Мы дети войны

Клара Скопина

Эта книга о нас, о войне, и о том, как мы пережили самые трудные годы начала войны. Как мы, десятилетние дети, ученики четвёртого класса, увидели в госпитале первых раненых, у которых из-под повязок, дай бог, можно было разглядеть глаза, полные слёз. Не от боли, как мы поняли со временем, научившись многое читать в глазах взрослых. Мы писали для раненых письма их родным, рассказывали о военных сводках. Мы были не чужие. Мы были свои. Понятие «свои» никогда ещё не было для нас таким полным.

Мимолетность. Мгновение. Родной Урал. Свердловск. Новый. Закрытый. На себя не похожий

…Мы бежим с бабушкой по темной-темной улице, на дворе ночь, все окна Свердловска укрыты черными маскировочными шторами. Ни один немецкий самолет, даже если прорвется до Урала, не сбросит здесь бомбы. Ведь все наши уральские заводы работают для фронта. И новые эвакуированные из Москвы и Ленинграда. Отец говорит: «Артиллерия — бог войны!» Орудия, пулеметы, танки, а потом — и «Катюши». Отцовская «девятка» работает круглосуточно, как и Уралмаш, и Верх-Исетский, и «восьмерка» на Эльмаше…

А мы с бабушкой бежим — можно ли поверить! — из кинотеатра «Октябрь»; деду — заводскому мастеру-краснодеревщику — дали два билета на его шарикоподшипниковом на ночной сеанс. В фойе не протолкнёшься, битком набит кинотеатр… И правильно, говорим мы с бабушкой, фашистам не удастся остановить нашу жизнь. «Тише!» — шепчет бабушка, но я ещё успеваю сказать: «Жаль, что мне только одиннадцать лет, вот девочке в фильме — четырнадцать, так она убежала на фронт! А меня не пропустят!». «О, господи! Что ты такое несёшь!» — чуть не в полный голос говорит бабушка. — «Сходили, называется, в кино! На фронт она! Да там дяди Вали хватает!».

Дядя Валя! Валя, Валька, да он мне просто как братишка, всего на десять лет старше (или на одиннадцать)! Мы с ним около бабушки — на равных.

Только он так много умеет в отличие от меня! Фотографирует всё время нашу семью, хотя возни со старым треножником и маленьким фотоаппаратом ужасно много! «Зато у нас семейная картинная галерея на все времена. Соскучился, посмотрел, и снова повеселел!», — говорит он. И верно: в неё затесалась даже необыкновенная и почти печальная фотография, моя собственная шестилетняя! Ночью меня «выходили» с помощью «скорой помощи», оказалась «желтуха», гепатит, и от страха, что меня потеряют, бабушка попросила дядю Валю среди ночи поскорее меня сфотографировать. И осталась моя круглая, короткостриженая голова с заплаканным улыбающимся лицом: наверное, с тех пор и приклеилась улыбка на всю жизнь.

Та самая фотография. Мне 6 лет.

(А фотографию мне привёз в 2015 году друг «суворовских» времён, школьных лет, «дитя войны» Эдик Цумарев, с его надписью — «Уральский медвежонок…» Как она к нему попала? Как можно сберечь чужую детскую фотографию на таких перекрёстках дорог: Свердловск, Дзау-Джигау, Москва и многие-многие другие, одно училище, другое, академия? Конечно, дядь Валин талант заворожил!

Ещё дядя Валя — единственный во дворе гонял на велосипеде, решаясь и меня пристроить на раму, — невозможно от меня отвязаться!

Дядя Валя всё время с баяном, разучивает «седьмой вальс» Шопена, готовится к экзаменам в музыкальном училище, а я его «дергаю», завожу, у нас не закончена игра: кто дольше на скакалке выдержит прыжки! «Эх, ты, — сердито говорит он, — учись, пока я жив! Ведь это Музыка! Садись рядом! До бабушки будем заниматься!»

А под открытым окном нашего первого этажа уже пристроились две соседки послушать «Седьмой вальс» Шопена…

Музыка! Да мы в ней купались, не замечая! Радио круглый день передавало песни, оперные арии, сюжеты оперетты… Пела бабушка, чем бы ни была занята, — веселей дело идёт! Стоило собраться в выходной день нашей большой семье, и всё шло к песне. И Валин баян нежно и вкрадчиво поддерживал голоса сестёр и бабушки…

«Бабушка, а помнишь, как в прошлом году дядя Валя прислал тёте Нине песню: „Пройдёт товарищ все бои и войны, не зная сна, не зная тишины, любимый город может спать спокойно и видеть сны и зеленеть среди весны!“?»

«Бабушка, а почему он именно эту песню тёте Нине прислал? Он, что, догадывался о войне, и тётя Нина тоже? Ведь он уже работал учителем музыки в школе?»

«Ну и что? Его призвали в армию из школы, с преподавания, ведь молодые должны быть готовы, если будет война. Кто же Родину защитит? А песню прислал, потому что сестёр любит, желание хочет выполнить…»

Нина Николаевна Вишнякова (1908 г.р.), моя тётя Нина.

А с музыкой и в армии не расстаётся. Видела, снимок в газете был, он сам прислал, — Валя в форме, с баяном, на армейском смотре! Да его от музыки не оторвёшь!

Могла ли я в ту чёрную холоднющую ночь 1941 года представить, что в 2019 году, сегодня, 19 мая, в год Валиного столетия, буду держать в руках пожелтевшее, выгоревшее, сотни раз побывавшее в руках семьи, бесценное Валино письмо? С припиской яркими чернилами гимназическим почерком тёти Нины — письмо мне?

«Здравствуй, Клара! Посылаю Валино письмо — единственное сохранившееся; сейчас не помню уже, были ещё или нет, наверное, были общие для всех: папе, маме, потому их у меня и не оказалось. Прошло ведь 35 лет, он писал это в 40 году, ещё до начала войны».

Мне сегодня больше лет, чем нашему хранителю ценностей тёте Нине в момент передачи этой ответственной обязанности мне. И я считаю своим долгом переписать это рассыпающееся послание, пока ещё возможно, — ведь это весточка не из другого времени, а из другой цивилизации! Где жили сердцем! Где мы, дети войны, получали первые уроки человечности!

Письмо 1940 года, за год до войны:

«Нина, я пишу для тебя песню «Любимый город» — из к/ф «Истребители».

— В далёкий край товарищ улетает,

Родные ветры вслед за ним летят,

Любимый город в синей дымке тает,

Знакомый дом, зелёный сад и нежный взгляд (2 раза)

— Пройдёт товарищ все бои и войны,

Не зная сна, не зная тишины,

Любимый город может спать спокойно

И видеть сны, и зеленеть среди весны. (2 раза)

— Когда ж домой товарищ мой вернётся,

За ним родные ветры прилетят.

Любимый город другу улыбнётся,

Знакомый дом, зелёный сад, весёлый взгляд. (2 раза)

Конец

Письмо дяди Вали. Единственное сохранившееся.

Нина, ты писала, что тебе понравилась эта песня, вот я тебе и написал, хоть и поздно, но ничего. Нина, пиши мне письма почаще, конечно, если время свободное есть, а то ведь ты скоро опять приступишь к учёбе да работе, тогда совсем время не будет на письма. Пиши все новости и старое, которое я не знаю. В общем, всё пиши. Скажи Гале, Павлу Григорьевичу, Кларе Павловне (К.П. — это я, мне 10 лет, он помнит наши игры!), чтобы и они мне письма чаще писали, а то я нахожусь далеко от вас; интересно, что делается дома, а также в Свердловске. Очень скучаю. Я живу в доме, где жил Петр Ильич Чайковский, это очень любопытно, и дом старый… Скоро пройдёт уже год, как я в РККА… Нина, извини, что я написал всякой ерунды. Ну пока. Пиши. С приветом. Брат Валя.»

Да, в каждой строчке — тоска по дому и нашей большой семье. И стоило бабушке только сказать: «Там, на фронте, хватает дяди Вали», от жгучего стыда за то, что я напугала бабушку глупой откровенностью, — хочу тоже на фронт! — я покраснела даже на морозе.

…В детской моей голове в ту морозную ночь даже не могло и мелькнуть, что совсем скоро вся семья будет жить ежедневным ожиданием фронтового треугольника, а бабушка — если была возможность дождаться «почтальонки» — выскакивала ей навстречу на крыльцо, не допуская до ящичка. А вдруг из ящика потеряется? А вдруг, торопясь, не в тот ящик положит — усталая, измученная голодом, холодом — очень быстро уходила профессиональная бодрость у «главного друга» нашего дома этих лет! Думалось ли мне, девчонке, что 17 августа 2019 года я буду держать в руках рассыпающийся листочек бумаги тёмно-жёлтого цвета с почти неразличными выгоревшими линейками, но до сих пор вполне разборчивым текстом, написанным чёрными (очень качественными!) чернилами?

Валентин Николаевич Вишняков (1919 г.р.)

Ведь прошло 76 лет с того дня, когда моя мама написала его своим старательным округлым почерком.

«Пом. Начальника 3 отдела.

Для наведения справок о Вишнякове Валентине Николаевиче.

Сообщаю о нём следующие сведения:

— Фамилия, имя, отчество — Вишняков Валентин Николаевич

— Родственное отношение — брат

— Военное звание и занимаемая должность — во время прохождения службы в Эстонии — погранотряд, на фронте с 10/VII — 41г. командир танка (Москва)

— Год рождения и какой местности уроженец — 1919 год, г. Камышлов

— Каким Райвоенкоматом призван в ряды Красной Армии — Сталинский Райвоенкомат г. Свердловска.

— В какой части проходил службу — адрес:

Эстония, г. Хаапсалу, погранотряд

Почтовый адрес: г. Ленинград, п/о 302, п/я 115, дом №8, кв.32 Вишнякову В. Н. по этому адресу мы писали ему письма до выезда на фронт.

— С какого времени прекратилась с ним связь — последнее письмо было от 4го августа 1941 г. (Москва)

— Где последнее время проживал — г. Свердловск, Обсерваторская 47, д.1, кв.1 (до армии)

Во время прохождения службы в рядах Красной Армии — Эстония

Ответ на мой запрос за №433340 от 13/XI — 43

Прошу Вас сообщить о брате по адресу:

г. Свердловск, 12, УЗТМ, ул. Ильича, 6, кв.23

Скопиной Галине Николаевне

Призван в 1939 году 7/IX

10/XII — 43г.

29/III — 44г.

Запрос сделан РВК в феврале 1947г.»

Думаю, этот с двух сторон исписанный листочек (бумагу даже для нас, школьников, добывали с трудом, тетрадки делали из оберточной бумаги, из каких-то чудом сохранившихся остатков старых тетрадей; даже табели мы делали самодельные из чего поприличней и попрочней) — мамин, чудом выдержавший эти 76 лет, был копией документа, с помощью которого разыскивала Валю семья. А посылали свои запросы мама и тётя Нина, сёстры. Ответ год за годом приходил один: «В списках убитых, умерших от ран, пропавших без вести не числится». А устно и маме, и тёте военком с глазу на глаз однажды объяснил: «А какого вы ждёте ответа?.. В июне началась война, в августе последнее письмо, брошен под Москву, командир танка… Да ведь танки тогда под Москвой горели, как спичечные коробки! Что же можно ответить? Что сгорел в танке?..»

А мама и тётя всё писали и писали — уже ради бабушки, она всё же ждала и ждала! А вдруг попал в госпиталь, потерял память, или в плен попал? И только меня иногда спрашивала: «Кларочка, ты веришь, может Валечка вернуться?». Я её просто обнимала покрепче: «Бабушка, чудеса ещё не прекращаются, он живёт у всех нас в сердце…».

Ожидание так и останется с ней, до конца.

…А пока мы бежали и бежали по чёрному морозному ночному Свердловску.

…Бежать нам ещё далеко, трамвай в это время не ходит. Очень сильный мороз. Я чувствую тёплую руку бабушки, она крепко сжимает мою ладошку, словно я прямо сейчас брошусь в бега. И мне совсем не страшно. Рука бабушки всегда горячая, даже без варежек.

Вот это мгновение — моя рука в горячей, храброй бабушкиной — подарок на всю жизнь.

Моя бабушка — Александра Степановна Вишнякова.

…Я бегу из школы вниз по нашей улице Обсерваторской. Тьма-тьмущая. Мы учимся в третью смену, поздно вечером. Из моей красивой и просторной двадцать второй уралмашевской, где мама работала секретарём и библиотекарем, а ещё вела кружки рукоделия, меня перевели в тридцать восьмую на окраине города. Родители домой приходят только спать. К нам в комнату подселили эвакуированного мужчину (это называется «уплотнение»). И меня с другим внуком Борей — сыном дяди Алёши, который служил на Дальнем Востоке и уже был тяжело ранен в стычке с японцами на Халхин-Голе, — переправили к бабушке. Борьку я вожу в заводской детский сад. А кода он болеет (часто!), хожу забирать его обед, несу его в судке с тремя отделениями (дедушка сам сделал). Чтоб только не поскользнуться, не упасть, не уронить суп, омлет из яичного порошка и компот, ведь больного Борьку котлетами из картофельных очисток трудно на ноги поставить…

Из школы в темноте идти страшно, ничего не видно, и тут по ноге что-то бьёт с дикой силой. Кто-то с противоположной стороны улицы метнул полено в меня. Я вскрикиваю и плачу, — почему-то тихо, наверно, чтобы ещё хуже чего-то не произошло. И тут из темноты — бабушкин голос: «Это ты, Кларочка? Я здесь, бегу!». Она бежит из темноты мне навстречу — маленькая, худенькая и кричит в полный голос: «Кто тебя обидел, я ему сейчас башку оторву!». А она — может! Я смеюсь сквозь слёзы. Подумаешь, полено! Она ради меня всё может, моя бабушка!

Мгновение, мимолётность.

С началом войны рухнуло всё так хорошо сложившееся — моя музыкальная школа, моя родная двадцать вторая, ансамбль песни и пляски, где взрослые десятиклассники таскали меня, маленькую плясунью, на плечах, когда я засыпала после концертов в госпиталях, где лечились раненые в боях с белофиннами. Почему брали меня с собой взрослые ребята? «Потому что ты, кроха, их до сердца достаёшь, у них ведь дома где-то свои такие дети! Понятно?»

Наш школьный театр. Наш школьный хор. Семейные выезды по воскресеньям в тайгу или на озеро Балтым. Всё ушло!.. Какие выезды? Взрослые работают круглые сутки. Город в затемнении. Война.

Редкая фотография меня в школьном театре.

…У бабушки в заводском дворе стояло несколько двухэтажных домов и длинный барак. За сараями тянулись длиннющие ровные картофельные грядки заводских семей — целое поле. Раздолье! Спасение! Сажаем картошку, проживём.

Отвести Борьку в садик, помыть пол, последить за печкой, выгрести тяжёлую каменноугольную золу, пока бабушка с 6 часов утра стоит на морозе в очередях, отоваривая карточки, — 300 грамм чёрного с лебедой хлеба на человека, или строчит за машинкой солдатские ватники, — ко всему я привыкла быстро.

Мне нравилось с бабушкой стирать бельё, в пристроенном рядом с её большим корытом моём маленьком, специально сделанном дедом (он на все руки мастер), на специальной маленькой рифлёной доске. Хотя как-то я в кровь простирала руки — стирали грубой содой, мыло было не достать уже давно.

«Чистота — это красота!» — говорила бабушка. Или наоборот: «Красота — это чистота». И опять бралась за стирку: днём соседи любили постоять у её окна на первом этаже и посмотреть на белые вышитые занавески (ажурный узор назывался «ришелье»). Это — в войну? В голод и холод? Да! «Нельзя позволить сломать нашу жизнь внутри нас, в душе. Никому! Понятно?» — говорила мне бабушка.

Чистота — это красота. И наша личная тоже. В 5 утра, затемно, мы всей семьёй идём пешком в городскую баню занимать очередь. Часов в 8 мы попадаем в зал с каменными скамейками, кранами горячей и холодной воды, душевыми кабинками. После мороза — это и описать невозможно. После бани — квас, если хватит терпения выстоять ещё одну очередь. Спасибо городу, он понимал, что такое чистота для нас! В войну. В голод и холод.

Бабушка и Боря

…Мы идём с бабушкой от мельницы, где под мостом на больших камнях стираем половики, — вода плескалась до колен, потоком падая на камни, и женщины выбивали по-старинке одеяла, коврики, рабочую одежду. На плечах у бабушки — большое коромысло с двумя корзинами, у меня — маленькое с маленькими корзинами (опять же руки деда позаботились!). Плечи ноют, но я ни за что об этом не скажу, — гордость распирает меня: я как большая!

Мгновение. Мимолётность.

Как я «не боялась».

Я, конечно, не думала, что эхо той нашей «самоуправной» с бабушкой жизни будет отзываться на всех «этапах» моей собственной жизни как великий помощник и путеводитель. Если нас «контролировали» бы в наших решениях «великих стирок», моей хозяйственной возни с печкой без бабушки, дежурств в госпитале около тяжелораненых, я бы не была так готова к поворотам своей непредсказуемой судьбы. Спасибо маме, она полностью доверяла бабушке, её мудрости и решительности! А что касается отца, так он просто обожал бабушку. Иначе, чем «мамашенька», он её не называл! Первый утренний чай в 6 часов, перед его работой, если она ночевала у нас, он подавал ей, — а конкурентов у него по чаю не было!

Я училась у старших главному — продолжать искать и находить выход в самых непредвиденных обстоятельствах. В безденежье (мы ведь не брали взяток, а зарплата не резиновая, и подтянуть пояс потуже — не катастрофа), уже в сибирском журналистском фронтовом собкоровском житье при пустых магазинных полках; в воронежском житье, где уже четверых детей надо было достойно одеть и накормить на одну невеликую зарплату «Комсомольской правды».

И вот уж где пригодилось бабушкино и мамино умение «из ничего сделать конфетку»: сшить, связать, вышить, и соседи спрашивали мою младшую дочку: «Мама-то, наверное, за границей в командировке была? Такое красивое платьишко тебе привезла!». А Алёночка со всей чистотой своих шести лет с наивной гордостью отвечала: «Это она из своего пальто мне сшила!».

Мама — Галина Николаевна

Папа — Павел Григорьевич.

Господи, да сколько же я видела этих «из ничего» сшитых пальтишек, когда соседки прибегали по очереди к бабушке и плакали: не в чем ребенку на улицу выйти! «Да тащи ты мне какую-нибудь старую юбчонку, сварганю я твоему пальто. На подклад Борькина рубашечка пойдёт, она ему мала стала. Ваты я наскребу, от курток что-то осталось. Чего реветь-то! Училась бы шить, слезами не оденешь! Руки-то зачем Бог дал?»

…И вот мы идём с бабушкой от мельницы, и коромысла скрипят, и я впервые чувствую: да ведь я уже и одна могу пройти этой дорогой! Я — большая! Мне тринадцать!

…И однажды, когда мою младшую Алёночку пригласили 8 марта на радио в детскую передачу в Воронеже, где ребятишки говорили о мамах, журналистка её спросила: «А какое хобби (ну, любимое занятие!) у твоей мамы?»

Бедная журналистка! Она ждала с интересом, — ведь мама долго-долго работала собкором «Комсомолки» — от Ледовитого океана до Тувы — места рождения Енисея, от Урала до Черноземья, в десятке стран побывала в командировках… «Так какое любимое занятие у мамочки, Алёночка?» — повторила журналистка.

«Стирать бельё!» — бодро ответила дочка.

Солнце моё! Ведь на её глазах творилось чудо: без стиральной машины (купить было негде, «блат» себе запретили) каждый день руками надо постирать на шесть человек, и отполоскать, и развесить… Лучше не вспоминать!

Просто я любила жизнь и своих детей в ней, самых красивых и самых чистых. «Красота — это чистота!» Вот он голос бабушки из дали времени! И «Чистота — это красота!»

И этот голос до сих пор управляет мной: в свои 89 я ничего не могу с собой поделать, — благо стиральная машина теперь есть, её, прекрасную «Вятку», подарила старшая дочь, Наташа. В один прекрасный день позвонили в мою московскую дверь, и молодой человек сообщил: «Вам доставка! Распаковать? Это стиральная машина! Распишитесь в получении, вот здесь…».

Господи, это Наталья, старшая дочка, вспомнила о моём любимом занятии. Хобби! Времена опять были трудные: никем не управляемая экономика, прорвавшиеся к власти и поддержанные Западом чужие своему народу люди, расползающаяся по швам страна меньше всего думала, что наш быт — ведь это просто существование, а наше бытие! А стирать опять приходилось почти вручную.

И вспомнила дочка мою до краёв наполненную ванну с бельём в Воронежские собкоровские времена, и ночные стирки… И вот уже лет 15 (с парой реставраций) машина безупречно тешит меня почти ежедневными стирками. Ничего сомнительно чистого! И такое удовольствие видеть, как пятилетний правнук Артём решительно выбирает «перемену» из вороха чистейших штанишек — рубашек в своём комоде, хоть по три раза в день, даже если не «вляпался», а просто куда-то собирается и ищет по своему отменному вкусу подходящее к случаю. Это ли не удовольствие — учтены мои слабости!

Да ведь и сама Наталья унаследовала эту «слабость»: не помню, чтобы в мои частые приезды к ней в Ярославль хоть раз мой любимый директор Ярославского филиала московской академии, едва живая после работы, не «провернула» большую стирку; а уезжая от меня из Москвы аккуратно собирает за собой постель и засовывает в машину. Это уже третье поколение?..

Но до этого ещё так далеко! Из дали времени не угадать, что увековечит Время из наших принципов. Или слабостей…

Мимолётность.

…Дед привозит мешок мороженых капустных кочанов: на товарняке зимой ездил в тамбуре до совхоза, выменял бабушкину юбку (и на всю жизнь сорвал спину)! Бабушка тушит капусту в чугунном котелке; находится ещё полстакана отрубей, пара ложек подсолнечного масла, все перемешивается, запах стоит умопомрачительный. Из соседней комнаты стучится в дверь эвакуированная из Москвы жена офицера (тоже «уплотнёнка», мы потеснились, отдали ей комнату, сами живём вчетвером в одной — «в тесноте да не в обиде»; бабушка учит москвичку шить на машинке, брать домой работу для армии — нельзя же сдаваться!). Бабушка и ей накладывает миску — там ведь ещё и ребёнок!

«Да не плачь ты, господи! Да подумай сама: если мы здесь, в тылу, не будем все вместе, как же наши на фронте-то победят?..». Бабушка тоже вытирает слезу фартуком. И я тоже начинаю реветь. Ведь на фронте наш любимый дядя Валя. Ему сейчас должно быть 23 года. Писем нет третий год. Последнее — в августе 41-го; бросили под Москву, он командир танка. (И там и останется, в великой битве под Москвой, а мы до последнего бабушкиного часа будем надеяться и ждать…). Ладно, девочки, поплакали. Давайте кипяточку с мятой попьем, полезно. Чаю давно нет, уж и не тянет…».

Мы неожиданно обнимаемся и все трое плачем, бабушка, молодая соседка и я, девчонка.

Фотография 1915 года (слева направо): мои бабушка, дедушка, тётя Нина и моя мама.

Мгновение.

В быт войны я вписалась, как тут и была, — конечно, благодаря нашей семье, — большой, как и положено настоящей семье: бабушка, дедушка, мама, папа, тётя, работавшая бухгалтером на заводе с дедом, дядя на фронте, другой — на Дальнем Востоке (уже перенёс свой фронт, тяжело ранен на Холкин-голе, в войне с японцами, это Борькин отец…), мои двоюродные братцы. Я напичкана бабушкиными пословицами и поговорками — это компас в пучине жизни. «Грех уныния — самый страшный грех!» — это из её энциклопедии. С жизнью всё понятно.

А вот школа! Московские эвакуированные мальчишки грозились пистолетом (это четвертый класс!). Полено Герки Головизина и через двадцать пять лет аукнется — вдруг начинаю прихрамывать. Летом на школьной «пионерской площадке», которая практически размещалась в одной классной комнате, от постелей из домашних подстилок и подушек, разложенных прямо на полу, сплошняком, без проходов, мы наберёмся разной заразы. В разбухших классах мы будем сидеть по трое за партой, как попало одетые, с плохо расчесанными косами… Как запоминали нас учителя? Как умели разобраться в свалках обрывочных знаний, которые оседали в наших головах? Учебников не хватало, писали в самодельных тетрадях из обёрточной бумаги, чернила разводили из всего, что пристает к бумаге, учили уроки при коптилках, фитилёчках, потому что электричества не было. Безалаберная и бестолковая тридцать восьмая, в которой кое-как сбились, наконец, «столичные» и «провинциалы», оторванные от привычной, упорядоченной жизни, перемешанные войной, в одно живое детское сообщество…

Совсем не образцовая, не «ручная» тридцать восьмая, сократившая жизнь её пылкой, шумной директрисе, — спасибо тебе за терпение учителей, научивших нас уважать собственные самодельные тетрадочки, писать не просто разборчиво — красиво! «Чем ты отчитаешься, когда родные наши с фронта вернутся? Каракулями что ли?» — «Да я уроки при коптилке делаю!» — «А как же они там, в ночные атаки бросаются?». Документ века — самодельные табели с круглыми пятерками, хоть на выставку. Это — заслуга учителей.

«Не дураки же будут страну после войны восстанавливать! — сердито отчитывала нас директор на линейке. — Петров, ты меня слышишь или Головизина слушаешь?» — «Да слышу, слышу» — «Иди ко мне, Петров, помогай линейку проводить… а ты, Иванов, что с английским воюешь? Это же язык наших друзей, союзников. Приедет делегация, а ты — ни бэ, ни мэ…

И как сможете рассказать, в каком городе вам повезло жить? У нас театр Оперы и балета (имени Луначарского, — знаете?); консерватория, филармония, театр оперетты, драмтеатр! Суворовское училище! Театр юного зрителя! Уральский Политехнический Институт! Государственный Университет имени писателя Максима Горького!»

— Да это же запомнить невозможно, вы хоть помедленней! — раздаётся бесстрашный голос Иванова.

— Иванов, а ты, случайно, не помнишь, что в театре Оперы и балета ты ведь с классом был? Вас буфет театра решил «подкрепить»: угостил бутербродиками с красной икрой. Мы уж забыли, как она выглядит, а вас решили «калориями» подкрепить…

— Да я её всю соскрёб, горькая какая-то, даже непонятно, что, а хлеб — да, съел…

Директор вдруг крепко обнимает за плечо Иванова и рукой прикрывает глаза.

— Ничего, ничего, ребята… И хлеба ещё будет полно!.. И икра будет не горькой! Это я пошутила, Иванов, неудачно! Поехали дальше… Помогай мне линейку проводить, Иванов!

Линейка идёт на улице, конец весны, нам весело, с фронта хорошие вести, — с этого и начинается линейка, и заканчивается. Хороший день!

Мы пропитаны фронтом. Мы вместе, как говорит моя бабушка. Мы выступаем в госпиталях перед ранеными — теперь уже на этой войне. Я не забыла, как мы ездили к раненым ещё после финской, и меня возили с собой десятиклассники, чтоб порадовать тех, у кого дома остались такие же дети! Пишем за них письма, кому-то читаем вести из дома, концерты для «лежачих» устраиваем в палатах: поём, читаем стихи и рассказы и даже пляшем. Мы влюбляемся во всех без исключения — в их бинты, костыли, в их смех, часто сквозь слёзы, — наверное, думают о своих детях или девушках. Души наши взрослеют, далеко опережая возраст! Мы поём бодрые песни, а они вытирают слёзы… «Дочка, подойди, я тебя по головке поглажу…» Я вспыхиваю до корней волос…

Мгновение.

Нет таких родных людей больше нигде на земле. И никто не может меня переубедить за всю жизнь. И для нас, детей, это словно прививка — от равнодушия, отстранённости.

Уже другая школа — блистательная тридцать шестая, образцово-показательная, женская, — моя третья школа, которую я и окончила с золотой медалью, открывшая мне дорогу в лучший в мире Уральский государственный университет им. Горького, на факультет журналистики. После урока литературы мы с подружкой Ниночкой Пащевской, дочкой профессора из Уральского Политехнического института, подходим к учительнице Прасковье Христофоровне и смущенно-лукаво говорим ей: «Вы нам поставили за сочинения «пятёрки», а мы нашли сейчас у нас ошибки, вы их не заметили. Мы второпях писали-то, в классе…». Мы показываем их, и, конечно, ждём похвалы: какая хрустальная честность! От того, что слышим, лучше бы провалиться через все четыре этажа! «Ой, какая беда, девочки. Сильно слабеет память. Мозг требует поддержки. Совсем нет сахара. Простите меня. Пора оставить школу, да учителей не хватает». «Да это вы нас простите, мы такие дурочки, разве мы могли подумать?!».

Ей 70 лет, нашей Прасковье Христофоровне. Она всегда строго одета, тёмное платье, белый воротничок, чёрные волосы в строгой причёске. Ни одной жалобы на усталость. А мы-то думали, что людей уже понимаем! Как же высока эта лестница! Своей дурацкой хвастливой «честностью» ударили человека!

Конец ознакомительного фрагмента.