Кривоколенный переулок, или Моя счастливая юность

Марк Казарновский (2023)

Новая книга Марка Казарновского «Кривоколенный переулок, или Моя счастливая юность» является продолжением его повести «Мое счастливое детство». Автор рассказывает о периоде взросления героя, его взаимоотношениях с ранее незнакомым ему миром людей нелегкой судьбы, прошедших войну и оказавших большое влияние на формирование его характера. Общение с ними подготовило героя книги к вступлению в реальную жизнь.

Виктор Васильевич Никаноров

— Ананьич, я подозреваю, что студент роман пишет. Может, вторая «Война и мир», га-га-га. Уж больно приставуч, не наседка ли? — говорит Витя, потягивая моей заварки чаек.

— Нет, Василич, в этом смысле не думай. Я провел зондаж с Лазарем Григорьевичем. Он мне зуб обещал, ежели что.

— А ежели что, ты этого зуба не получишь. Не успеешь, уже в солнечном Коми колоть дрова будешь.

Я ничего из этого разговора не понял, но сдержаннее не стал. Очень мне хотелось знать, что папа переживал, попав в условия плена. И каков он, этот плен, в натуре, так сказать.

— Ну ладно, я вам, братцы, лучше расскажу вначале про деревню мою. Вы ведь знаете, я — крестьянский. Вот это, может, меня и спасло.

И Виктор снова хлебнул. Потом оказалось, он все время пил этот гадкий портвейн, незаметно подменяя кружки. И так наподменялся, что в недалекую дорогу до дому его вели, почти несли, наши ребята, Валя и Семен.

Я вначале волновался. Милиция очень любила подвыпивших, им доставка в вытрезвитель была как плюс по службе. Да и сотрудники машины, которые пьяных забирали, не скупились. В основном с пьяного контингента имели хорошо.

Поэтому ежели друзья не хотели, чтобы собутыльника обобрали да еще и избили или, того хуже, написали на работу, чего все боялись, то провожали невменяемого до дома. Вот почему у нас выпивших (это, кстати, было не часто) провожали двое молодых грузчиков — Валентин и Семен. Они всегда держались вместе. Лица закрывали шарфами. А когда шарф снимался, то обычно незнакомые, особенно дамы, падали в обморок. Или визжали. Так были обожжены и обезображены лица у этих ребят-танкистов. И горели в одном танке. Но вот судьба их не разъединила. Они были вместе. Правда, меня в свою молчаливую компанию взяли. Я обещал научить их играть в шахматы. Научил на свою голову. Скоро они чесали всех на Чистопрудном бульваре, в районе сада Милютина или сада Баумана. Да мне что. Я был горд. И ребята — довольны. Ведь партия — «рубчик». Ежели выиграешь. А выиграл три партии — вот тебе внеочередная бутылка «Агдама». И еще почему они всегда Витю провожали. Если кто другой, то евонная супруга Шура дверь открывала со скалкой в руке. А коли Валя-Сеня, то — ой, мальчики, спасибо. Сымайте шарфы, на кухню, чай пить. Маня-Наташа — быстро гостям моим чаю.

Ее дочери, Маня-Наташа, быстренько все на стол подавали. Чайник на плиту и шмыгали туда-сюда. Очень они по юности своей боялись взглянуть на Валю-Сеню. Ну, это отвлечение.

Виктор же продолжал:

— Я вот всегда говорю: «Я — деревенский». Да, с-под Смоленска. А места у нас, ребята, едем все лесами. Гриб сам придет на сковороду. А уж ягода, да сметана, да капусточка ручного засола. — Тут Виктор замолк и протянул кружку.

Мужики кряхтели. Уж очень заманчиво в деревеньке под Смоленском пить самогон.

— Слушай дальше. У нас колкосп был так себе. Это и хорошо. Нам эти палочки — да наплевать. У нас у кажного хозяйство. Да и помогали друг другу. Не, это неправда интелихенты-студенты, — тут он мне подмигнул, — говорят, что крестьянин крестьянину — враг. Да брехня.

А жили вот как. Велосипед — у председателя и счетовода. Патефон — у Глафиры — зав. ларьком. И гармонь была. Да я чуть не просватался, но тут меня предколхоза спас — послал на курсы механизаторов. Я и трактор освоил быстро. Мне очень нравился «Фордзон». Я все по дурости думал — вот же, умеем и мы такие хорошие, простые, надежные машины делать. Пока не узнал, что это американские друзья нам прислали. А уж наш предколхоза за этот «Фордзон» отдал двух буренок.

И все у нас перед этой войной было — и молоко, и мед, и мясо. Ячмень и рожь вымахивали — токо убирать поспевай.

И пили умеренно. Рождество — конечно. Масленица, Пасха, там Петров день, Никола зимний. Э-э-э, да что там. Жили! Жили! А девки какие! Какие девки! — Тут Витя даже встал, но заметил нашу сотрудницу, что в углу незаметно курила, Розу Николаевну. — Ой, Роза, ты извини, я тебя и не приметил.

Видно, Витя уже стал пьянеть.

— Да что ты, Виктор Васильевич, ничего такого, девушек местных хвалишь. Это достойно даже, что помнишь их.

— Да, да (ох, хитер был, однако, Витя), хороши девки в нашем селе. Но, Роза Николаевна, с тобой никто не сравнится. Это я тебе говорю, Виктор, деревенский и отец трех детей. А? Чё, Ананьич, у меня скоко детей-то?

— У тебя, Виктор Васильевич, трое ребятишек. Поэтому ты пей, да ум не пропивай, — спокойно резюмировал Ананьич. — А может, по домам?

— Нет, нет и нет, — протестовал Витя. — Мне этот студент растеребил душу. Ежели все, что накопил за эти грозные годы, не выплесну сейчас, то — помру, — неожиданно произнес Витя.

Да, что не бывает под воздействием «Агдама». И какое изумление у меня. Пью со взрослыми. И говорят со мной, как со взрослым. Мне уже восемнадцать лет.

Все помолчали.

— Нет, мужики, меня предколхоза спас, в механизаторы отправил.

Ну да ладно, теперь про этот плен гребаный. Не-е-е-е-ет, не забуду.

И знаешь, Ананьич, чего. Может, немца? Не. Может, жратва? Да, но не это. Вошь! Вот сука, что у меня из головы не выходит.

Нет, нет, не наливай, студент. А слушай. Весной 1940 года меня призвали. Провожали всем селом. Мама с отцом расстарались, стол — на все село. Конечно, гармонист у нас был. Вернее, гармонистка. Каля, красивая. Сама выучилась в смоленской музшколе и давала нам чудесную музыку.

Тут, конечно, и «У самовара я и моя Маша», и «Бублики», и «Стаканчики граненые» — все шло. А уж зацелован был. Мама даже начала урезонивать: «Эй, девки, ну дайте сыну хоть дышать. Да он и вернется через два-три года. Оставьте на потом, на встречу».

Ну ладно. В армии сразу, конечно, вы все, кроме студента, знаете — курс молодого бойца. «Ложись», «вставай», «беги», «окопаться». Оружия пока не выдавали.

А в марте, махом, эшелоном, отправили нас, оказалось, под Минск.

Нас, призванных, сотня тысяч. Все это происходило в какой-то кутерьме. У меня была одна задача — не потерять свою роту. Своего командира. Потеряешься — станешь, не дай бог, дезертиром.

Нам на политучебе все уши прожужжал политрук — мол, сразу расстрел по законам военного времени. А какого военного? С кем это самое? Германия — наш лучший друг. В общем, городок под Белостоком был спокойный, ухоженный. Жили в бараках, но чисто и очень опрятно. Жители все оказались либо поляками, либо евреями. Очень мало было белорусов. Но это ладно. Важно, что пригнали машины, правда, шоферов оказалось не то пять, не то шесть человек. И нас начальство оберегало. Как оказалось — не зря. Потому что через несколько недель это и началось. То есть — война. Аккурат в воскресенье. Ни стрельбы, ни бомб — ничего не было.

Просто сыграли тревогу в четыре утра. Это у нас уже бывало. Правда, сразу приказано — бегом, из части в лесок. Ну, прибежали. Все тихо.

Объявили — отбой. А раз отбой, то тут и завтрак. Уже гляжу — порядка маловато.

Неожиданно приказ: всем — построение, шоферам — к машинам.

И сообщили — выдвигаемся в сторону Минска. Полк — пешим порядком. Машины наши загрузили продуктами и вперед.

Дальше ничего не буду рассказывать — все всё знают.

Но вот студент наш интересуется, как это попадают в плен. Да советские красноармейцы.

Все засмеялись.

— А вот как. Я стоял на дороге и стрелял в немцев из нагана. Остался в барабане один патрон. Я крикнул «не сдаюсь» и выстрелил в висок. Но — осечка.

Все засмеялись.

— Ты, студент, этому не верь. Никто не стрелялся. Все жить хотят. Особенно когда увидишь по обочинам трупы солдат, штатских, женщин и детей. Да, да, в первый же день. Вон мои товарищи подтвердят.

Не верь, не верь, все врут, это, мол, ранен, очнулся — у немцев. Да на кой немцу этот раненый. Ему и со здоровыми не управиться.

Короче, я на машине, еду проселками к Минску. Приказ комполка. Уже вижу технику с крестами. Бог мой, вот он, немец, рядом. Рядом. Гляжу, на дороге группа людей. Вроде наши, стоят кучкой. А сбоку фигура с винтовкой. Ага, все понятно. Тормознул, стал разворачиваться. А сзади — еще группа немцев. Стоят спокойно, улыбаются, рукой поманивает один. Мол, ком, ком, русиш золдатен. Здавайс. В смысле — хен-де хох.

Эх, мы сразу немецкий выучили. В один момент.

Наступила пауза. Неожиданно спокойно, но жестковато Ананьич произнес:

— Герр Виктор, аусфюлен формулар^[9].

Витя вздрогнул и произнес:

— Я, я, герр офицер.

— Раухен зи?^[10] — продолжал Ананьич.

— Да ну тебя, Ананьич, напугал, ей-богу.

Все засмеялись и подняли кружки.

— Вот так вот, студент, совсем не по-боевому я и мои военные, что в грузовике ехали, попали в плен.

Расскажу теперь только про самое страшное место. Это для меня и сотни тысяч солдат, что там побывали. А многие там и остались. Навсегда. Бяла-Подляска — запомните, ребята…

Витя пил, но уже, кажется, не пьянел. Да и мы все трезвели. Хотя Ананьич сидел спокойно. Конечно, все, как оказалось, кроме танкистов и Розы Николаевны, прошли через этот ад.

— Да, Бяла. Мы уже все не были красноармейцами. С момента пленения не мылись, не брились, конечно. И туалет — яма с перекидной доской. Страшное место. Поскользнешься, упадешь в нечистоты. И самое страшное — голод. Даже не буду говорить, что давали. Закончилось тем, что несколько пленных сварили суп из своих умерших.

Их расстреляли, но только подумайте, до чего можно довести человека, поставив его в эти нечеловеческие условия.

И еще что я никогда не забуду. Вот бы сделать фильму. Лежит тощий умерший солдат. А глаза тихонько двигаются. Это вши в глазницах скопились. Им, тварям, видно, удобно.

Иногда приглядывалось, земля шевелится. Да, да, это вши, которых мы горстями сбрасываем с себя. Но тут же появляются новые. Вот как они попадают, по воздуху, что ли?

Ну да ладно. Думаю, я студента про плен достаточно просветил. Ребята, устал что-то. Может, поможете дойти…

Валя-Сеня взяли Виктора под руки. И так, достаточно твердо, все двинулись в Плетешковский переулок, где Витю ждали его ребятня и красивая, веселая (по субботам) Шура.

* * *

— А теперь расскажу, как я спасся, — сказал Витя.

У нас в этот день работы не было. Ананьич «Агдам» запретил. «Давайте, мужики, пропустим, что-то мы зачастили». Все согласились. Я бутылку за спинку диванчика поставил.

— Haben Sie Zigaretten^[11], — пробасил Ананьич.

— Яволь, герр оберст^[12], — весело ответил Виктор.

Видно, отдохнул за ночь.

А я сделал вывод — надо начать хоть немного учить немецкий.

— Так вот, мужики, как я спасся. Сижу днем, часов в двенадцать, у проволоки, передохнул от борьбы с вшами и думаю о том, о чем думают десятки тысяч мужиков на этом плацу смерти. О том, как спастись. Вариантов не вижу. Сижу, качаюсь, как еврей на молитве, и смотрю на дорогу. По которой туда-сюда, не часто, но проносится немецкий автотранспорт. Конечно, военного назначения. Вдруг большая тень накрыла меня и еще десяток бедолаг. Все мы бессмысленно смотрели в никуда.

И разглядели, что стала перед нами большая фура французского производства. «Рено».

Мне знакомо дальнейшее. Выскочили офицер и водитель, солдатик — совсем парнишка. Офицер, хоть я и не понимаю ничего, но ясно — материт водилу. А солдатик потеет, все время говорит «яволь, яволь», но фура-то стоит. И шофер, и офицер пытаются завести. Но — по нулям. Верно, свечи забиты, подумал я. У моей полуторки это была вечная болезнь. Вдруг (вот, ребята, Бог есть) я приподнялся, ноги подгибаются. Вид-то какой: месяц не брился, не мылся, ногти даже загибаться стали.

Говорю через проволоку — герр офицер, я шофер. Мол, дайте попробовать. Офицер и меня послал, уж это мы выучили. Мол, руссише швайн, ферфлюхте, тебе только со вшами бороться, больше ничего путного вы сделать не можете. Тем не менее они бьются. И вижу — немца жмет время. Смотрит на часы и все заводит и заводит. Сейчас еще аккумулятор посадит, думаю, а сам все талдычу — их шофер, герр офицер, их шофер. И даже прибавил — твою маму.

Вдруг офицер что-то сказал солдатику, тот побежал к воротам лагеря, а ко мне направился наш лагерный полицай. Он тихонько меня дубинкой подправляет, чтобы я хоть дошел до ворот.

Оказался у фуры, прошу поднять капот. А солдатик — не знает. Тут офицер просто завизжал. Наш бы уже в ухо залепил.

В общем, солдат принес ключи, снял я все свечи. Бензином промыл, высушил, подправил кое-что и говорю, вернее, показываю солдатику — заводи.

Нет, нет, мужики — Бог есть! Фура заревела в свои, вероятно, двести лошадей, а офицер произвел странные действия.

«Хоть бы жрать дал, Господи, надоумь, — думаю. — Хоть галет, хлеба, а может — сахару кусок пососать». Все это в мозгах прокручивается. Я стоял, сглатывал слюну, а офицер разговаривал о чем-то с нашим дежурным. Тот тоже сказал: «Яволь». Крикнул мне: «Подойти, сдай мне твой формуляр». Еще видел, офицер передал дежурному несколько купюр.

«Шнель, шнель, — и стал меня подпихивать к машине. — Эй, слышишь, ты, 175300^[13], ты теперь в распоряжении полковника. И молись своему комсомолу, чтобы не попасть к нам снова. Тебя уже больше нет. И номер свой забудь, тебя завтра похоронят, га-га-га». Вот так вот…

Виктор рассказывал с таким напряжением, сидел весь потный, и руки тряслись, никак не мог закурить. Табак все сыпался и сыпался. А спички не зажигались.

— Видно, свечи барахлят, — пробормотал Ананьич. — Да, зря мы отменили сегодня «Агдам».

— У меня стоит одна бутылка, — стыдливо пробормотал я.

— Ай молодец, студент, ну ты прямо комсомолец. Давай быстро Виктору Васильевичу. Мы ведь понимаем — он вот в этот день, в июле — вновь родился.

— Да еще как, ребята. Такое дальше было, что ни пером, ни топором, как говорили в нашей деревне. Ну чё, продолжать?

— Давай, давай, Витя, это же как сага о войне, — неожиданно произнесла из своего угла Роза Николаевна.

— Ну, мужики, уж ежели Роза Николаевна просит, то это серьезно, — произнес Ананьич.

— Ну, коротко, подъехали мы, уже стемнело, к какому-то фольваку. Офицер все смотрел, как я фуру поставил. И на часы. Бормотал «гут-гут». Сказал что-то солдату и ушел. Солдатик, видно, был очень напуган всем, в чем очутился. То есть фронтом, трупами, огромным смрадным скоплением рычащей толпы пленных. И мною. Вонючим, грязным. Но авто-то катилось.

Я вижу, боится. Еще бы. Страшен и вонюч. Но тем не менее приказ есть приказ. Солдатик убежал, но все время оборачивался, смотрел, что я делаю. А что я делал? Сосал сухарь-галету да заставлял себя: «Тихо, тихо. Не торопись». Уже насмотрелся, как бедолаги «бойцы» умирали в муках, сожрав сразу то, что схватить удалось. Например, картошку, штук пять сразу. И все — тебе капут.

А к машине подошла женщина, меня оглядела и сказала: «Пойдем». Шла впереди, но не быстро. Видно, сразу поняла, с кем имеет дело. Да, да, мужики, польские женщины куда понятливее наших.

— Не разбегайся, Виктор Васильевич, здесь у нас Роза. А она полькам и всем другим уж фору даст, не так ли, студент, — пробасил Ананьич.

Я покраснел. А Роза Николаевна сказала, что пошла в садик, Леночку забирать.

— Ну, по маленькой, — предложил Ананьич, — и продолжай. Сегодня все равно работы нет.

— Ну, зашли в помещенье. Вроде помывочная. Женщина говорит: «Все снимай и сразу в печку. Пусть горит. Из карманов вынь все, солдат». А у меня и нет ничего. Галету уже почти дожевал. И стоит. Я говорю тихонько: «Может, вы, пани, выйдете?» А она даже не улыбается. Такая строгая: «Я здесь буду. Мне надо тебя смотреть голого». Вот те раз.

Честно говоря, я особо и не стеснялся. Эти два месяца — июнь-июль выбили из меня (да из всех остальных бедолаг) все элементарные гигиенические и социальные, что ли, понятия.

— Во шофер дает. Прям как Аристотель, — бормотнул Ананьич.

— Да ладно вам. Пройди мои институты — таким же умным станешь. Ха-ха-ха, — парировал Виктор. — В общем, братцы, дальше получился конфуз не конфуз, но… Я налил в таз теплой воды, наклонился, и со мной произошла истерика. И неудобно, и стыдно, и голый я. Но стою и рыдаю. Тут эта полька берет какую-то тряпку, намыливает и начинает мне тихонько тереть спину.

В общем, взял я себя в руки, сопли подобрал, сказал «бардзо благодарен» и начал уже сознательный помыв. Вши, суки, вместе с водой в какое-то отверстие стекали, а я чувствовал, голову мою они, твари, без боя не отдадут.

Но голову поливала эта женщина и что-то едкое сыпала и снова поливала. Затем начала меня стричь. Да не наголо, как бы полагалось, а так, коротко, немного волос оставила.

Я только бормотал: «Пани, пани, спасибо, мне неудобно. А есть дадут?»

«Теперь вытирайся и пойдешь, будешь есть. Но! Немного. Я вижу, ты опытный, знаешь, много жрать — быстрая смерть. Вон одежда. А я уйду. Я тебя уже видела».

* * *

Мы сидели молча. Не хотели разрушить глупой шуткой — ведь что происходило. Воскрешение Вити из мертвых. Какие уж тут шутки. Да еще ангел польский. Даже я, юноша, но понимал, насколько пронзительно для Виктора это воспоминание.

* * *

— Я очутился на кухоньке. На столе стояла тарелка с манной кашей. Да масла немного плавало.

«Только не торопись, не торопись», — шептал мне чей-то голос. Может, мама. А может, эта пани.

Но на кухне никого не было. Я же был одет в форму польского солдата и в комнате один.

От стола отошел, прошел в угол между печкой и какой-то полкой и… провалился. Заснул. Да, именно так, как убитый. Только все время щупал, в нагрудный карман положил корку чего-то и боялся. Чтобы другие пленные не залезли и не отобрали.

И еще странно спать, когда нету вшей. Вот теперь, когда мне уже почти сорок, я считаю, как нужно разным «нервным» врачам лечить. Да просто. Больному не давать мыться, бриться, в туалет — без бумаги, есть хлеб один раз в два дня, кружку воды и — много вшей развести.

Затем стрижка, помыв, ликвидация вшей, кашка, и — поверьте, мужики, человек просто воскресает.

Так я в этом уголке отрубился, да меня никто и не трогал. Только утром зашел солдатик, а я уже так, чуть дремал. Солдатик меня не увидел да как закричит: «Пани, пани, пропал, пропал шофер».

«Да не кричи ты. Никуда он не пропал, вон спит в углу. Я кофе приготовила, и тебе, кстати. Не волнуйся, кури, все будет хорошо, ваши почти в Москве».

Вот что странно, я все понял. Раз. И второе — нисколько меня не взволновало, что немец подходит к Москве. Я думал, даст ли эта пани к кофе хоть хлеба. Уже я могу и побольше есть. А если с маслом?!

Ладно, ребята, дайте передохнуть недельку. Расскажу приключенческую новость. Студенту — на второй роман.

* * *

Я шел домой. Не хотелось ехать в троллейбусе или трамвае. Да и недалеко. И рассматривал себя. Со стороны. Ну какой я, шея тонкая, волосы цвета непонятного. Да и плечи желают лучшего. И ухо одно как у слона.

Рассказы Виктора меня повергли в шоковое состояние. Вот те и плен. А я читал, что при царе пленные возвращались как герои. Еще даже медаль была — за плен, во славу царя и Отечества.

Мне показалось, что по моей рабочей телогрейке беспрестанно ползают они, эти суки, вши.

Было жутковато.

Удивительно, что я почти не вспоминал ребят дворовых. Раз как-то встретил Игорька.

— Ну что, — спросил с подковыркой и уже свысока, — все лабораторные работаешь?

Игорек не понял моего рабочего гонора и стал подробно объяснять, что уже слушает лекции про энергетику.

— Великая, великая наука, — с восторгом говорил мой друг.

А мне уже не было грустно. Почему-то стало скучно. Вот ведь как. Прошло много лет. Но я помню мою бригаду. Когда грузим-разгружаем, я — студент. А когда чаек, мною заваренный, садимся вокруг стола, то я уже — комсомолец. Только молчаливая Роза Николаевна называет меня «молодой человек».

Мне не терпится. Я спрашиваю у Ананьича, а чё дальше с Виктором будет.

Ананьич усмехнулся.

— Такого ты, комсомолец, ни в одной фильме не видал и не увидишь. Запоминай. Нас не будет — вся эта война к тебе перейдет. Неизвестно, что кому предназначено. Вот и пойми — почему одному везет и девки в лазарете его первого любят, и мензурку водки, а другому — нет. Убивает сразу.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

9

Заполнять формуляр (нем.).

10

Курите? (нем.)

11

У вас есть сигареты (нем.).

12

Так точно, господин полковник (нем.).

13

Регистрационный лагерный номер Вити Никанорова.