Королева двора

Лариса Райт, 2013

Первый красавец двора Мишка Полуянов привлекал внимание многих девчонок. В него влюбились и отчаянная Ксанка, и застенчивая неуклюжая Верочка. Сам же Мишка смотрел только на Дину. А Дина… Дина любила балет. Прошло время, все герои этой истории давным-давно повзрослели, но отношения между ними остались по-прежнему запутанными…

3

«Сегодня. Это случится сегодня». Дина стояла у окна и смотрела, как услужливый швейцар распахивает двери ЦУМа перед обладателями тугих кошельков. Она пыталась отвлечься, заострить внимание на внешности снующих по улице дам, чтобы, не особо утруждаясь, запомнить модные тенденции и новинки сезона. В конце концов, те, кто входил и выходил из самого дорогого универмага столицы, обязаны следовать моде. И она тоже обязана. Не за горами второе десятилетие двадцать первого века, в котором обладание брендами Гуччи, Диор, Валентино и другими, к сожалению, зачастую будет ценится выше, чем наличие у человека таланта. Что ж, по крайней мере, у Дины имеется и то, и другое.

— Грустите, Дина Сергеевна? — раздался за спиной знакомый голос.

— Да не так, чтобы слишком. — Она обернулась, пытаясь улыбнуться как можно естественнее, хотя чувствовала, что губы все равно кривятся как-то натужно, ненатурально. — Да и с чего мне грустить?

Марк с трудом протиснулся в гримерку, заняв все пространство внушительной стопятидесятикилограммовой фигурой, и Дина сразу повеселела, в который раз подумав о том, как прекрасно, гармонично смотрелся бы этот человек на оперной сцене, если бы, конечно, обладал голосом. Голоса у Марка не было, впрочем, как и слуха, танцевал он исключительно на дружеских вечеринках в узком кругу и под большим градусом, поэтому в театр его привела любовь вовсе не к искусству, а исключительно к его распространению в массы. Работу свою он любил и немного жалел о том, что должность его, некогда так красиво именуемая импресарио, теперь свелась к сухому официальному слову «администратор». Иногда, правда, артисты называли его директором, и в этих случаях необъятный торс Марка моментально становился еще шире, колесо груди еще круче, а мощные плечи еще величественнее. «Да, звезда без директора — не звезда. Ни концертов, ни аншлагов, ни сборов не получит и вообще во всех своих делах запутается, связи растеряет и гонораров не получит». Это понимал не только сам Марк, но и его подопечные, поэтому если они и не водили с ним крепкой дружбы, то и не ссорились: дорожили сложившимися прочными деловыми отношениями и никогда не опускались до проверок его деятельности. Марк жил в свое удовольствие, командовал артистами и только перед Диной робел. Чувствовался в ней внутренний стержень, который сразу же давал понять окружающим, что она не из общего стада, а из вольного степного табуна, и жить будет по своим, а не по предложенным законам, и делать будет то, что захочет, а не то, что предписано. А еще Марку мешало руководить ею то самое мужское нутро, которое всегда робеет перед красотой и заставляет безжалостного удава неожиданно превращаться в кролика. Нет, он не был влюблен. Точнее, был когда-то давно, еще в Свердловске, но с той поры прошло лет пятнадцать, а то и больше, и наступать дважды на одни и те же грабли Марк не собирался. Он привык легко, без особого труда ловить радости жизни, а те, за которые пришлось бы бороться неопределенное количество времени, беспощадно отодвигал сразу и навсегда, никогда не жалея об упущенных возможностях.

В случае с Диной и жалеть-то было не о чем. Вместо кратковременной интрижки — крепкая дружба, ну, а если предположить, что возможный роман мог бы перерасти в нечто большее и закончиться браком… Нет уж, увольте! За годы работы он всласть насмотрелся на несчастных людей, исполненных муками творчества и готовых абсолютно все положить на алтарь искусства. Все эти репетиции и спектакли, все переживания по поводу отданной кому-то другому роли, сорванной премьеры или неудачного прогона… А чего стоит жизнь в образе, когда, репетируя большую партию, актер так вживается в своего персонажа, что продолжает его играть и в собственном доме. Жизнь с человеком более приземленным, возможно, не так интересна и насыщенна, но все же гораздо спокойнее. А спокойствием своим Марк дорожил. Потому и женился на девушке, далекой от мира искусства. Светлана была женщиной серьезной, кандидатом наук и даже успела проработать около года в каком-то научно-исследовательском институте. Но замужество внесло коррективы в ее профессиональные планы. Быстрая беременность и рождение двойни далеко не всем женщинам мешает вернуться «к станку», но жена Марка неожиданно обнаружила, что ей нравится проводить время с детьми, жить их интересами и не заниматься бесконечными вычислениями и прогнозированием будущего планеты в зависимости от количества осадков. Так, через три года после свадьбы Марк окончательно забыл, что когда-то, представляя жену знакомым, с удовольствием добавлял, что она — метеоролог. Теперь он, приобнимая ее за талию, с гордостью произносил: «Моя Света!», и не было ни в этом жесте, ни в некотором пафосе, звучащем в голосе, ничего показного. «Его Света» была образцом идеальной жены: не ревнивая, покладистая, никогда не встревающая в дела мужа, но умеющая, если ее спросят, дать толковый совет, великолепная мать и отличная хозяйка. Все это наверняка не смогла бы обеспечить женщина, уделяющая минимум пятнадцать часов в сутки своей карьере. Ну, когда ей варить борщи, если утром у нее репетиция, днем прогон и примерка, вечером спектакль, а ночью банкет? Некогда. А борщи Марк любил, поэтому о выборе своем никогда не жалел. Красивыми актрисами восхищался в основном на расстоянии. А если и случалось когда сокращать дистанцию, то без романтических последствий и без каких-либо тревожных опасений и подозрений со стороны супруги.

Впрочем, Марк знал, что если подобные подозрения и возникали когда-либо у жены, то в отношении Дины их быть не могло никогда. Дина всегда вела себя с ним сдержанно и спокойно: дружелюбно, но вместе с тем подчеркнуто отстраненно, иногда чересчур прохладно. Даже улыбаясь, не забывала поставить между ними воображаемую преграду, разговаривала без малейшего кокетства, глаз никогда не отводила и поведением своим просто не позволяла окружающим предположить возможность какого-либо, пусть даже самого легкого, безобидного флирта между ней и администратором.

Даже теперь, когда стараниями Марка Дина была как никогда близка к исполнению давней мечты, она смотрела на него без какого-либо благоговения и без малейших признаков благодарности.

— Я не грущу и не волнуюсь, Маркуша. — Голос ровный. Эмоции либо отсутствуют, либо тщательно маскируются, и это несмотря на годы совместной работы, на взлеты и падения. Всегда разговор по делу и никогда по душам. Поэтому и жене Марка не о чем беспокоиться. Если женщина не желает впускать мужчину в свою душу, то вреда его семейному очагу не принесет.

— Ну, грустить тебе действительно не о чем. Это я так спросил. Вид у тебя невеселый, вот я и, значит… — Марк замялся, но тут же нашелся, приободрился, с трудом втиснулся в кресло перед трельяжем, побарабанил пальцами по коробке с гримом: — А вот волноваться, наверное, тебе не помешало бы…

— Считаешь? — Едва заметный взлет бровей, но никакого интереса к возможному ответу.

— Уверен! Говорят, если артист перестал волноваться перед выходом на сцену, то он кончился как артист. Спекся, сдулся, понимаешь?

— Кто говорит? — Прищурила глаза и усмехнулась даже. Видно, и Снежную королеву можно обжечь резким словом.

— Артисты и говорят. Причем, посмею заметить, не самые последние.

— А я, Марк, давно не волнуюсь, но и конченой себя не считаю.

— Короче, волнуешься или нет, выход через три часа. Сейчас гример придет. — На других подопечных Марк бы спустил всех собак за подобные речи, а тут лишь губы поджал да дверью, выходя из комнаты, хлопнул чуть громче обычного.

Дина оторвалась от окна, медленно приблизилась к трюмо, села в кресло, в котором только что сидел Марк.

«Эх, Маркуша, Маркуша! Ты, конечно, прогневался. Только оттого ли, что твоя подопечная не трепещет перед выходом на сцену? Нет, милый, нет. Ты недоволен, я бы даже сказала взбешен, потому что я не купаюсь в дурмане счастья и не рассыпаюсь перед тобой в ежесекундных благодарностях. Я ведь это должна делать, с твоей точки зрения? Я должна лобызать тебе руки и кланяться в ноги за то, что ты добился для меня признания, славы и денег. Ох, милый, если бы это случилось лет двадцать назад, я бы так и поступила. А теперь: большой вопрос, кто из нас кого должен благодарить первым. Ты меня продаешь и делаешь это великолепно, приносишь доход нам обоим, и доход весьма неплохой, но я для тебя — такая же золотая жила, как ты для меня. Я не умею продавать, ты — не танцуешь. В тандеме мы сила, по отдельности — никто. Я не влезаю в твою епархию, не проверяю бумаги и не требую отчета, так и тебе, наверное, не следует рассказывать мне о том, что должен или не должен чувствовать артист перед выходом на сцену».

— Марк Иосифович сказал, я могу начинать, — робко просунулась в дверь молоденькая гримерша. Дина не поняла, с кем в большей степени связана застенчивость девушки, с ней или с Марком, но все же ободряюще улыбнулась:

— Как вас зовут?

— Оля.

— Проходите, Оля. Раз Марк Иосифович сказал, будем начинать.

— Пастель, романтик, агрессив? — гримерша распахнула небольшой переносной чемоданчик, выбрала подходящую кисть и замерла в ожидании указаний.

— Оленька, вы читали афишу?

Девушка моментально вспыхнула, отвела глаза, выдавила чуть слышно:

— Не успела.

«Пожалуй, это я ее так пугаю. Бедняжка! Тогда с Марком она, скорее всего, даже дышать рядом боится». И черт дернул Лилю заболеть так не вовремя! Она бы уж точно не стала задавать таких вопросов. Лиля всегда знает, кого танцует Дина, и делает безупречный, соответствующий роли макияж. Но проверенный гример валяется дома с давлением, и в распоряжении Дины вот этот испуганный, едва блеющий ягненок, которого лучше привести в чувство, нежели добивать и расстраивать. Меньше всего артисту нужны дрожащие руки обиженного гримера.

— Вы не обязаны успевать, детка. — Дина мягко дотронулась до ледяной кисти девушки. «Слава богу, она гримирует, а не массирует. От таких рук любые мышцы сведет еще больше». — У вас своя работа, у меня — своя. Я сейчас все расскажу, и приступим. Только у меня будет одна маленькая просьба, если вас, конечно, не затруднит. — Дина слегка улыбнулась.

— Да?

— Тон… Вы не могли бы наносить его кистью, а не руками.

— Руками ровнее…

«Что? Ягненок вздумал блеять?!»

— И все же. — Вежливо, но непреклонно.

— Как скажете.

«А разве может быть по-другому?»

— Вот и отлично. Сегодня у меня просто отдельные зарисовки. Классика перемежается авангардом, спокойствие сменяется бурей, так что грим должен быть соответствующий: не нейтральный, но и не слишком вызывающий, краски яркие, но не кричащие. Справитесь?

— Постараюсь.

«Что ж, интонации уверенные. По крайней мере, это обнадеживает».

— Тогда вперед.

Дина одним движением скрутила волосы в тугой пучок, быстро нанесла на лицо крем, прикрыла глаза и, откинувшись на спинку кресла, кивнула девушке.

Дина всегда любила эти минуты сочетания абсолютного бездействия с волшебным превращением гадкого утенка в прекрасного лебедя. Конечно, она, если высыпалась и пребывала в ничем не омраченном состоянии духа, и без макияжа выглядела красивой, величавой, запоминающейся птицей, но жизнь — это жизнь, а сцена — сцена. И всегда среди зрителей найдется придирчивый любитель разглядеть на лице артиста не эмоции, а морщины, а в ногах балерины не виртуозную выворотность, а напряженность и дрожь усталых мышц. Против таких охотников позлословить существовало в ее репертуаре лишь одно беспроигрышное и чудодейственное средство: безупречность. Внешний вид — визитная карточка, и ее визитка непременно должна быть отпечатана в самой лучшей типографии, где никто не допустит ни грубых ошибок, ни легких помарок, ни смазанных штрихов, ни неверно угаданного тона. Этой девочке, несмотря на допущенную оплошность, можно довериться. Ее нашел Марк, а Марк не имел дела с непрофессионалами. Поэтому, уверенная в том, что над ее лицом колдует мастер своего дела, Дина могла позволить себе расслабиться.

Актеры по-разному используют драгоценные минуты нанесения грима. Многие, как правило, повторяют роли: драматические зубрят слова, балетные мысленно репетируют па, оперные молча распевают арии. Иные размышляют о том, куда поехать в отпуск, третьи анализируют, как вести себя на очередных пробах, чтобы их наконец взяли в какой-нибудь, пусть третьесортный, но хорошо оплачиваемый сериал. Молоденькие, неопытные, витающие в облаках непременно рассуждают о том, как, кто и почему на них посмотрел, и придумывают различные объяснения этим порой и несуществующим взглядам, ищут, а подчас и находят какой-то скрытый смысл там, где его нет и никогда не было. И делятся этим с орудующим над их лицом человеком, а потом удивляются, откуда то тайное, сокровенное и вообще воображаемое вдруг становится достоянием всей труппы и обрастает такими подробностями, о которых девицы даже и не грезили в своих мечтах.

Дина давно перестала обращать внимание на то, кто и как на нее смотрит, и слушать, кто и что о ней говорит. Она не интересовалась разговорами о себе и о других, все больше молчала, поэтому и судачить о ней не судачили, да и беседы светские не заводили. На гриме Дина была предоставлена самой себе. Даже с Лилей, которая последние несколько лет работала с ней, она не позволяла себе фамильярности и не обсуждала ничего, кроме погоды, искусства и собственно макияжа. На кинопробы, хотя предложения и поступали, она не ходила, в долг ни у кого не брала, репетировать закачивала в танцклассе, о вещах житейских (что, когда купить, кому позвонить, куда заехать) успевала подумать в пути из дома на работу и обратно. А драгоценные минуты сценического макияжа Дина тратила на рисование. Нет, собственно, рисовать ни карандашами, ни красками она не умела. Бабушка даже сетовала на то, что, дав внучке такие ноги, Бог напрочь забыл о руках. Почерк у Дины был неразборчивый, из кругов все больше получались овалы, части пластилиновых животных почему-то не хотели крепиться друг к другу, а у нарисованных человечков вместо рук были палки и отсутствовал даже намек на существование плеч и шеи.

— Руки-крюки, — вздыхала бабушка.

— Крюки, — весело соглашалась внучка.

Кто знает, возможно, если бы кисти умели все делать правильно, в них не было бы той неимоверной легкости и гибкости, которая позволяла руководителю их балетного кружка в свердловском Дворце пионеров выделять девочку среди остальных учениц и хвалить больше других.

В общем, никаких комплексов от неумения рисовать Дина не испытывала. Тем более что сейчас и не нужны были руки. Все неистовые пейзажи, все фантастические сюжеты возникали и оставались написанными в ее воображении. Наверное, если бы она была способна перенести все это великолепие из головы на бумагу, то могла бы не беспокоиться о своем будущем вне сцены, но бабушкино выражение «руки-крюки» было слишком памятным и несокрушимо верным.

Сегодня Дина собиралась продолжить уже начатую картину. Пока сложился только верх: ясное синее небо, синее настолько, что даже желтый диск палящего солнца казался белым, почти прозрачным. Что-то должно было быть в этом небе. Но что? Самолет казался и признаком обыденности, и в то же время вестником опасности. Птицы — чистейшей прозой, воздушные шары — прекрасной идеей, но слишком детской. Она даже подумала об Олимпийском Мишке, полет которого, как и все лето восьмидесятого — ее первое лето в Москве без жутких тягот общежития — помнила очень хорошо. Подумала и решила, что Мишку обязательно нарисует, но не в небе — там его видели все, а где-то там, в неведомом краю, куда он все-таки прилетел. Для неба надо было найти кого-то другого. Дедал и Икар — пустое, очевидное, всем известное; загадочное НЛО — научное и слишком серьезное; бесконечные линии проводов, макушки столбов или фонарей — приземленное, техническое и не творческое. И вот едва она отмела макушки фонарей, как тут же в голову молнией ударила мысль: «Жираф!» А после удара она сразу услышала:

— Готово, Дина Сергеевна.

И тогда, в тот день, она встала, и пошла на сцену, и забыла про жирафа. До следующего грима. А теперь вот сразу вспомнила о нем, точнее, не обо всем животном, а о его милой морде, увенчанной двумя славными рожками. Ну, конечно, голова жирафа в небе, хотя он сам, безусловно, на земле. Динин жираф смеялся, свесив синий, как у чау-чау, язык набок и шевелил короткими светлыми рожками с коричневыми помпонами. Вот если бы она рисовала на бумаге, он ни за что бы не шевелил, а так — пожалуйста, сколько угодно. И вправо, и влево, и вверх, и вниз, и вместе, и врозь, и вдоль, и поперек. А еще у жирафа в ушах были наушники, потому что он слушал плеер, который, конечно, виден не был, так как располагался ближе к земле, но Дина-то знала, что в ушах жирафа Рики Мартин весело распевал «Living la vida loca»^[8], и именно поэтому копыта животного, которые тоже, естественно, не поместились на картине, скручивались в узелки и раскручивались обратно в соответствии с бешеным ритмом известной песни. Жираф как раз снова распутал пятнистые ноги и готовился совершить свой коронный, высоченный прыжок: так, чтобы копыта раскинулись в разные стороны и показались на картине. Вот как высоко собирался прыгнуть жираф. И обязательно прыгнул бы, если бы у Лили не подскочило давление, а найденная Марком Оленька оказалась бы не только скромной и застенчивой, но и неболтливой.

— Это правда, что вы из Екатеринбурга? — И жираф так и остался стоять на земле.

«Зачем спрашивать то, о чем давно написали все газеты?» Однако она ответила, в конце концов, девочка с кисточками могла газет и не читать:

— Правда. Только тогда он назывался Свердловск.

— Хороший город?

Дина лишь плечами пожала. Что она могла помнить из первых восьми лет своей жизни? Дежурный памятник Ильичу на центральной площади да здание вокзала, которое многие считали шедевром архитектуры, а она ненавидела, потому что именно отсюда поезд увез маму обследоваться в Новосибирск и уже не привез обратно. То есть привез, но уже не маму, а какую-то чужую куклу в деревянном ящике, к которой все подходили и целовали в лоб, а Дина боялась, и упиралась, и плакала, и удивлялась, почему всегда раздающий за капризы подзатыльники отец не обращает сейчас на нее никакого внимания, а все сидит у ящика, держит (как только не боится!) куклу за руку и раскачивается, будто болванчик, из стороны в сторону.

— Я плохо помню, — наконец, ответила Дина.

— А вы давно уехали, да? А почему?

Она могла бы сказать, что педагоги разглядели в ней талант и все уши прожужжали бабушке о том, что надо показывать внучку светилам, что необходимо по-чеховски «В Москву! В Москву!». Объяснений она нашла бы целую кучу, но единственным все равно оставалось лишь это:

— Из-за куклы в ящике.

Оленька уронила кисть.

— Ой! Извините! — Засуетилась, заметалась.

Дина открыла глаза, взглянула на девушку, отметила, что та покраснела. «Интересно, из-за чего? Из-за нечаянной оплошности или из-за собственных мыслей? Ведь наверняка подумала о том, что эти артисты не от мира сего: витают в облаках и говорят загадками». Дина скосила глаза в зеркало. «А тон ровный, хороший. За такое мастерство и чрезмерное любопытство простить можно».

— Тон славный получается. Я такой и хотела.

— Спасибо. — Щеки Оленьки снова стали пунцовыми, а Дина, решив, что исчерпан и инцидент, и разговор, снова прикрыла глаза и вернулась к своей картине. Жираф даже успел оторваться на несколько сантиметров от земли, но снова рухнул, подбитый очередным вопросом:

— А где вы начали танцевать? Там, в Свердловске?

— Да. Во Дворце пионеров.

— А учителя первого помните? Ну, балетмейстера.

— Я не хочу! Не хочу я, Антонина Андреевна, никуда уезжать. — Восьмилетняя Дина размазывала по щекам катящиеся градом слезы. Она стояла перед руководителем студии и громко, отчаянно всхлипывала. — Ну, пожалуйста, пожалуйста, я вас умоляю, поговорите с бабушкой, скажите, чтобы она меня оставила.

— Как же я могу это сделать, Диночка, если я сама посоветовала ей показать тебя в Москве?

— Вы? — Неожиданность была столь велика, что, пока ребенок сумел осмыслить сказанное, слезы успели высохнуть.

— Я, дорогая.

— Зачем? Зачем вы этого хотите? Я вам больше не нужна? Я плохо танцую?

— Напротив, глупышка! Разве нужны в Москве те, кто плохо танцует? Ты, наоборот, делаешь это слишком хорошо, чтобы оставаться здесь.

— Но я хочу, хочу остаться. Зачем мне уезжать?

— Там другие возможности, другие условия, другие учителя.

— Мне не нужен никто, кроме вас!

— Ты просто ребенок и не понимаешь, что талант надо уметь не только разглядеть, но и взрастить. Зрение у меня отличное, а вот садовник я неважный.

Дина не понимала, какое отношение имеет зрение и садовник к тому, что она, обычная второклассница, увлекающаяся балетом, должна оставить семью, друзей, родной город и ехать куда-то для того, чтобы обычное увлечение превратилось в смысл жизни.

— Антонина Андреевна, я не хочу к другим педагогам. Мне нужны только вы.

— Пройдет время, солнышко, и ты даже мое имя и отчество будешь вспоминать с трудом. Если, конечно, вообще будешь.

Дина и не вспоминала. Незачем было. Да и в Свердловск-то приезжала на каникулы всего два раза. Потом бабушка умерла, папа перебрался с новой семьей на Украину, и Дина, конечно же, рвалась купаться в теплом Днепре, а о Свердловске и об оставшихся там людях и думать забыла. А сейчас вдруг моментально вспомнила. Будто память услужливо выдвинула нужный ящик и позволила прочитать, и заставила произнести:

— Антонина Андреевна Глинская.

— У вас хорошая память.

«Слава Богу, таблеток пока пить не приходится».

— Взгляните, румяна так оставить или чуть насыщеннее положить?

Дина придирчиво оглядела свои скулы:

— Можно немного добавить.

Оленька кивнула, снова хватаясь за кисть. Дина опять попыталась представить жирафа, но вместо него в небе теперь парила Антонина Андреевна и командовала звонким голосом:

— Фонденбра! Еще! Молодцы! Плие! Ниже! Хорошо! Еще!

— Еще, — Дина даже повторила вслух.

— Зачем? По-моему, можно так оставить. Иначе будут слишком темные щеки.

— Да-да. — Дина неожиданно для себя смутилась. — Вы правы, оставим так.

— Что-то случилось? — Оленька почувствовала перемену в своей модели. Еще бы не почувствовать: балерина только что вернулась с небес на землю и теперь ужасно жалела об окончательно утраченном, растворившемся в недрах воображения жирафе.

Примечания

8

Проживая сумасшедшую жизнь (англ.; исп.).