Золотой Трон

Марина Лазарева, 2019

Исторический роман Марины Лазаревой рассказывает о событиях времён Золотой Орды – периода, когда это некогда могущественное государство начало дряхлеть, раздираемое на части междоусобицами. Но по-прежнему многое зависело от событий, происходивших в низовьях полноводного Итиля, постепенно превращавшегося в великую русскую реку Волга… В книге показаны борьба за власть на Руси и в Золотой Орде, взаимоотношения русских князей и татарских ханов, дерзкие походы ушкуйников, Куликовская битва, правление Тохтамыша, сожжение Тимуром города Хаджи-Тархан (нынешняя Астрахань). Среди героев романа как вымышленные персонажи, так и реальные представители эпохи.

Глава XI

1

Вовсю торжествовали колокола. Их раскатистый восторг слышен был далеко за окрестностями Москвы. В гулкий сдержанный голос большого зазвонного кампана ^[22] вливались подголоски младших колоколов. К ним, словно малые дети, игриво пристраивались праздничные колокольца, единым хоралом создавая звучание Божьего гласа ^[23].

Еще издали услышал Алексий знакомые, ласкающие слух и душу звуки. Радостно на сердце у митрополита. И как ни радоваться, коли получилось склонить Бердибека не повышать выхода, да не только склонить, но и на Русь вернуться живыми. А звон колоколов все явственнее доносится сквозь воздушную даль до слуха путников. А мимо проплывают русские березы.

Глядит Алексий на великого князя, и у того на сердце благостно. Да и немудрено. Немыслимый груз сброшен с плеч князя. «Все-таки, быть Руси! — глядя на Иоанна, думал Алексий. — Придет время, сбросит она с себя иго татарское, словно тесную одежу. Кто знает, хитростью ли силой? Но под татарами век Руси не ходить!» — Это Алексий чувствовал всем своим существом.

Въехали в городские ворота. Взмыленные, уставшие от долгого пути кони, почуяв родные стены, втягивая ноздрями воздух, заржали, подбадриваемые кучером на облучке. В заливистый звон колоколов вплетался гомон толпы, которая выкатилась из своих жилищ навстречу митрополиту Алексию и великому князю Иоанну Иоанновичу.

Митрополит Алексий первым ступил на московскую землю. Как сладок воздух! Как необходима его душе русская земля! Нет, не зря он ездил на поклон к Тайдуле, не зря затрагивал тонкие сердечные струнки ханши. Великая радость опустилась на Москву. Навстречу Алексию спешил народ:

— Избавитель, — со всех сторон тянулись к митрополиту руки благодарных русичей, — отец наш! — бурлила ликующая толпа, и те из мирян, кто был ближе к Владыке, старались, хоть мельком, коснуться края его одежд. Навстречу Алексию и Иоанну Иоанновичу спешили бояре, спешило все великокняжеское семейство.

Впереди всех княжич Дмитрий. Всего восемь лет сыну великого князя, а уж среди сверстников отличается он умом да смекалкой, храбростью да радением за Русь. Бежит княжич навстречу отцу да митрополиту. Подбежал, остановился… Отцу рад несказанно, а на Владыку по-иному смотрит. Помыслил мгновение, припал к длани его.

— Отче! — молвит восьмилетний княжич. — Ты избавил нас от войны и верной гибели! Как нам благодарить тебя?!

Митрополит возвел взор к небу. Закружилась голова, словно небесный поток увлек его за собой. Пелена умиления застелила глаза. Княжич Дмитрий! В свои столь юные годы он уже говорил не от себя. Он говорил от имени народа. Как же любил он русский народ!

«Слава Престолу Божию, — подумал Алексий, — благословляю миг рождения сего младенца, ибо предвидит моя душа будущую славу его, будущие дела во имя Отечества».

Но не только это радовало Владыку. Встреча его в татарах с Семеном Нехворобиным — еще одна удача. В том темном убийстве Алексея Хвоста тяжко было искать виновных. Да и связано ли было бегство московских бояр с кончиной московского тысяцкого? Доподлинно никто не знает. Возможно, их бегству была причина, — очень уж враждовали Иоанн и Олег Рязанский. Но так или не так, воссоединение беглых бояр с великим князем произошло. И это тоже радовало Алексия.

2

Проснулся Иоанн Иоаннович словно от резкого толчка. Вздрогнул, сел на кровати. Супруга Александра разметала по подушке расплетенные струи русых волос, рядом спит, мирно посапывая. За окном ночь. Луна скудостью света своего освещает опочивальню князя, отбрасывая на стены длинные тени.

Иоанн вытер со лба проступившую испарину. Что это с ним? И подушка влажная от пота, и исподнее — хоть выжимай. Помнит только, пригрезились ему во сне покойные матушка с отцом. Возникли невзначай, будто из воздуха созданные. Полупризрачные с ног, чем ближе к лику, тем явственнее. Молчали. Отец — Иван Калита, стоял перед сыном, скрестив на груди руки. Матушка Елена, улыбаясь, манила его к себе. Помнит Иоанн, протянул он ей руку, и повела она его в белое молоко неизвестности. Отец рядом. И шли они куда-то вместе. И благостно так на душе было, покойно… Вот только неприятный неведомый толчок заставил его очнуться да озноб пронизал до костей.

Ничего не понимая, сидел он на кровати в темной опочивальне, пытаясь сообразить, что было с ним. Какой-то детский страх навалился на него. Даже тени, и те заставили дрожь бежать по телу. Иоанн вытер с шеи холодную испарину: «Что так болит кожа, словно иголками ее колют? — размышлял спросонья Иоанн, переворачивая влажную подушку. — Что это батюшка с матушкой пришли ко мне? Может, опять татары против меня чего затевают, а может, от своих ожидать стоит? Только бы татары не устроили набега. Да такого вроде давно не случалось».

Все лежал, все думал князь о сынах своих, о племяннике. Коснулся рукой волос Александры. Их мягкий струящийся шелк немного успокоил его. Захотелось женского тепла. Склонился над безмятежно спящей супругой, залюбовался ею, но будить не стал. А у самого сердце опять не на месте: то о Руси думает, то мыслями в татарское логово подается. Далеко за горизонт памяти человеческой заглянул. Вспомнил давние рассказы отца своего и деда, как сильны были прежде татары, как безгранична была их власть, как бесчинствовали они на Руси, за малейшее неповиновение выжигая дотла города русские, как ни в чем не повинные гибли в татарских ставках русские князья. Да, не те сейчас татары, совсем не те! Распрями да смутой ослабили они свое великое ханство. А как ослабили, так и Русь голову поднимать стала.

Давно Иоанн держал в уме, что не должно русичам ходить под татарами, да Алексий строго-настрого запретил ему выказывать напоказ то мнение, и даже думать о том не велел. Однако как не думать, коли сам он от пяток до кончиков волос самый что ни на есть русич — русский князь! А ночью непотребные мысли сами в голову просятся, да разрастись норовят до немыслимых размеров. И что это батюшка с матушкой навещали его?… Что-то все тело ломит, и в голове, пульсируя, нарастает боль, словно червяк мозги точит…

Наутро Иоанн пришел к Алексию. Митрополит только пробудился и еще не приступал к утренней молитве. Его всклокоченной бороды еще не коснулся гребень. Он предстал перед Иоанном по-келейному в черной рясе, без облачения. Все как есть рассказал своему духовнику Иоанн об увиденном во сне.

— В голову не бери, княже, — успокоил Иоанна митрополит, — чему сбыться — не миновать, а коли ждать лиха, то — в татарах. Там ханы друг друга бьют: сын отца, брат брата. Чувствую, великая замятня грядет! А где замятня, там сила невелика… Слабеют татары.

Иоанн и сам понимал это и просчитывал, какую пользу русские княжества могут извлечь из татарской замятни. Хватит русским князьям гнуть спину перед ханами. Коль те друг с другом договориться не могут, стало быть, русичам с руки их ссоры в свою выгоду повернуть. А как время покажет.

К полудню Иоанн почувствовал себя хуже. Тело ломило, голова разрывалась от боли. Было тяжело дышать. Он едва выдержал долгую беседу с боярами, которые сегодня со всех сторон докучали ему своими мелкими проблемами. Мысли в голове притупились. Даже отношения с татарами казались ему по-детски наивными.

Он помнил, как дошел до опочивальни, как, раскинув руки, рухнул на кровать. Остальное будто во сне. Поплыл перед глазами бревенчатый свод потолка. Туман застелил глаза, растворяя в нереальности стены. Притупилась боль. Но шум в ушах, он все нарастал… Как неприятно этот шум режет слух… Чья-то рука коснулась чела. Усилием воли Иоанн приподнял веки. Перед глазами слабый размытый лик Александры. И снова пелена, а в той пелене, где-то далеко-далеко матушка с отцом. Матушка манит его к себе, и так хочется к ней, как в детстве…

…Александра третьи сутки не отходит от мужа. Примочки на огненное чело кладет. Мечется Иоанн в бреду: то матушку вспоминает, детей кличет. А то вскинет голову, безумными глазами обведет опочивальню, остановит взор на супруге. То ли видит, то ли нет, вновь срывается в пропасть забвения.

Алексий без устали молится о князе, денно и нощно взывает к Господу. Только наступает время, когда Господь мольбам земным не внемлет, кто бы ни стоял пред ним.

…Полугода не минуло с тех пор, как ликовал на площади люд, благодаря Алексия за спасение русских княжеств от непомерной дани, как под неуемный восторг церковных колоколов встречал его народ из татарской ставки. И вот опять звонят колокола, только заливистые голоса их напоминают скорее надрывные причитания плакальщиц, а гулкий кампан, истязаемый билом, содрогается и по-мужски сдержанно вздыхает. И снова люд наводнил площадь. Только сейчас толпа не ликует, а скорбит. Кажется, и воздух скорбит вместе с ней, и птицы в небе, и облака. Сегодня не встречают, а провожают в последний путь великого князя Иоанна II.

Кроткий… Благочинное, но отнюдь не лестное для государя имя. Но так уж нарекла молва людская мягкосердного, а тем и слабого князя. Оттого досталось ему княжение трудное, с распрями да усобицами. Так, прокняжив шесть лет, в тридцать два года устав от жизни, покинул он сей мир. Неслышными голосами стенает над землей людская скорбь. Незримой птицей парит в неосязаемости княжья душа. Совсем недолго оставаться ей среди тех, кто был дорог. Упорхнет в запредельные выси, оставив вдовствовать супругу Александру, лишив родительского плеча подрастающих сынов Дмитрия и Иоанна. Прочитана великим князем земная книга его жизни, усвоены уроки, возвращено в прах созданное из праха тело. Легкая, свободная, устремилась душа в вечность, оставив земному земные ценности.

В княжьих палатах собрались бояре. Не нарушая заведенного порядка, расселись, как при жизни Иоанна: кто по правую руку, кто по левую. Во главе княжеская чета: жена Александра с сыновьями. Только место великого князя пусто. Тяжела утрата, непомерна. Скорбит семья, скорбят бояре, скорбит земля русская.

Тишина властвует в палатах. Ни гомона, ни пересудов. Бояре меж собой переговариваются шепотом, терпеливо ждут последнего волеизъявления Иоанна Кроткого.

К княжьему престолу вышел Алексий. Непомерно строг он ныне, сдержан. В руках у митрополита свиток — духовная великого князя. Обвел Владыка взором собрание, сломал печать. В ожидании затаили дыхание бояре.

«…Отдаю супруге моей Александре волости и часть московских доходов. Дмитрию отдаю Можайск и Коломну с селами, Иоанну Звенигород и Рузу. За племянником моим Владимиром Андреевичем утверждаю удел отца его. За вдовствующею Княгинею Симеона и Андреевою, именем Иулианиею, данные им от супругов волости, с тем чтобы после Иулиании наследовали сыновья Великого Князя и Владимир Андреевич, а после Марии один Димитрий…» — торжественно и монотонно Алексий перечислял наследование за усопшим ставшего ненужным ему имущества. Далее следовали немногочисленные драгоценности: золотая шпага, жемчужная серьга, стакан Цареградский, две золотых цепи, золотая сабля и шишак.

Великий князь отказывал некоторую долю прибыли церквам, давал волю казначеям своим, сельским дьякам и купленным людям. Все ждали главного: кому, по примеру отца своего Ивана Калины, отпишет великий князь наследовать Московское Княжество, со всеми его землями. Но духовная приказывала Москву Дмитрию и Иоанну, а треть московских доходов шестилетнему племяннику Владимиру Андреевичу.

Алексий смолк. В воздухе повисла пауза. Престол Иоанн не завещал никому…

3

Еще издали разглядел Марпата на ровной линии окоема едва заметные очертания большого города. Сарай с его столичной суетой встретил путников лучами полуденного солнца. Еще никогда не доводилось Марпате бывать в столь значимом и столь красивом городе. Его удивляли широкие и длинные улицы с бесконечной чередой всевозможных строений.

На полном ходу лошади вынесли арбу на широкую площадь, вымощенную добротным дорожным кирпичом. Здесь проживала городская знать. По краям площади располагались высокие роскошные дворцы с резными куполами сводов и стенами, расписанными текстами из Корана витиеватой арабской вязью. Сюда, на городскую площадь, изобилием лучей сходилось множество улиц. Те, что пошире, были вымощены кирпичом и застроены богатыми особняками. Обитатели узких улочек жили победнее и довольствовались деревянными настилами вдоль домов.

Повозка, в которой находились Харун ад-Дин и Марпата, с грохотом прокатилась по мостовой, пересекла площадь и нырнула в одну из широких улиц. Улица была застроена такими же красивыми и богатыми дворцами, что видел Марпата на площади. Миновав квартал, путники вновь оказались на широкой площади. Повозка остановилась около высокого и роскошного дворца.

— Ну вот, мы и приехали, — выглянул в окно Харун ад-Дин, — это мой дом. Здесь мы и остановимся.

Как только эмир со своим подданным вошли во дворец, все в доме пришло в движение. Забегала и засуетилась многочисленная прислуга, приводя в движение застоявшийся без хозяина дома воздух.

Харун ад-Дин приказал отвести Марпату в его апартаменты, а сам, не теряя времени, отправился к Черкес-беку.

Дворец Харун ад-Дина в Сарае немногим превосходил его хаджи-тарханский дом, но все же Марпата не переставал удивляться красоте его убранства и благоустроенности быта. Отделанные фресками стены, отшлифованные до зеркального блеска мраморные полы, отопительные и водопроводные каналы, умело спрятанные от лишних глаз, приводили Марпату в восторг. Погрузившись во все это великолепие, Марпата вдруг подумал, что наставник Чинробнобо, увидев своего воспитанника в такой роскоши, пришел бы в ужас, посчитав, что все его многочисленные труды пошли прахом.

В ожидании Харун ад-Дина Марпата вышел на улицу. В центре площади находился небольшой искусственный водоем, посреди которого из огромной мраморной чаши бил фонтан. Марпата подошел ближе. Сильные струи фонтана, устремляясь к небу, крупными каплями падали вниз. Марпата загляделся на искрящиеся брызги. Мысли роились в голове сонмом жужжащих пчел. Он вдруг вспомнил об оставленном им родительском крове, об отце, о матери и о Коддусе — немощном старике, который первый, сам испытывая нужду, протянул ему, иноземцу, руку помощи. Слушая монотонное журчание воды, Марпата вдруг вспомнил свой длинный и утомительный переход из Лхасы в Хаджи-Тархан. Теперь, оглядываясь назад, туда, где пятилетним мальчуганом настойчиво стремился уйти из дома, он знал наверняка: неречённое, вот что двигало им, вот что давало ему уверенность в завтрашнем дне. В неречённом таилась его судьба — единственная и неотвратимая. Он не искал легких путей, пути сами расстилались перед ним, направляя туда, где он должен был быть. Сейчас он находился подле своего господина в столице Улуг Улуса — Сарае ал-Джедиде. Впервые Марпата увидел этот город, когда пришел сюда с торговым караваном. Еще тогда он, иноземец-пёба, был покорен его величием и красотой, длинными широкими улицами, его многочисленными богатыми базарами, невольничьими рынками и снующим туда-сюда людом. Переполненный народом, этот город оправдывал титул столицы могущественного ханства кыпчаков.

Дворец Хаджи-Черкеса находился на центральной площади Сарая. В то время, когда Марпата, предоставленный сам себе, размышлял у фонтана о былой жизни, Харун ад-Дин вошел в покои эмира.

— Наконец-то ты приехал, — оживился Черкес-бек, — я послал за тобой два дня назад!

— Мой господин, — склонился в легком поклоне Харун ад-Дин, — я выехал, не мешкая, как только посыльный доставил мне приказ.

— Да, ты прав, — эмир встал навстречу своему младшему другу, — ожидание всегда томительно, а в нашем положении медлить никак нельзя. Мы живем в смутные времена. Наше государство слабеет на глазах, а ханский престол раздирают на части все, кто только может.

Несмотря на то что Черкес-бека очень волновало, в чьих руках окажется верховная власть Улуг-Улуса, он вызвал к себе Харун ад-Дина не для того, чтобы гадать, кто овладеет Сарайским престолом. Будь то Кульпа, Навруз или кто-то другой, сейчас для Черкес-бека было не столь важно. Как бы ни боролись за сарайский престол джучиды, реальная власть в Улуг-Улусе принадлежала не им, а одному из старших монгольских эмиров по имени Мамай, который еще при царствовании Бердибека управлял всеми его делами. Он — Мамай — не джучид, стоял во главе рода джучидов на правах мужа дочери хана Бердибека — Ханум. Теперь, со смертью хана, когда право обладания троном наследовал малолетний сын Бердибека — Тохтамыш, Мамай тоже не терял времени, и тоже не желал упустить свой шанс в борьбе за власть. И здесь Черкес-бек должен был взвесить все «за» и «против». Со смертью Бердибека он, Черкес, лишался не только покровительства. Смена правящего хана усиливала его конкуренцию с такими же, как и он, походными эмирами левого крыла — Айбеком и Урус-ханом. Еще при Бердибеке постоянные несогласия его эмиров заставляли их враждовать между собой. Теперь, когда их правитель пал от руки родного брата, каждый из них думал об укреплении своего положения. Все хорошо обдумав, Черкес-бек направил свой взор на предместья Хаджи-Тархана. Во-первых, это были одни из самых близких окрестностей Сарая. Во-вторых, в Хаджи-Тархане он мог получить куда более значимую поддержку среди городской знати, нежели, к примеру, на землях Хорезма.

— Я вызвал тебя к себе, — перешел к делу Черкес-бек, — чтобы ты на некоторое время остался здесь, в Сарае. Мне нужна полная осведомленность обо всем, что здесь будет происходить. Я же отправляюсь в Хаджи-Тархан. Это стоит сделать немедля, пока Урус и Айбек не опередили меня.

Черкес-бек доверял Харун ад-Дину. Это доверие зародилось, и не раз было проверено еще в те времена, когда жив был его отец Мухаммад. Сейчас Черкес-бек стремился овладеть предместьями Хаджи-Тархана, и во многом в этом предприятии он полагался на своего подданного.

4

Утро началось с того, что Харун ад-Дин пригласил Марпату разделить с ним бассейн с теплой бирюзово-прозрачной водой. Бассейн был сделан в полу одного из залов, стены которого были выложены небесно-лазурной изразцовой плиткой. Эмир называл этот зал голубым. Это было его любимое место отдыха, где, ведя размеренные беседы со своим подданным, он мог часами предаваться плотской неге.

Нет ничего приятнее, чем после пробуждения от ночного сна нежиться в теплой лазурной воде, благоухающей сандалом, когда еще не обретшее дневную уверенность тело пребывает в ленной истоме утреннего пробуждения. Именно в это время Харун ад-Дин любил неспешно размышлять обо всем понемногу. Именно эти часы казались ему наиболее приятными для задушевных бесед с Марпатой. Эмир любил устраивать для своего фаворита неожиданные испытания: то бросит в пламя жаркой полемики редкое кыпчакское слово, то вдруг, наслаждаясь замешательством иноземца, заведет разговор о древних обычаях своих предков.

Сегодня Харун ад-Дина не интересовали ни премудрости родной речи, ни жизнь далеких праотцов. Нежась после ночного сна в бассейне своих апартаментов, эмир размышлял о том, что ждет его страну в разбушевавшихся интригах джучидского двора. Здесь в Сарае была видна вся обостренность кровожадной борьбы за трон. Неприкрытая вражда ханов, их внезапные загадочные смерти ослабляли веру в незыблемость Великого Улуса. Кульпа, Навруз, Хидыр, Тимур-Ходжа, Мамай… Кто одержит в этом разгоревшемся булгаке верх?

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

22

Кампан — церковный колокол.

23

Божий глас — так в старину называли церковные колокола.