Иван Тургенев и евреи

Марк Уральский, 2022

Настоящая книга писателя-документалиста Марка Уральского является завершающей в ряду его публикаций, касающихся личных и деловых связей русских писателей-классиков середины XIX – начала XX в. с евреями. На основе большого корпуса документальных и научных материалов дан всесторонний анализ позиции, которую Иван Сергеевич Тургенев занимал в национальном вопросе, получившем особую актуальность в Европе, начиная с первой трети XIX в. и, в частности, в еврейской проблематике. И. С. Тургенев, как никто другой из знаменитых писателей его времени, имел обширные личные контакты с российскими и западноевропейскими эмансипированными евреями из числа литераторов, издателей, музыкантов и художников. Имея либерально-демократические воззрения, Иван Тургенев в частной сфере выступал против любых проявлений юдофобии, ограничения гражданских прав и свобод евреев. При этом, однако, он всегда дистанцировался от участия в полемике по «еврейскому вопросу» и по целому ряду причин, детально рассмотренных в книге, не выступил с публичным осуждением еврейских погромов, имевших место в Российской империи в начале 188о-х гг. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ

© М. Л. Уральский, 2022

© И. Беляева, Г. Мондри, предисловие, 2022

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2022

«Каждая раса имеет свою мораль», или о национальном воображаемом у Тургенева

Романтики на рубеже XVIII–XIX вв. сделали удивительное открытие, которое в сущности перевернуло мир, по крайней мере мир европейский: они обнаружили, что человек вовсе не кажется функцией универсальности, а человечество распадается на индивидуальности — и стали говорить об уникальной физиономии народа, начали собирать и ценить фольклор, привили вкус к своей культуре, языку. Все эти вещи в науке давно описаны и получили глубокие и основательные объяснения. Так, социологи небезосновательно полагают, что культурные и социально-политические представления о едином поле нации и национализме приходят на смену прежним «воображаемым сообществам», к которым можно отнести, например, религиозные сообщества или династические государства. И даже если в полной мере не соглашаться с этими утверждениями, нельзя не признать, что идея индивидуальности в XIX веке захватила огромные социальные, географические, культурные ряды. Отныне она стала определять многое в науке — ну, например, появились национальные филологии, которых раньше не было, — в политике, в культуре, в быту и личном общении.

Никто из живущих тогда, в XIX веке, не мог миновать этого общего направления и вольно или невольно становится участником общей рефлексии по этому поводу. Что же говорить об Иване Сергеевиче Тургеневе, чья судьба складывалась так, что он, как многие его современники, «родился эмигрантом» (по словам Федора Михайловича Достоевского), т. е. был воспитан так, что французская, английская, немецкая культуры и языки ему не только не были чужими, но даже в какой-то мере оказывались родными, а большую часть своей сознательной жизни он находился, что называется, и там, и там — и в России, и в Германии, и во Франции. Кстати, в отличие от другого своего именитого современника, Александра Ивановича Герцена, Тургенев эмигрантом себя не считал, не случайно в современных научных классификациях его обычно причисляют к экспатриантам, что, однако, тоже небесспорно. Вообще в случае Тургенева мы имеем дело с ситуацией, которую едва ли можно описать в рамках космополитизма, в смысле противопоставления патриотизму. Ситуация много сложнее и представляет собой своего рода «культурный трансфер», который не отменяет «индивидуального», в смысле национального.

Не случайно Тургенев много размышлял о разных национальных характерах, и у него даже, как следует из его писем 1876 года к Павлу Васильевичу Анненкову, сложилась даже своя «теория рас». Живя в мире, как мы сейчас говорим, полиэтническом, Тургенев не мог не задумываться о том, чем похожи и чем не похожи европейские «сестры» (он считал, что и русские непременно принадлежат к этому общему семейству, или сестричеству). И он четко знал, что француз, немец, русский, англичанин обладают непохожестью, но не стереотипной (а национальные стереотипы уже начинали складываться), потому что у него был свой личный опыт, позволявший ему прочувствовать на себе эти различия, он сам оказывался тем полем, где происходило скрещение этих близких, но одновременно разных ментальностей.

Поэтому закономерный — применительно к разговору о Тургеневе — вопрос, который может быть сформулирован по-разному: как «Тургенев и Германия», «Тургенев и французы», или, как в книге Марка Уральского, «Тургенев и евреи» — только на первый взгляд может показаться биполярным, предполагающим только две стороны. Он всегда требует разговора о множестве.

И книга дает читателю такую возможность. Прежде чем говорить о литературных и культурных контактах Тургенева с представителями еврейской интеллигенции, о характерах евреев, запечатленных в его текстах, наконец о вовлеченности писателя в общую для европейцев проблему, связанную с эмансипацией еврейства, автор книги предлагает читателю погрузиться в мир идей, которые формировали Тургенева, поразмышлять о т. н. «русском европействе» или о проблеме «лишнего человека». Вот бы, правда, сам писатель удивился, что его сравнивают с «лишним человеком» г-ном Чулкатуриным из повести «Дневник лишнего человека», давшей имя этой культурной метафоре! Но это досадные стереотипные частности, в которых тоже еще нужно разбираться отдельно. В любом случае Марк Уральский вводит читателя в европейский контекст жизни и творчества Тургенева.

Нас знакомят с Германией, где писатель учился в конце 1830-х годов и где в той или иной мере он оказался вовлечен в сложную рефлексию немецких мыслителей, связанных с проблемами эмансипации еврейства. Изучающий в Берлине философию Тургенев, был хорошо знаком с их разными взглядами на этот вопрос: от нетерпимости к евреям со стороны Фихте и Шлейермахера^[1] до симпатии Шеллинга и определенной доброжелательности Гете, или двойственного отношения со стороны Гегеля. А позже возникает фигура Маркса, которую едва ли мог не заметить Тургенев, как его друг Анненков, интересующийся вопросами социализма. Уральский подмечает любопытные детали: «Примечательным историческим совпадением является тот факт, что Карл Маркс и Иван Тургенев родились и умерли в один год (1818 и 1883), не дожив оба двух месяцев до своего 65-го дня рождения» — и убеждает читателя, что Тургенев наверняка «был знаком с некоторыми трудами основоположников научного коммунизма». Вот действительно любопытная новая тема!

И хотя автор книги завершает главу о немецких основах философского образования Тургенева почти вопросительно: «Нам неизвестно, — пишет он, — читал ли Тургенев работы немецких мыслителей, относящиеся к “еврейскому вопросу”», — но, согласимся в этом с автором, едва ли они могли не привлечь его внимания. И, что любопытно, «заклятый гетеанец», как в шутку называл себя Тургенев, во многом и в бытовом общении со знакомыми евреями следовал миролюбивой тактике своего кумира Гете, а в «еврейском вопросе», скорее, разделял точку зрения Бруно Бауэра, который считал, что эмансипацию нужно всегда начинать с себя. Может быть, конечно, в этом сказывалась либеральная позиция Тургенева, прививка которой была сделана ему на Западе, а может и внутренняя предельная требовательность к себе — «чтобы иметь право себя высказывать», как говорил один из его известных персонажей.

В любом случае вторая глава книги посвящена Тургеневу-либералу. Она погрузит читателя в разные оценки и трактовки знаменитых споров между славянофилами и западниками, которые существуют в науке и публицистике. Герцен, Чаадаев и Аксаковы, Зеньковский, Франк и Бердяев, Гроссман, Walicki, Щукин, Кантор, Фокин и многие другие — разные точки зрения будут представлены в книге, что называется, из первых уст.

Надо сказать, что Уральский выступает в этих главах, как и в книге в целом, скорее, как транслятор известных и авторитетных исследовательских мнений, вкупе с фрагментами мемуарно-публицистического плана, они должны предложить читателю разные траектории в оценке проблемы. Хотя не могу не признать, что иногда в таком многообразии суждений читателю трудно ориентироваться. Но это принцип книги, составленной Марком Уральским на основе профессионального опыта специалистов, — и в этом его, наверное, можно только поддержать.

Читатель углубится в историю русского либерализма и нигилизма, уточнит свои познания в области великих реформ 1860-х годов, чтобы прийти к выводу о том, насколько Тургенев был «русским европейцем» — кстати, удивительная метафора, которая в тургеневской системе координат, наверное, звучит странно, поскольку для писателя «русский» означало «европейский». Скорее, прав был Дмитрий Сергеевич Мережковский, называвший Тургенева просто — «истинным европейцем». Мережковского Уральский тоже цитирует!

Тургенев в оценках современников и потомков — таков титул третьей главы, конечно, широкий и, казалось бы, призванный разве что лишний раз напомнить читателю о непростой истории репутации писателя в России и в Европе. Но это не совсем так, потому что пунктиром просматривается «еврейский вопрос» как часть политической палитры европейского мира и тургеневское к нему отношение, которое, как небезосновательно полагает автор книги, не было острым. Собрав множество суждений о Тургеневе людей разных сословий, мировоззрений, традиций и научных школ, Уральский приходит к выводу о том, что Тургенев как общественный писатель, вероятно, был потеснен Тургеневым «странным», «таинственным», как бы намеренно уходящим от злободневности. И это во многом будет правдой, что, однако, не умоляет в Тургеневе человека социально и идейно неравнодушного. И читатель сам должен разобраться в этом казусе как будто аполитичного писателя, давшего тем не менее имя целому общественному явлению — нигилизму.

Далее Уральский предлагает читателю углубиться в «тургеневскую эпоху», которая «охватывает период царствования четырех русских императоров». Но эпоха есть эпоха — она не сводима к одному человеку, к тому же она рассматривается «в контексте эмансипации европейского еврейства в XIX столетии». Здесь читателю предстоит погрузиться в исторические процессы: автор пишет о Хаскала, об аккультурации евреев, об ассимиляции, о мнениях социалистов на этот счет, о формировании антисемитизма и филосемитизма, о русских контекстах всех этих и смежных процессов, о качелях в политике Российской империи, в том числе по еврейскому вопросу, и проч. Это очень интересный историко-культурный и даже социально-экономический экскурс, без которого трудно понять трансформацию взглядов Тургенева на еврейскую тему, которая его явно все больше и больше интересовала. Это отражено в его творчестве, поскольку от довольно стереотипных ситуаций и оценок в раннем творчестве, например, в «Записках охотника» или в рассказе «Жид» Тургенев приходит к сложным аллегорико-символическим трактовкам еврейской темы, например, в повести «Несчастная», которая названа так, как обычно на Руси именовали каторжных, не спасенных — в этой связи так пронзительно звучит в подтексте история библейской спасенной Сусанны.

У читателя будет повод перечитать, а может быть и открыть для себя тексты Тургенева, связанные еврейской темой. Это особое удовольствие. Вот, например, рассказ «Жид» — вроде бы он, как справедливо и полагает Уральский, находится в поле общих стереотипных представлений о евреях, или юдофобских клише, поскольку его герой вроде как шпион, готовый продать свою дочку-красавицу, да и сам рассказ в названии содержит ксеноним. Но очевидно, что у Тургенева текст получился не простой, что это не столько подражание Гоголю или наоборот спор с ним, и не просто манифест гуманно-либерального плана, призванный обозначить проблему смертной казни, поскольку, как известно, еврея Гиршеля казнят, но рассказ в какой-то мере о непонимании. На уровне отдельных человеческих индивидуальностей, национальностей, законов и даже государств. Рассказ «Жид» — ранний, когда Тургенев еще только искал себя и свою тему в искусстве, но он не может не запомниться, он пробирает до глубины души и оседает там вопросом: почему так, как такое происходит? Возможно, потому, как потом для себя неутешительно поймет Тургенев, что «каждая раса имеет свою мораль». И в этом рассказе — все национальности несовершенны, если не сказать больше. В этой художественной картине Тургенев едва ли не опережает Константина Дмитриевича Кавелина, предостерегающего уже в 1880-е годы Достоевского от якобы абсолютизации морального превосходства той или иной нации в своем знаменитом письме к писателю: «… приписывать целому народу нравственные качества, особливо принадлежа к нему по рождению, воспитанию, всею жизнью и всеми симпатиями, — едва ли можно. Какой же народ не считает себя самым лучшим, самым нравственным в мире? <…> став раз на такую точку зрения, можно, вопреки истине и здравому смыслу, признать целые народы безнравственными, даже преимущественно наклонными к безнравственным поступкам известного рода…» Нет, рассказ Тургенева «Жид» — не стереотипный, он как раз работает со стереотипами и отчасти впервые ставит проблему их разрушения, когда речь идет о правде, которая, по мысли Тургенева, «до известной степени» у каждого своя. И не случайно, как позже укажет Марк Уральский, сами евреи не видели ничего предосудительного или обидного в рассказе Тургенева «Жид», как следует из статьи анонимного автора, опубликованной в русско-еврейском журнале «Еврейское обозрение» за 1884 год.

Достоевский и Тургенев — тема сложнейшая и несущая в себе массу загадок. Проблема писательских коммуникаций всегда интересует вдумчивого читателя, а тут, в книге Марка Уральского, ему предлагается рассмотреть ее через оптику еврейской темы — в перспективе. И много внимания уделяется разным суждениям разных мемуаристов, критиков и ученых о теме «Тургенев vs Достоевский». Отчасти тут можно запутаться неопытному читателю, но тем интереснее путешествовать по этому лабиринту и искать свою дорогу в виде ответа на вопрос, кто же прав в знаменитом споре двух писателей и в разрешении национального вопроса. Он стоял остро не только для Достоевского, всегда публицистически заостренного, что отчасти предопределяет крайние и категоричные высказывания писателя о национальностях, о чем можно как раз прочитать в книге Марка Уральского, но и для Тургенева.

С тем, как Тургенев размышляет на национальную тему, читатель познакомится в следующей главе. Она целиком отдана писателю и его высказываниям, но подкреплена суждениями мемуаристов, критиков, известных исследователей. Оценки их разные, подчас они вступают в противоречия друг с другом, но Марк Уральский честно старается учесть все, ну или почти все. Очевидно, что Тургенева со времен «Записок охотника» и даже раньше интересует русский человек, причем разных социальных и интеллектуальных состояний. Иногда доходит до любопытного отдаления самого писателя от его «русского» героя, как, например, в рассказе «Смерть», безусловно, ударном в цикле «Записок охотника», когда рассказчик-охотник замечает, что «русские люди» умирают «удивительно». Определение «русский» у Тургенева здесь звучит как-то отстраненно, как позже у Льва Толстого в «Войне и мире», когда речь идет о западных, недавно ставших «русскими» территориях. Тургеневу как будто хочется взглянуть на русского человека со стороны (будто он сам не русский, потому что русский как раз скажет «моя», «родная» — о земле, и «наши» — о своих единородцах), демонстрируя не просто физиологическую (научную) оптику, но инонациональную тоже. Не случайно один из его русских героев назван Гамлетом Щигровского уезда, измеряясь тем человеческим содержанием, которое уже знакомо другим европейцам. Вообще можно говорить, что Тургенев в своей художественной антропологии выступает как исследователь национальных характеров, ему важно понять меру и долю своего, психологически, физиологически индивидуального в каждой национальности. Он видит и национальную «диффузию», когда речь идет о «русском немце», например. Но эти сложные, трансферные, как бы мы сейчас сказали, ситуации, ему даются очень тяжело, не случайно подобные задачи в «Записках охотника» для Тургенева остались не завершенными.

Считает ли Тургенев русских «титульной» нацией Российской империи? Нам сейчас кажется, что считает. Так пишут некоторые специалисты, так полагает и автор книги. Вопрос этот едва ли разрешается однозначно, поскольку для Тургенева он едва ли так формулировался в принципе. Он смотрел на всю эту ситуацию как изнутри, даже находясь вне границ империи, так и генетически, шутливо полагая, что если как следует потереть русского, то появится татарин, и в свете этого все разговоры о титульности применительно к Тургеневу схлопываются, как мыльные пузыри. Антропологически и характерологически ему были интересны все, а русский человек казался как раз наименее понятным, особенно это стало ясно со временем, когда Тургенев разрабатывает свои «студии типа» и дополняет, по его словам из письма к Софье Константиновне Брюлловой (Кавелиной), русского человека как новый «документ к развитию человеческой физиономии».

В конце 1870-х годов Тургенев задумывает «Новую повесть», так и не написанную им, рабочие материалы которой свидетельствуют о том, что Тургенев был хорошо знаком с современными генетическими теориями и, вероятно, с расовыми тоже — так что придумывает, как он отчасти шутливо сам пишет Анненкову, свою. Героиня его «Новой повести», например, наполовину русская, а на четверть француженка и итальянка, что вдруг оказывается важно для писателя, ведущего в своих черновиках едва ли не математические расчеты. Но его «теория рас» на самом деле заключалась в другом — в понимании неслиянности, невозможности полной ассимиляции, в сохранении какого-то глубинного отпечатка индивидуальности своих предков в сегодняшней жизни нации. Как позже он скажет в своей знаменитой речи на открытии памятника Александру Сергеевичу Пушкину в Москве, это дорогие каждой нации черты «восприимчивости» к «народной жизни», «народной речи». Согласно Тургеневу, национальные черты не размываются, но могут соединяться с другими, образовывая удивительные человеческие явления. Но Тургенев не написал свою «Новую повесть», хотя все его тексты, особенно после «Отцов и детей» обнаруживают писательский интерес к национальной природе человека. Например, в повести «Вешние воды», которую Гюстав Флобер ценил за близкие именно ему эмоции героя, то есть как будто бы вненациональные, была представлена на самом деле вполне национальная палитра, в которой от Тургенева достается не только русскому человеку, чья природа, по словам Анненкова, «страшно позорна», но и немцам, и французам, да отчасти и итальянцам. Немцы на него тогда страшно обиделись, на что в письме к Людвигу Пичу Тургенев недоумевал: «Господи! Какими вы — все немцы — стали неженками, обидчивыми, как старые девы, после ваших великих успехов! Вы не в состоянии перенести, что я в моей последней повести чуточку вас поцарапал? Но ведь своему родному народу — который я ведь, конечно, люблю — мне случалось наносить и не такие удары! <…> До сих пор я думал, что немцы более спокойны и объективны. Вот я и должен похвалить своих русских. Неужели Вы в самом деле думаете, что я отделал этого жалкого Девриена с его никудышным театром в угоду французам?»

Все это, вероятно, нужно учитывать тогда, когда ведутся размышления о том, каково было отношение Тургенева к «другим», в том числе к евреям. Да, у него была своя «теория рас», ничего общего не имеющая с теориями Прудона и Марра. В ней, видимо, и речи не могло быть о титульности или державности, даже о «пронемецкой симпатии» (это в свете жалоб Пича!) как не могло быть речи и о расовой периферии.

Много интересного найдет для себя читатель в книге Марка Уральского о ближнем круге Тургенева, о семействе Виардо, о границах их свободы в плане суждений о разных национальностях, о мере, такте или их отсутствии в некоторых ситуациях. Все это яркие и живые страницы жизни Тургенева за пределами России.

Самая интересная — заключительная глава, рассказывающая о «Евреях в жизни Ивана Тургенева». Казалось, что вся книга, все предыдущие ее части написаны для нее и объясняют ее. И это действительно во многом так. Оказывается, что в окружении Тургенева было много евреев — литераторов, художников, издателей, ученых, интеллектуалов, меценатов. Людвиг Фридлендер, Пауль Гейзе, Бертольд Ауэрбах, Мориц Гартман, Юлиус Роденберг, Даниэль Гартвиц, Вильгельм Вольфсон, Пауль (Поль) Линдау, Фердинанд Лассаль, Эмма Лазарус, Яков Зильберман, Гораций Гинцбург, Марк Антокольский и др. Отношения Тургенева с Антокольским справедливо занимают значительную часть повествования и обнаруживают как светлые страницы, так и болевые точки в их дружбе. И здесь еще много загадок. Но важно, что в воспоминаниях Марк Антокольский скажет о Тургеневе и его «теории рас», наверное, самые точные слова: «Он не был политиком, но был человеком в полном смысле этого слова. Для него было безразлично, кто протягивал руку и просил помощи — еврей ли, поляк ли, русский ли, добр ли тот человек или преступен — это было просто “милосердие”».

Желаем читателю интересного чтения, новых эмоций, возможно даже, что разрушений стереотипов. Очевидно, что мы еще недостаточно понимаем национальное воображаемое у Тургенева, его личную мысль мы не всегда отделяем от популярного или принятого в то время. Книга Марка Уральского поможет нам остановиться и задуматься о человековедческих наблюдениях русского писателя.

Ирина Беляева

Примечания

1

При этом Шлейермахер был частым и особо желанным гостем «еврейских салонов» Берлина, в которых на рубеже XVIII–XIX вв. обретался цвет интеллектуальной элиты Пруссии, см. об этом в [ЙОНКИС (II)].