Шуньята под соусом демиглас

Мира Тернёва (2024)

Сегодня и всегда на ваших телеэкранах — хитовое реалити-шоу! Не расстраивайтесь, ребятки, режиссер-создатель Майя и вас снимает в эту самую минуту. Просто помните: всё происходящее иллюзорно, а ваша жизнь не более чем фарс на потеху публике. Как и весь предыдущий сезон, с вами Реми, ваш покорный Придурок. В новых выпусках шоу я заключу сделку с Майей и отправлюсь разыскивать Брахмана — человека, способного подарить освобождение. Впрочем, не стоит обольщаться: дружки Майи начнут на меня охоту, да так, что рейтинги подскочат до небес. К счастью, у меня есть любимый нож и группа поддержки: вы, дорогие зрители, а еще голос в голове и заумная Принцесса. Не переключайтесь!

Выпуск седьмой

Чёрные воды

До самого утра меня мучил температурный бред. Я ворочался на кухонном полу — диван пришлось самоотверженно уступить Принцессе — и не мог толком ни заснуть, ни проснуться, барахтался в какой‐то липкой трясине. Камеры ещё эти блядские мешали. Всю ночь мигали, глаза мне мозолили. Две яркие точки, похожие на капельки крови, — я видел их, даже когда зажмуривался и утыкался лицом в подушку. Они расплывались, собирались в лужицы, и весь мой маленький мирок становился истошно-красным. Невыносимо ярким, горячим, как огонь.

В конце концов я не выдержал и вскочил. Мне захотелось швырнуть в камеры чем‐нибудь тяжёлым, чтобы вырубить их на хрен. А ведь они были невидимыми, хорошо замаскированными, вот в чём прикол.

Надо как следует постараться, чтобы их заметить, войти в особое состояние. Напрячь и одновременно расфокусировать внимание, знаете, да? По-хорошему, человек не должен вспоминать о существовании всяких камер, прослушек и прочей фигни, в этом главная фишка шоу. Вы увидите их лишь на пару секунд, если, конечно, сумеете. А потом отвлечётесь, задумаетесь о чём‐то своём, и тогда — бах! — вся аппаратура исчезнет. Вы снова поверите в то, что у вас обычная жизнь. Настоящая, реальная, невымышленная. Другого выбора не будет, привычки всегда одерживают верх над здравым смыслом.

Короче, я веду к тому, что это было странно — всю ночь пялиться на камеры. Мне, может, и хотелось бы, чтобы они пропали, но я видел их так же отчётливо, как собственные пальцы. Одна висела над дверью, вторая — над диванчиком, где спала Принцесса, и я никуда не мог деться от этих пристальных механических взглядов, они сводили меня с ума.

А может, дело было в окровавленном трупе, лежавшем на втором этаже, не знаю. Поводов для беспокойства хватало, сами понимаете. Нет, я не думал, что наш дружочек сейчас встанет, как в фильме про зомби-апокалипсис, и, почёсывая пузо, спустится к холодильнику. Но в самом присутствии смерти чувствовалось что‐то жутковатое.

Мы ведь тоже умрём, я вдруг понял это так ясно, что мне подурнело. Наши сюжетные ветки завершатся. Останутся только картинки на экранах, записи голосов, а нас самих не будет. Лишь бесконечная тишина и пустота — больше ничего.

Не переключайте канал.

Не убавляйте громкость.

Не отводите взгляды.

Дайте нам существовать. Это единственное, о чём я прошу.

— Разум, заполненный проблемами, — сказала Васиштха, — создаёт глупость и заблуждение, которые ведут к невезению и страданию.

Менторским таким тоном сказала, я аж зубами заскрипел.

— Да иди ты на хуй, мудрейшая!

Ну, она и пошла. И я пошёл, только немножко в ином направлении — в общий коридор. Мне хотелось выйти на свежий воздух, охладить голову. Когда долго бродишь по улицам, в конце концов отвыкаешь торчать в четырёх стенах. У тебя развивается что‐то вроде клаустрофобии. Дышать становится нечем, мозги начинают закипать. Ты чувствуешь себя запертым в клетке. Или в аквариуме.

Меня вдруг озарила потрясающая идея. В смысле, великолепно тупая, какая же ещё?

Я вернулся обратно в квартиру. Поднялся на второй этаж, переступил через лежащего на полу Бу и взял аквариум с рыбками — аккуратно, чтобы не расплескать воду.

Всем должно быть хорошо, вообще всем на свете. А рыбкам было плохо, и мне было плохо, это никуда не годилось. Вот выпущу их, подумал я, пусть плавают себе, радуются жизни. Надо же хоть кому‐то испытывать счастье.

Меня шатало из стороны в сторону, ну, вы поняли. Поутру человек всегда особенно ранимый и беззащитный. Ночного наркоза больше нет, ты просыпаешься голым, раскуроченным, а тебе прямо в морду прилетает прекрасный светлый мир. Salut, mon chéri.

— Куда это ты собрался? — голосом бдительного надзирателя спросила Принцесса, когда я спустился. Она стояла в дверях и, скрестив руки на груди, смотрела на меня с недоумением. Как на обнаглевшего полудурка, который решил среди бела дня вынести «Мону Лизу» из Лувра.

— Пойду прогуляюсь.

— С рыбками? Ты ебанутый?

Я не знал, как объяснить ей то, что чувствую. Поэтому на оба вопроса ответил с непривычной для себя спартанской лаконичностью:

— Да.

И, помолчав, добавил:

— Им тесно. Понимаешь?

— О, — тем же бескомпромиссным тоном сказала Принцесса, — ещё как понимаю. — Сделав шаг мне навстречу, она отчеканила: — Ты загоняешь их в парадигму антропоцентризма и приписываешь им собственные чувства. Рыбки олицетворяют твою несвободу, а значит, если их выпустить, тебе полегчает. Кроме того, ты подсознательно хочешь сделать что‐то хорошее, потому что испытываешь моральное давление из-за смерти Бу.

— Да.

Сегодня я был на редкость немногословен. Зато Принцесса, напротив, воодушевилась. Она говорила хлёстко и отрывисто, словно расстреливала меня из невидимого автомата:

— Спиноза считает, что человек стремится к чему‐либо не из-за желания добра. Наоборот, он называет добром всё, чего хочет.

— Да хули ты злая‐то такая с утра пораньше? — вскинулся я, сильнее прижав аквариум к груди, защищая его от нападок Принцессы. Как будто её слова могли пробить тонкие стеклянные стенки, пулями вонзиться в золотистые брюшки рыбок и забрать у них жизни.

Она поджала губы и по-детски обиженно бросила:

— Ты меня не позвал.

— Я не хотел тебя будить!

— А может, ты собирался уйти один? — вкрадчиво предположила Принцесса. — И надеялся, что я не замечу?

Её вопрос штырём вонзился в мою расхристанную душу. Неужели девчуля и вправду решила, что я мог бы свалить втихаря, как последняя крыса, и бросить её здесь? В прекрасной, хотя и не очень тёплой компании с трупом?

— Зайка, хватит нести хуйню, — сказал я, не скрывая досады. — И без тебя тошно. Пошли уже, у меня руки отваливаются.

Она помолчала, обдумывая заманчивое предложение, и с глубокомысленной серьёзностью спросила:

— А что будем делать с Бу?

— Расфасуем его по пакетам и бросим в пруд, — на ходу отозвался я, вспомнив наш недавний разговор.

— Никакого уважения к планете, — фыркнула Принцесса. — Зачем в пакетах‐то?

— В биоразлагаемых, детка.

— Не вариант. В процессе распада образуется микропластик, который отравляет воздух и воду.

— Fort bien^[29]. Пусть планета тоже сдохнет.

Меня всегда вдохновляли пессимистичные фантазии о конце света. Есть в них сладостное эгоистическое успокоение. Умрёшь не только ты, умрут вообще все, ну здорово же, если посудить. Никто не останется в одиночестве, некому будет переживать потерю.

А у лифта нас встретила Нихиль. Она лежала на спине, вытянув лапы, выставив на всеобщее обозрение толстое пушистое пузо. И смотрела на мир томным похотливым взглядом порноактрисы.

— Ни стыда ни совести, — сказал я. — Ну и что с тобой делать?

— Придётся взять её с собой, — тяжко вздохнула Принцесса, стараясь изобразить неудовольствие. Но получалось плохо: кривить душой она не умела. Притворство — это штука, которой учишься всю жизнь, а девчуля, при всей её мозговитости, мало смыслила в хитросплетениях социальных игр. Интуиции недоставало. И опыта.

Я сделал умный вид и голосом строгого воспитателя заявил:

— Тебе больше всех надо — ты и тащи.

Нет, не думайте, что у меня окончательно поехала крыша. Я, конечно, разъебай, но не до такой степени, чтобы брать кошку в поход по всяким злачным местам. Условия мои были просты и однозначны: Нихиль идёт с нами только до тех пор, пока на пути не встретится какой‐нибудь приют. Отдадим её в сердобольные руки волонтёров, это самый разумный вариант.

Ну да, я так и сказал: «сердобольные руки».

— Это примерно как «душевный член»? — не преминула съязвить Принцесса, толкая подъездную дверь и пропуская кошку вперёд.

— Не придирайся к словам, зануда.

Солнце на мгновение ослепило меня, яркое, золотое, по-утреннему ласковое. Оно ещё не раскалило воздух, не покрыло город коростой жары, и всё вокруг: дома, тенты придорожных кафешек, деревья — казалось прохладным, чистым и умиротворённым. Тоска моя потихоньку таяла, и сердце становилось лёгким, будто воздушный шарик.

Наверное, что‐то похожее чувствует человек, когда умирает, подумал я. Но это была светлая такая, знаете, спокойная мысль. Вот Бу больше нет, и нас не будет, ну и заебись.

Оставалось только рыбкам хорошо сделать, чтобы не мучились в этой своей банке. Ха-ха, двусмысленно прозвучало, да? Но я вообще‐то не имел в виду, что их надо убивать. Моё дело маленькое: брошу рыбок в воду, а там пускай сами разбираются, хотят они жить или нет.

Впрочем, что‐то мне подсказывало, что у них тоже были склонности к суициду, как у хозяина. Откуда нам знать наверняка, есть ли у рыб сознание? Может, там целый мир, фантазии какие‐нибудь, мечты о блестящем остром крючке и сковородке, а люди даже не в курсе. Приходят такие с удочками и не слышат криков, раздающихся в воде: «Пожалуйста, выбери меня! Сил уже нет никаких, плавники болят, жена опять беременна, говорит, у нас будут дети, а я предыдущих ещё не доел».

Я думал об этом всю дорогу, пока мы шли до ближайшего пруда, но вслух не признавался: мне казалось, Принцесса не поймёт. Для неё всё должно было быть логично, обосновано, как в учебнике: пока не доказано, не ебёт, что сказано.

Прудик, кстати, был красивым, с тёмной, почти чёрной водой. Казалось, туда упало ночное небо, и россыпь звёзд, скользивших по поверхности, стала серебристыми бликами. Мне вдруг вспомнились слова Васиштхи — про разум, который не знает волнений, потому что спокоен, как тихая гладь.

Я устыдился своей несдержанности и сказал:

— Прости меня.

— За что? — удивлённо отозвалась Принцесса, и я понял, что произнёс это вслух. Но не стал признавать оплошность, только пожал плечами:

— Да за всё.

Извиниться никогда не бывает лишним, правда? Особенно если у тебя мерзопакостный характер, и ты по сто раз на дню ругаешься со всеми, в том числе с собственной шизофренией.

Принцесса вскинула бровь.

— Ладно. Я прощу тебя, если ты дашь мне выпустить рыбок.

— Бери, — согласился я, протянув ей аквариум. — Только смотри не урони. А то будет обидно, такая нелепая смерть, во второй раз я этого не переживу.

— Смерть не бывает нелепой, — с обыденным философским бесстрастием заявила Принцесса. — Она всегда одинаковая. Тебя может размазать асфальтоукладчик или взорвать какой‐нибудь фанатик, с точки зрения умирающего разницы нет.

Подумав, я хмыкнул:

— Ну как же? Ты можешь подыхать медленно и мучительно, а можешь ничего не почувствовать. Разница всё‐таки есть.

И почему, интересно, мы опять об этом заговорили? Неужели не существует других тем для беседы?

Можно, например, обсудить экологические катастрофы.

Можно выяснить, почему стремление познать мир в итоге привело людей к изобретению атомной бомбы.

Можно поболтать о религии, о всяких богах и ритуальных убийствах.

Блядь, да что ж такое?!

— Это не смерть, — сказала Принцесса, опустившись на корточки, — а то, что к ней подводит. Неважно, какова причина, результат для всех один.

И погрузила аквариум в толщу воды. Густо-чёрная, как смола, она подхватила рыбок и на несколько секунд вспыхнула огнём. А потом три искры, сверкнув в солнечных лучах, погасли, растворились, как будто их никогда и не было. По поверхности пруда прошла лёгкая рябь, исказившая блики, после чего всё снова стихло.

Рыбки уплыли в глубину, и мы не могли их разглядеть. Мне снова сделалось невыносимо грустно, навалилось тяжкое ощущение утраты. Я знал, что больше их не увижу, они скрылись навсегда в далёкой беспросветной темноте. Можно сказать, в каком‐то смысле перестали существовать — для нас.

Но ведь это было очень правильно, естественно. Красивые, свободные, недосягаемые создания, они не принадлежали никому, только самим себе. Не знали ни печалей, ни радостей — лишь безмятежность ледяной воды.

А мы? Что оставалось нам?

То же самое, если посудить.

Примечания

29

Очень хорошо (фр.)