Козлиная песнь

Константин Вагинов, 1928

«Константин Константинович Вагинов был один из самых умных, добрых и благородных людей, которых я встречал в своей жизни. И возможно, один из самых даровитых», – вспоминал Николай Чуковский. Писатель, стоящий особняком в русской литературной среде 20-х годов ХХ века, не боялся обособленности: внутреннее пространство и воображаемый мир были для него важнее внешнего признания и атрибутов успешной жизни. Константин Вагинов (Вагенгейм) умер в возрасте 35 лет. После смерти писателя, в годы советской власти, его произведения не переиздавались. Первые публикации появились только в 1989 году. В этой книге впервые публикуется как проза, так и поэтическое наследие К.Вагинова.

Глава VIII. Неизвестный поэт и Тептелкин ночью у окна

— Вы совершаете великую подлость, — сказал мне однажды неизвестный поэт. — Вы разрушаете труд моей жизни. Всю жизнь я старался в моих стихах показать трагедию, показать, что мы были светлые; вы же стремитесь всячески очернить нас перед потомством.

Я посмотрел на него.

— Если вы думаете, что мы погибли, то вы жестоко ошибаетесь, — продолжал неизвестный поэт, играя глазами, — мы особое, повторяющееся периодически состояние и погибнуть не можем. Мы неизбежны.

Он сел на скамейку. Я сел с ним рядом.

— Вы — профессиональный литератор, нет ничего хуже профессионального литератора, — отодвинулся он от меня.

— Сумасшедший, — пробормотал я. Он повернул голову.

— Иногда сознания у современников не совпадают, — это не дает вам права считать меня сумасшедшим.

Я устыдился. Может быть, правда, он не сумасшедший. Мы помолчали.

Он настороженно стал слушать шорохи листьев.

Мимо нас проходили комсомольцы со своими подругами.

«Нет нет, все же он сумасшедший!»

— Я часто отсутствую, — сказал неизвестный поэт, как бы отгадывая мою мысль, — но это не что иное, как растворение в природе.

Он встал и пожал мне руку.

— Мне искренно жаль, что вы живете в том мире, который изображаете.

К нему шел Тептелкин.

Они серьезно и как вежливые люди поздоровались. Они не хлопали друг друга по плечу.

Прошли по аллее. Я прошел мимо мечети, сел в трамвай. «Ты сумасшедший, все же сумасшедший», — подумал я.

Я вошел в дом, очинил карандаш.

— Нет, — сказал я, — надо выяснить, что сейчас они делают. Они, должно быть, опять заняты скверным и нехорошим делом.

Я покрутил усы, вышел, положил ключ в карман, посмотрел, при мне ли карандаш и бумага. Ночь была белая.

Колонны выступали то парами, то тройками, то четверками. Ко мне пристало существо в одежде сестры милосердия.

— Я — Тамара, — сказала она.

— А где твое одеяло из белого атласа? — спросил я, — одеяло из дорогой материи стоби, из индийского коленкора, из гиландского шелка, подушка шелковая цвета фиалки, вуаль золотая с кисточкой?

Она навела на меня лорнет.

— От вас воняет пивом, — сказала она. — Но вы, должно быть, чистенький мужчинка. Идемте ко мне.

— Ладно, — ответил я, — в другой раз. Сейчас я ужасно занят. Сейчас мне некогда.

— Ничего, ничего, — ответила она, — можно и тут, отойдемте в сторонку.

Видя, что я не останавливаюсь, крикнула:

— А может быть, вы литератор, вы ведь все, подлецы, нищенствуете. Я одного взяла на содержание, Вертихвостова. Он стихи мне про сифилис читает, себя с проституткой сравнивает. Меня своей невестой называет.

— Отстаньте, дорогое существо, — сказал я, — отстаньте. Я не литератор, я любопытствующий.

Она шла за мной и проводила меня почти до площади Жертв Революции. Там она села на скамейку и заплакала.

— Кой черт вы плачете? — спросил я ее. — Или вам жаль шубы из горностая, иль другой, из каракумского меха с жемчужинами на отвороте, или колец из ништадтской бирюзы, или накидки из ткани хорасанской, или шахмат из рыбьих зубов, шкатулок из янтаря?

— Я хотела бы покататься на велосипеде, я ведь одна из лошадок полковника Бабулина, я хочу, чтобы вокруг меня были офицеры.

Тут я только заметил, что ее совершенно развезло.

«Пьяница», — подумал я и удвоил шаг.

Был второй час ночи, когда я подошел к дому, где жил Тептелкин. Дворник пропустил меня. Я прошел в полуразрушенный флигель, встал против окна Тептелкина. Они сидели за столом, горела керосиновая лампа, они что-то читали, жарко спорили. Иногда неизвестный поэт вставал и прохаживался по комнате. «Что они читают, о чем говорят? — подумал я. — Наверно, хихикают над современностью».

— Я думаю, — поднялся неизвестный поэт, — наша эпоха героическая.

— Несомненно героическая, — подтвердил Тептелкин.

— Я думаю, что мир переживает такое же потрясение, как в первые века христианства.

— Я убежден в этом, — ответил Тептелкин.

— Какое зрелище перед нами открывается! — заметил неизвестный поэт.

— В какой интересный момент мы живем! — восторженно прошептал Тептелкин.

— Однако, пора, — отошел неизвестный поэт от окна. — Я возьму у вас Данта.

— Конечно, — ответил Тептелкин.

Неизвестный поэт подошел, закрыл книгу, положил ее в карман. Стал прощаться.