцарапал руки и ноги, но, не чувствуя боли, оказавшись на берегу, побежал к месту трагедии.

Первые несколько мёртвых коровьих туш с переломанными ногами и свёрнутыми шеями лежали кучно, почти одна на другой. Дальше, на волнах прибоя и на острых каменистых уступах, были разбросаны в хаотичном беспорядке мёртвые, а кое-где ещё живые, почти беззвучно пытающиеся мычать, покалеченные при падении животные. Захарыч увидал знакомые, наполненные слезами, обезумевшие от боли огромные глаза с бахромой пушистых длинных ресниц стельной коровы Марты — его любимицы в стаде. Что? Что произошло за время его пьяной самоволки? Что или кто так напугал бедных животных, что они бросились вниз с обрыва? Метался по берегу ошалевший от навалившейся на него беды старик в окровавленной рваной рубахе, мокрый, взлохмаченный, не понимающий, что со всем этим теперь делать…

И лишь море — холодное, трезвящее, разъедающее солёной водой раны на теле, в безучастном равнодушии и вечном движении гнало к берегу бесконечную вереницу пенных волн. Шум прибоя и крики слетающихся откуда-то чаек заглушали и стоны умирающих коров, и безумные вопли старика. Незаметно, но стремительно наступала темнота. Ночь, крадучись, кидала на чернеющий небосвод жменьки звёзд. Захарыч, окончательно сломленный трагедией, обессиливший, мокрый, весь перемазанный и своей, и коровьей кровью, рухнул, как подкошенный, на берегу рядом с телом всё ещё живой Марты. От коровы шло спасительное тепло, и старик, прижавшись к умирающему животному, пытался согреться, чтобы унять сумасшедшую дрожь в теле и стук зубов. Вскоре стресс, усталость и оставшийся в крови алкоголь сыграли свою роль — Захарыч заснул, уткнувшись в большое тёплое пузо беременной коровы.

Сколько времени он провёл так, провалившись в беспамятство, трудно сказать, но его дремоту прервал безумный кровавый пир, разыгравшийся на берегу, буквально в нескольких метрах от него. Яркая луна на небе чётко высветила два тигриных силуэта, с диким рыком рвущих на куски коровью тушу. Захарыч перестал дышать от страха. Вот она — смерть! В десятке шагов от него! Дикая, безумная, неуправляемая сила хищного зверя! Вот кто напугал коров, вот от кого они метнулись в бездну навстречу гибели. Вот откуда на берегу он видел коровьи кишки и растерзанную тушу. Видимо, насытившись вдоволь в светлое время, тигры вернулись к трапезе ночью. Фырканье, чавканье, рычание полосатых убийц снова вогнали Захарыча в дрожь. Зубы реально выбивали чечётку, сердце бешено стучало где-то в ушах, руки и ноги онемели и совсем не подчинялись ему. Но диким тварям не до тощего, костлявого старика, когда вокруг было столько говяжьей свежины…

Спасение пришло с утренней зарёй, разбудившей чаек, ворон и встревоженных людей. С рассветом на поиски не вернувшегося на ночь в село со стадом Захарыча снарядили пять человек, из которых двое были вооружены охотничьими ружьями. Практически непуганые таёжные обитатели в те годы частенько захаживали на территорию села, могли бесцеремонно пугануть коров на пастбище средь бела дня. Дикие кабаны наведывались в особенно снежные и голодные зимы прямо на территорию фермы, чтобы подхарчиться сеном.

Когда первые солнечные лучи робкой рябью пробежали по штилевой глади затихшего к утру моря, на высоком скалистом берегу появились люди. В предрассветной лёгкой туманной дымке видно было, как мечутся по высокому скалистому берегу их тёмные силуэты. Кто-то громко начал звать пропавшего неведомо куда Ивана Захарыча. Когда один из пришедших подошёл к самому краю обрыва и взглянул вниз, то его истошный вопль услыхал даже лежавший в полуобморочном состоянии с онемевшими руками и ногами разыскиваемый потеряшка. Захарыч попытался крикнуть в ответ, но ни его тело, ни голос не подчинялись ему. Что-то сипло прошипев, старик от отчаяния и страха заплакал, как ребёнок. Осознание произошедшего накануне липким холодом сковало и душу, и тело. Остывшее и околевшее бездыханное тело коровы Марты перекрывало его собою. Как подать сигнал, что он здесь, что он жив? Слёзы, боль, отчаяние, страх — всё смешалось в голове. Люди наверху, оценив масштаб произошедшей трагедии, в лёгкой панике и шоке от увиденного думали, что делать дальше. Оперативно приняли решение, что один из них должен срочно вернуться в село, чтобы вызвать к месту массовой гибели совхозного скота представителей власти, милиции, пригнать грузовик, чтобы вытащить из воды и захоронить мёртвые туши коров. Остальные гуськом осторожно начали спускаться вниз к воде по той же расщелине между скал, по которой вечером кубарем катился к своим несчастным коровёнкам скотник Захарыч.

Холодные клочья белого тумана поползли по воде, поднимаясь лёгкими облачками вверх, вдоль отвесных прибрежных скал. Этот утренний туман не давал возможности разглядеть всех погибших животных сразу. Люди шли от туши к туше, вздыхали, матерились, ещё не понимая толком, что произошло со стадом, и куда пропал пастух. Захарыча увидели не сразу из-за крупного тела мёртвой Марты. Один из пришедших на поиски, Степан Ткачёв, совхозный тракторист, обойдя пузатую корову со стороны воды, наткнулся на неподвижно лежащего скрюченного Захарыча, из широко открытых глаз которого по грязным щекам ручьями стекали слёзы. Степка радостно закричал, подзывая остальных:

Конец ознакомительного фрагмента.