Накипь

Ксения Панова (2024)

Архипов — начинающий юрист в строительной компании. Его одолевает множество проблем: от вечной нехватки денег до сложностей в личной жизни. Он жаждет вырваться из полосы неудач, и однажды ему доверяют дело, которое может продвинуть его карьеру. Но после процесса, вместо радости, он чувствует стыд. С этого момента, пытаясь разобраться в собственных неурядицах, сталкиваясь с различными людьми, везучими и неудачниками, победителями и побежденными, он должен решить главный вопрос — вопрос о цене успеха. А, между тем, его девушка Рита уже все для себя решила… Действие романа происходит в Санкт-Петербурге, в 2019 году.

Глава 3

Прибывающие поезда

Все суета! — сказал царь Соломон. И, должно быть, зевнул, отходя ко сну.

Архипов, измаявшийся, истомившийся за день, уснул мертвым сном, едва добравшись до постели.

А вместе с ним уснули сады и скверы, уснули дворцы и фонтаны, уснул бронзовый Петр и Нева под его рукою. Все думы и тревоги спят до поры. И лишь угрюмое, бессонное небо бодрствует над городом. Это самый унылый, самый безлюдный час, который превращает все: и дома, и прохожих — в серые тени. Но минует он, и небо добреет. Становиться молодым, румяным и свежим.

Рождается новый день, а вместе с ним рождаются новые надежды. Вот они идут по улицам, большие и маленькие, заглядывают в окна горожан, тихо дышащих во сне. Надежды говорят им: сегодня все начнется заново, и день, и жизнь.

Сегодня все как-нибудь решится, как-нибудь устроится, как-нибудь сбудется.

Сон так сладок сейчас.

Спит Архипов.

Спит крепким, молодым, всепобеждающим сном. Он заломил руку за голову и приоткрыл рот. На его лице разомлел сонный румянец. Не будем его тревожить.

Перенесемся лучше туда, где никогда не спят — на железнодорожный вокзал.

Здесь пищат электромагнитные рамки, сквозь двери в вестибюль задувает сырой утренний ветер, пассажиры тащат поклажу и, отдуваясь, кидают ее на ленту. Грохочут колесики чемоданов, голос из репродуктора без перерыва возвещает о прибытии и отправлении поездов, в привокзальных лавчонках идет мелкая торговля. Какие-то толпы текут туда и сюда. Сталкивается, смешивается между собой многоликое столпотворение.

В зале ожидания клюют носом, зевают и смотрят на часы. Тянется скучное время. Ждут поезда, который рассовав по плацкартам и купе многоликую, многоголосую толпу повлечет ее куда-то сквозь поля, леса и степи, мимо жидкой поросли березок, мимо влажных туманчиков в низинах, мимо мелко-пестрых цветочков, сиротливо жмущихся по склону насыпи, мимо серых домишек, мимо километров и километров безлюдья, заговоренного одними только елями. Мимо всего, что вместе зовется Россией, и все не кончается, все влечется куда-то.

Нечем развлечься в зале ожидания. Все опротивело к пяти утра. Лица серые от недосыпа, рты тянет безжалостная зевота. Вот бы смориться сном, забыться хоть на пару минут. Но вместо этого снова и снова обводишь мутным взглядом соседей, и мысли медленно текут в голове, как подходящий к вокзалу поезд.

Вот дремлет перед тобой какой-нибудь Иванов Иван Иваныч. Голова упала на грудь, губы пофыркивают во сне, ослабевшие руки обнимают сумку. Остатки седых волос ласково поглаживает ветерок. Видно, что Иван Иваныч крепился-крепился, но не выдержал, сник, и сон, как смерть, навалился на него. Словно все недо́спанные сны за всю жизнь одолели его.

Так же точно спит он и в театре, и на концерте, куда его, выглаженного, выбритого, привела жена. Погас свет, актеры вышли на сцену, и веки Иван Иваныча сами собой сомкнулись, разгладилось лицо, на лице замерла безмятежность. А где-то через ряд от него спит Иван Николаич, а за ним — Иван Петрович, пока жена не дернет его за рукав. Тогда Иван Иваныч, а, может быть, Иван Николаич или Иван Петрович, разлепит свои сонные веки, обведет взглядом и зал, и сцену, и переменит позу в мучительной попытке не спать.

Так беспробудно научился засыпать он в любую минуту, на любом привале. Красть часы, минуты и даже секунды сна, украденные у него.

И наш Иван Иваныч не хорош. Лицо его изношено, на голове — пакля, в фигуре — дряблость, да и одет он черте как — во что-то серое, синее или, на худой конец, коричневое. Ходит, сутулясь, волочит ноги, в зубах у него вечный недосчет. За собою не следит.

Не то, что какой-нибудь человек из города Бордо. Тот всегда красив, прям, ухожен. Рот его улыбается белыми зубами, на голове — волосок к волоску, на лице — загар. И до чего элегантен этот человек из Бордо: от костюма до ботинок любуешься им. А впрочем, может быть, дело в климате… Да, Иван Иваныч… Что поделать…

А ведь и ты когда-то был не Иван Иваныч, а просто Ваней Ивановым. Из тундры, из лесов, из многокилометрового безлюдья, заговоренного одними только елями, привез тебя поезд безбородым, прямым, стройным, и вытряхнул на платформу вместе с твоей большой сумкой и большими надеждами. И вот встал ты, Ваня Иванов, посреди многоликого столпотворения, куда податься? Налево идти, направо, прямо?.. Да куда бы не идти, авось, дорожка выведет.

Какой-то дальний родственник встретил тебя на вокзале и, чтобы не молчать, заговорил о том, что было вашим общим, а теперь стало ничьим.

— Ну что там наш драм театр? Еще стоит?

— Нет, закрыт уже давно.

— Ну а кинотеатр «Заря»?

— Нет, там теперь магазин «24 часа».

— А, ну-ну, жалко… Ну, а ДК имени Горького?

— Сгорел.

— А бараки? Черные такие? Возле трамвайной остановки?

— Стоят! — обрадовался ты. — До сих пор стоят.

— И что, люди в них? Живут?

— Живут, до сих пор живут.

И пошла жизнь. А что? Не хуже других жил, работал, женился, родил детей. Дети выросли — стал подыскивать себе домик — дачку. Отдохновение души. Чтобы и огурчик, и помидорчик, и банька, и речка… Эх! Коротка жизнь!

Не дождется тебя твоя дачка, твоя банька, твоя речка.

Светает. Едут-едут поезда из тундры, из лесов, из заговоренного елями русского безлюдья. Везут поезда юных мальчиков. Навстречу мостам, навстречу колоннам, навстречу взнузданной каналами воде. Навстречу неясным надеждам. Не так у нас все будет, не так — думают мальчики под светом нового дня.

Кончен сон. Просыпайся, мой герой!