В тени больших вишневых деревьев

Михаил Леонидович Прядухин

Книга рассказывает о войне в Афганистане глазами рядового срочной службы, простого парня, волею судьбы попавшего туда. О том, как он столкнулся с реальностью войны, и как его наивный детский мир рухнул, столкнувшись с ней.

Глава IV

Как только ушли разведчики, Сергей, тут-же отключился, хотя казалось, спать совершенно не хотел, но огромное количество выпитой бражки, хоть и не опьянило его разум, но зато выключило, как будто, кто-то в мозгу дёрнул за не видимый рубильник. Все попытки алкоголя пробиться вглубь сознания Сергея, были безуспешны — нейроны, скованные стрессом, держали мертвую, круговую оборону. По мере усвоения веселящего напитка, с каждой минутой, концентрация спирта в крови увеличивалась, и дойдя до критических показателей, алкоголь, просто чисто физиологически, подавил всякую активность мозга. Что то подобное стало происходить и во внешнем мире, и в сознание Пожидаева, кто-то настойчиво стал пытаться проникнуть, только это уже была не бражка…

Где-то с неделю назад, зампотыл, приказал хранить хлеб в подсобке у Сергея, т.к. хлеборезка часто подвергалась разграблению нарядом по столовой. Как обычно, в пять утра, привезли хлеб из 101 полка, где была своя хлебопекарня, и который находился в пяти километрах от 12-го Гвардейского. Прапорщик Гуляев, на автомате, постучался в подсобку, зная, что там спит Пожидаев. В ответ на первый стук — тишина. Тогда, прапорщик, постучал более настойчиво по двери, косточками пальцев — глухо. В третье попытке, разбудить повара, были уже удары кулаком, в сопровождении негромких выкриков: «Серега вставай! Серый проснись! Открой дверь!» — безмолвие. Четвертый приступ двери, был в виде долбежки её яловым сапогом, кулаками и криками: «Рядовой Пожидаев подъем! Встать! Открой падла!» — тишь да гладь. На пятой попытке, Гуляев вообще озверел, и даже не от того, что сильно хотел спать, т.к. всю ночь прождал в очереди за хлебом, а из-за того, что какой-то чижара, спокойно дрых в коморке, а он, целый прапорщик, заместитель начальника столовой, вынужден тут плясать, возле закрытой двери. Гуляев дубасил по двери рукоятью пистолета, руками и ногами, вопя проклятия и угрозы, призывая в свидетели двух, рядом стоящих солдат, утверждая, что он, все же, откроет подсобку, и убьет Пожидаева, пристрелит как собаку…

Дверь звенела, трещала, стонала, и даже порой казалось как-то поскуливала, но стоически держала натиск взбешенного прапорщика. Но вдруг, она стала издавать какие то свои звуки: из ее недр четко прозвучал щелчок, потом другой, потом, скрипнув петлями, она открылась…

Гуляев было ринулся во внутрь, и уже наклонил корпус вперед, но вместо этого, он мгновенно отскочил в сторону. Два солдата, с лотками хлеба в руках, наблюдавшие во все глаза за штурмом двери, увидели, как из открывшегося проема вырвалась струя светло-бежевой жидкости, затем, показалась голова Пожидаева, и из нее опять вылетел фонтан, заливая бетонный пол коридора. Следом, повар показался полностью, и даже не нагибаясь, продолжая стоять, под давлением, струей, он изрыгал из себя чистую бражку, о чем свидетельствовал жесткий запах, моментально распространившийся по коридору. Прапорщик, переждав «извержение Везувия», подскочил к Сергею, и со всего маху ударил его в лицо, тот, обратно залетел в коморку, и упав навзничь, тотчас, опять отключился — алкоголь снова взял верх над его сознанием.

— Ну сучара, погоди у меня, — прошипел Гуляев, глядя на спящего Пожидаева. Потом добавил, — заходите, ставьте лотки, а этого положите на кровать. Дождавшись, когда разгрузят весь хлеб, Гуляев закрыл многострадальную дверь подсобки, и зашагал в сторону офицерских модулей, прямо к зампотылу Фурса, пока, «птичка не вылетела из клетки».

Сорвавшись со своей лавочки, где густой аромат цветущих деревьев, только что, наполнял сердце Сергея радостью, он, понесся во весь дух, по каким-то дебрям, кто-то страшный, неведомый, огромный гнался за ним. Он чувствовал на своем затылке его смердящее, теплое дыхание, и как бы он не старался, а оторваться от преследователя никак не мог. Вдруг, дебри еще больше сгустились, ветки стали больно хлестать его по щекам. Сергей пытался защитить свое лицо руками, но жесткие прутья, корявых деревьев, какого-то заколдованного леса, таинственным образом, проходили сквозь блоки, и били все сильней и больней, сильней и больней, сильней и,… он проснулся, открыв глаза…

Над ним стоял подполковник Фурса, и отвешивал ему пощечины, пытаясь разбудить, а когда увидел, что Сергей открыл глаза проорал:

— Встать! На губе сгною! Встать!

Пожидаев еще не несколько секунд не понимал, что происходит. Осознав, попытался вскочить на ноги, но его так мотнуло, что он тут-же завалился на стену. В это же миг, оттолкнувшись от нее, и все же поймав равновесие, Сергей постарался встать в стойку «смирно». Подсобка кружила хороводы из кастрюль, коробок, мешков и хлеба, и в этой пляске мелькало усатое лицо зампотыла. Потом, эти «усы» стали рявкать семиэтажные маты и угрозы, потрясая перед лицом Сергея солдатским, 12-ти литровым термосом, в котором хлюпались остатки бражки. Это был первый, но далеко не последний «залет» Пожидаева.

* * *

Опять мелькнула знакомая тень в посудомойке, когда Пожидаев проходил мимо нее, и он, войдя в подсобку, спросил Игоря:

— Вы что, отходы не выносили?

— А что? Завтра с утра вынесем, неохота по начухе с ними шарахаться, пока дойдешь до арыка, все ноги себе переломаешь. А что случилось?

— Да ничего, снова «Козленок» парашничает*. Я ему уже говорил, чтоб приходил вечером ко мне, всегда найду что пожрать, а он за свое. Вкуснее, что ли, эти помои? — ответил Сергей, и уселся на стеллаж.

— Взрывайте*, я сейчас, — сказал Алехин, протягивая Пожидаеву косяк, и выбежал из подсобки.

Не успел Сергей передать сигарету с гашишем Гере, как на пороге коморки появился Игорь, таща за шиворот тощего, высокого парня, в потрепанном, грязном бушлате, в засаленных штанах, и в облезлой зимней шапке. Руки у него были черны и покрыты коростами. Лицо было очень худое и изнеможденное, на котором хлопали, длинными ресницами, огромные глаза, их разделял классический, греческий нос. Было понятно, что если б его отмыть, и откормить, стерев с лица испуг, то он был бы красив собою. Но сейчас, Андрей Козлов, по кличке «Козленок», представлял из себя жалкое зрелище, добавляя к нему, печальный тон какого-то писка, который он издавал, когда его тянул Алехин.

— Козленок, я тебе говорил, чтоб ты не лазил по параше или нет!? — на повышенном тоне, с раздражением, спросил его Сергей, передовая косяк Героину.

Но Андрей молчал, и только затравлено озирался на стоящего сбоку Игоря, ожидая получить от него удар. Алехин дернулся, эмитируя удар — Козлов, пригнув голову, подставил руку, как-то весь изогнулся, скукожился, став в два раза меньше, и издал какой-то грудной, жалобный, не то стон, не то крик, который действительно был похож на блеянье козленка.

— Да не трогай его Игорек, а то помрет еще сейчас, — сказал Сергей.

— Да нахрен он мне нужен, руки марать. Козленок, зачем парашу жрешь? Что вкусно?

Андрей продолжал молчать, он лишь только начал интенсивно чесать в районе пояса. Это не ушло от взора Героина, и он, отдавая дымящую сизым дымом наркотика сигарету Алехину, сказал:

— Да у него бэтээры*, он весь чухается.

Игорь, стоящий рядом с Козловым, брезгливо поморщился, и отошел на метр от него спросив:

— Козленок, а когда ты в последний раз мылся или стирался? Что-то от тебя бахчит* не по детски.

В ответ было стабильное молчание, лишь только Андрей стал чаще испуганно озираться на всех, в его обреченных глазах было написано: его будут бить, по любому, это всего лишь, вопрос времени.

— Слушайте, а давайте его помоем, заведем прям в посудомойку, и со шланга. Вода хоть и холодная, но ничего, надо же хоть раз в год мыться, — предложил Пожидаев, принимая косяк. — Козленок, а когда тебе домой? — продолжил он.

— Через четыре месяца, — наконец-то заговорив, ответил Андрей, и его голос оказался неожиданно приятным, вовсе не соответствующий только-что услышанному «блеянью».

— Нифига себе. Да ты дедушка? Ну вот, как раз на четыре месяца хватит, а перед дембелем, подойдешь ко мне, я тебя еще раз со шланга окачу. Давай, пойдем в посудомойку, я не шучу, — сказал Сергей, и свиснув догорающей пяткой косяка* добавил, — если не хочешь получить пиз… ей, то пойдем.

Козлов развернулся, и направился в сторону посудомойки. Он шел как вол на убой, его опущенные плечи и голова, его походка, говорили о том, что всякая воля у этого человека, уже давно сломлена, всякое достоинство, раздавлено страхом быть избитым, что он движим животным инстинктом самосохранения: хоть что — лишь бы не били. За ним, подтрунивая его, последовали разведчики вместе с Пожидаевым.

— Раздевайся, — скомандовал Героин, — только вещи свои складывай вот на тот железный стол, потом помоешь его.

Козлов, даже ни разу не возразив, стал раздеваться. Под ветхим бушлатом, оказалась засаленная, как и штаны, гимнастерка, подворотничок отсутствовал. Естественно, пацаны начали комментировать увиденное, чтоб от человеческого достоинства не осталось и следа. Они, конечно, не понимали, что этими словами, добивают те остатки человека, которые, еще тогда теплились в душе у Андрея.

— Вот, а я уж боялся, что под бушлатом будет чистая ХБшка. Теперь вижу — комплект. Жаль здесь рыбу ловить не где, а то где червей копать я уже знаю, — саркастически улыбаясь сказал Героин. Этой фразой, как он и ожидал, Сарычев вызвал взрыв смеха у своих товарищей, которые, подогретые гашишем, только и ждали каких нибуть острот, чтоб поржать.

Под гимнастеркой, было теплое зимнее белье, серого, местами черного цвета. То тут, то там, на нем были задубелые, бурые пятна.

— А это, что? С расстрелянного товарища снял? — продолжая издеваться, удивленно-вопросительно, спросил Гера…. И опять взрыв смеха.

— Да нет Героин, это на случай, если на червя рыба брать не будет, то тут опарышей можешь накопать, — отдышавшись от смеха, вставил свои две копейки Пожидаев, чем вызвал новую волну истерического хохота.

Тем временем, Козлов, молча, с опущенной головой, продолжал раздеваться, и сняв нательную рубаху, он оголил свой торс. Мальчишки непроизвольно отступили на шаг назад, и прекратили смеяться. На исхудалом теле, на котором можно было пересчитать все ребра, повсюду были синяки и кровоподтеки, но не это оттолкнуло пацанов, а зияющие язвы, в районе пояса и подмышек, кишащие бельевыми вшами.

— Твою мать, не хватало еще от Козлика бэтээров подцепить. Может зря мы все это затеяли, пусть трясёт горбом отсюда, а? — разочарованно спросил Игорь. — Я его блин за шиворот брал, — и он брезгливо стал вытирать руку тряпкой, которую взял со стола.

— Нет, продолжим, ты просто близко не походи, — ответил Гера, и добавил, — снимай сапоги и штаны. — Козлов, было хотел присесть, чтоб снять сапоги, но Сарычев выкрикнул — Стоять!

Балансируя на одной ноге Андрей стащил первый сапог.

— Да ты охренел Козлик! — подняв брови, скорее выражая свое удивление, чем претензию выдохнул Пожидаев.

Дело в том, что когда Козлов снял сапог, особой, визуальной, разницы не было — нога была абсолютно черная. Вернее не вся нога, а та часть ноги, где заканчивались галифе — ступня и лодыжка. Портянка на ней почему то отсутствовала.

— А ну снимай второй сапог, — рассматривая ногу, в приказной форме, добавил Сергей.

Вторая нога была такая же. А когда Козлов снял галифе, обнаружилось, что подштанников, как и трусов, на нем нет, и он оказался абсолютно голым. Рассматривая его, пацаны неприязненно кривили губы: голени все в кровавых ссадинах — результат ударов сапогами по кости, в районе паха, также, зияли язвы, по котором бегали потревоженные бельевые вши.

— А как ты спишь в роте Козлик? — удивленно спросил Пожидаев. — Как тебя пускают в палатку?

— Да никак, — вместо Андрея ответил Героин. — Его уже давно не пускают в роту, даже на разводах его нет. Он с утра до вечера на вещевом складе уголь колет, разгружает, перебирает, а где спит, хрен его знает.

— Козлик, где ты спишь? — заинтересовался Сергей. Андрей молчал, опустив голову.

— Козлик где ты спишь? Ты что оглох? — повторил он. Тишина.

— Ты что сука, терпение мое испытываешь? — не унимался обкуренный повар.

Но Козлов продолжал молчать, он лишь прикрыл свои гениталии руками, стесняясь своей наготы, и очевидно, ожидая удара в эту область. Не понимали разведчики, вместе с поваром, что никакие побои не заставят Андрея сказать, где то место, тот островок, в котором он прячется от равнодушных офицеров, от жестоких солдат, от человеческой злобы, издевательств, глумления, садизма, боли… Конечно же, в его убежище не было белых, больших вишневых деревьев, не было шумной компании, беспричинно радующейся своей молодости и беззаботности. На его островке было одиночество, холод и голод, но нем его никто не унижал, никто не бил…

— Ну урод! — выкрикнул Сергей, и подскочив к Козлову ударил его в тощую грудь…

Одновременно, с глухим звуком, от удара, Андрей издал короткий стон, и тут же, накрыл свою худую грудь, двумя руками, похожими на плети. Пожидаев отступил на два шага, и замер… В момент, когда он бил Козлова, их глаза встретились, и Сергей, за это сотую доли секунды, увидел в этих больших глазах, с длинными ресницами, столько человеческой боли и страдания, что ему стало как-то не по себе. Это чувство начало бродить в его душе, обращаясь к его состраданию, которое спряталось под опьянением от гашиша, под напускной бравадой, под неписанным законом 12-го Гвардейского полка: «Бей кого не попадя, чтоб тебя уважали».

Это был первый и последний раз, когда Сергей ударил «чмошника»*, да и в последствии, будучи дедушкой, он, ни разу не поднял руки на чижика. Эти огромный глаза, с бездонной человеческой болью, которые безмолвно молили о пощаде так, что никакие слова не могут это выразить, будут потом, долгое время сниться Пожидаеву, вместе с караульном Анзуром и «Дребезжащим».

— Ты что Козлик молчишь, хочешь чтоб я тебя хлопнул? — видя, как почему-то повар смутился, вмешался Игорь. — Если я приложу, в лучшем случае, в груз 300 превратишься, ну, а если карта хреново ляжет, то — в 200.

— Да ладно Игорек, хрен с ним, какая разница, в конце концов, где у него берлога, — борясь с неведомым чувством, вступился за Козлова Сергей. — Давай ополоснем его, сейчас я мыло хозяйственное принесу, а вы пока шланг на кран наденьте.

Когда Гера мыл Козлова со шланга, то Пожидаев, смотря как тот покорно стоит под струей холодной воды, чувствовал, как и прежде, к нему отвращение, но это к этому чувству начала примешиваться жалость и сожаление того, что зря все это он затеял, а больше всего, его угнетало то, что он его ударил. Вместе с мылом, Сергей принес простынь, и новое нательное белье, правда летнее, наверное, подсознательно, он хотел откупиться за свой поступок. Кинув Андрею это, Пожидаев, в приказном тоне, произнес:

— Простыней вытрешься, потом можешь порвать себе ее на портянки, и нательное одень которое я принес, а свое выкинь.

Андрей покорно сделал как сказал ему повар, и когда одевал засаленное ХБ, то с внутреннего кармана, выпало довольно красивое, кожаное портмоне. Ни ожидая такого увидеть, разведчики, с Сергеем, вылупили глаза на него, а Героин, свиснув произнес:

— Нифига себе, а ну дай посмотреть, — и протянул руку. Но Андрей, подняв кошелек, прижал его к груди, как что-то очень драгоценное для него, смотря на пацанов загнанными, запуганными глазами, которые оставались такими же большими, красивыми, с длинными ресницами. В этом было какое-то несоответствие — физической красоты и духовного уродство, дисгармония, какая-то фальшь происходящего…

— Да не бойся, я посмотрю и отдам, — настаивал Гера, приближаясь к Козлову. Но тот, продолжал прижимать портмоне к груди, при этом отступая назад. — Дай посмотрю, — еще раз повторил разведчик, и в эту же секунду схватив Андрея за запястье, резко вывернул его: бумажник упал, Козлов вскрикнул от боли. Моментально, Героин толкнул его, и тот, растянулся на мокром бетонном полу,… разведчик поднял кошелек…

— Отдай пожалуйста, — вставая запричитал Козлов.

— Козлик, посмотрю отдам, а если подойдешь на расстояние вытянутой руки, то получишь по своим козлиным рогам, — и Сарычев стал рассматривать содержимое портмоне. Андрей, в это время, на безопасном расстоянии, не замолкая, ни на секунду, умолял вернуть бумажник.

— Нифига себе, вы только посмотрите, пацаны! — удивленно-восторженно выпалил Гера, и Сергей, с Игорем, заинтересовавшись, подошли к нему. Героин держал в руках несколько фото, на которых была очень красивая, белокурая девушка.

— Вот это номер, Козлик, кто эта нимфа? — спросил Игорь, но Андрей, как будто не слышал его вопроса, и продолжал просить, чтоб ему отдали кошелек. Тут Гера перевернул фото и прочитал: «Моему герою».

— Ого, — только смог вымолвить разведчик, и тут же прочитал надпись на другом фото: «Жду, люблю», потом на следующем: «Осталось 163 дня, но уже завтра будет 162»… Все остальные фотографии были подписаны примерно также. Дочитав Героин спросил Андрея:

— А она не в курсе, что ты по ночам, как собака, парашу жрешь? Что живешь в норе как мышь? Надо ее курсонуть, о твоем «героизме». А ну ка, тут куча писем, и адресок обратный наверное есть, — добавил Сарычев вытаскивая из бумажника аккуратно сложенные письма. Но вместо того, чтоб прочитать обратный адрес, он достал письмо, и стал читать его в слух: «Здравствуй, мой единственный, мой самый дорогой человек на свете…»

Тут Андрей перестал умолять, сел на корточки, закрыл лицо руками, и заплакал…

Героин прочитал еще пару строк и осекся…

— Ладно, Козлик, на забери свое хозяйство, — и он подошел к нему, тыча в закрытое лицо, портмоне, с вытащенным из него фото и письмами. Но Андрей рук не убирал от своего лица, а только еще сильней заплакал, содрогаясь всем своим исхудалым телом. Разведчик еще постоял так несколько секунд, и бросив бумажник вместе с письмами и фото на стол, отошел в сторону.

А гвардии рядовой, Андрей Козлов уже повалился на спину, и продолжая закрывать свое лицо руками, рыдал все сильней и сильней. Разведчики, вместе с поваром, молча смотрели на него, а он все увеличивал «обороты», и наконец, у него началась истерика. Андрей перестал издавать звуки, убрал руки с лица, и начал колотить ими по бетонному полу, открывая рот, подобно рыбе выкинутой на берег… Так продолжалось секунд 15—20, потом, с его уст сорвался крик:

— А-а-а-а!, Не хочу, не хочу! Не могу больше! А-а-а-а! Как я устал,… убейте меня, не хочу больше жить!…

— Да ладно Козлик перестань, упокойся, никто не напишет никуда, — буркнул Игорь.

— Козлик заткнись, возьми себя в руки, а то я в натуре тебя пристрелю, — добавил Героин.

Но Андрей не слышал их, он бился в истерике, как в агонии, уже лежа на животе, продолжая стучать кулаками по бетону, прося своих мучителей прикончить его. Пацаны постояли еще с пару минут, и Пожидаев предложил:

— Ладно, пойдем в подсобку, свернем стингер, по ходу это на долго, — и развернувшись пошел по направлению коморки. За ним молча последовали разведчики.

Прямо в сердце — это был контрольный выстрел, в самую душу Андрея. То святое, чистое, светлое, во всем этом мраке, окружающем его, было только что растоптано и поругано. То, ради чего он все это переносил, перестало существовать, его лавочка, укрытая тенью больших вишневых деревьев — была сожжена… Душу Андрея Козлова, наполнила холодная тьма, страх, безысходность…

Еще минут пять, пацаны слышали крики, доносящиеся с посудомойки, потом, все стихло. Когда они докурили гашиш, Пожидаев, еле шевеля языком в пересохшем рту, с трудом, вымолвил:

— Пойду, посмотрю, что там, — и взяв банку сгухи, и банку тушёнки, пошел в посудомойку. Козлов, всхлипывая, одевал бушлат, при этом он весь трясся.

— На, похаваешь, — протянул Сергей ему банки, но Андрей отвернулся, взял шапку со стола, и направился в выходу. Тут, Пожидаев увидел в мусорном бачке бумажник, и разорванные в мелкие клочья письма и фотографии.

— Ты что Козлик, обалдел? Нафига ты это сделал?! — удивленно спросил Сергей, но Андрей молча шел к выходу. — Стой Козлик, кому говорят стой! — вдогон начал кричать Сергей, но Андрей, уже не слушался, и продолжал идти. Пожидаев услышал как хлопнула входная дверь, потом все стихло…

Он глянул еще раз на мусорный бак, с порванными фотографиями и письмами, подошел к нему, достал портмоне, подумав: «Вот ништяк, мне как раз бумажник нужен, а то таскаю все свои документы в кулечке. Надо только будет его бензином хорошо обработать, чтоб бэтээров не подхватить». Далее, взял швабру, брезгливо морщась, скинул со стола, в мусорный бак, нательную рубаху и простынь…

Через четыре дня, на вещевом складе, где возвышались кучи угля, был найден окоченелый труп Андрея Козлова — он просто замерз. Одет Андрей был в новое, летнее нательное белье, а ХБ, сапоги и бушлат, нашли на другой стороне кучи с углем. Так никто и не узнал, где, все же, он прятался. Сергей, все пытался докопаться, сколько дней он там пролежал? Но толком, так ничего и не узнал. Его, почему-то, очень сильно беспокоило, в ту ли ночь он замерз или нет?…

Потом, по прошествии времени, Сергей понял, когда, в очередной раз, ему снились огромные, красивые глаза, с длинными ресницами, безмолвно молящие о пощаде, что не важно, в какой день замерз Андрей Козлов. Ведь контрольной выстрел, был произведен, там, на посудомойке. Нет, не духами, а тремя обкуренными чижами, так, ради хохмы, от нечего делать…

Много еще Пожидаев, идя по жизни, сделает, неправильных, плохих поступков, о которых потом будет сожалеть, но этот, хотя уже прошло тридцать лет с тех пор, всегда вызывает в нем наиболее острое желание отмотать все назад. Но время вспять не повернешь, и история не знает сослагательных наклонений, и когда, часто по неведомым причинам, в его голове возникают огромные глаза, то им вторит, давно ставшей хронической, тихая, тупая боль в его сердце…

А бумажник Андрея, Сергей, зачем-то, носил еще много, много лет. Портмоне, от времени, истрепывалось, но он, упорно чинил его, подклеивая и подшивая, хотя давно мог купить себе новый…. Но потом, все же, проносив его лет пятнадцать, Сергей потерял его. Но как, и при каких обстоятельствах, Пожидаев не имел понятия — бумажник, как в воду канул…

* * *

С еще одним, подобным «выстрелом», Серей столкнулся уже дома. Только в этот раз, не он «жал на курок», но «произведен» он тоже был там, в далеком Афганистане, смертельно ранив его знакомого, и «пуля», засевшая в сердце, убила его через несколько лет…

В военкомате, войдя в кабинет, который ему указали, Пожидаев столкнулся, нос к носу, со своим старым знакомым, которого знал еще с детства. Тот, получал юбилейную медаль: «70 лет Вооружённых сил СССР», за которой, в общем то, Серега и приперся туда.

— Привет, Толик! Ты что, тоже там был!? — радостно воскликнул Сергей, протягивая руку для приветствия. Но Хмырь — такая кличка была у Толика с детства, особо не обрадовался, и как-то вяло ответил, пожимая протянутую руку:

— Привет, да был.

— А где? — на той же пафосной ноте, продолжил Пожидаев.

— В Шинданте, — все также вяло и сухо, ответил Толик.

— Да ладно, я там в госпитале лежал, да и так, покуда был поваром, много раз ездил на продуктовые склады. (В Шинданте дислоцировалась 5-я Гвардейская мотострелковая дивизия, одним из ее полков был — 12-й Гвардейский мотострелковый). А я в Герате служил, в начале поваром, потом в пехоте. А ты кем?

— В артиллерии, ну ладно, мне надо идти, — и Толик, как то пряча глаза, начал протискиваться к двери, проход к которой перегородил Пожидаев.

— Да ты что Хмырь, подожди меня, сейчас я медаль получу, пойдем в парк, пива для рывка хряпнем. Но Толик, совсем смутившись, начал что то бубнить себе под нос, продолжая протискиваться к двери, отстраняя с прохода Сергея. Пожидаев, опешив, от такого поведения, взял за руку Толика, и слегка дернув за нее спросил:

— Хмырь, да ты что? Что с тобой? — заглядывая ему в глаза.

Но Толик, окончательно оттиснув Пожидаева от двери, выскользнул в коридор, и спешно пошел по нему к выходу. Что-то знакомое показалось Сергею в его походке: незаметная, украдкая, и в то же время быстрая, где-то такое он уже видел. Это неприятно потеребило его душу, и он, задумчиво, еще некоторое время смотрел вслед Хмырю, который уже давно исчез из виду…

Динская, относительно небольшая станица, и сверстники, проживающие в ней, как правило, тогда в далеком 1988г, знали друг друга, если не по имени, то визуально, точно. Сергей, по возвращении из Афганистана, вел достаточно бурную жизнь, прожигая молодость, тасовался на всевозможный движухах, посещая разные компании, и отвисая на разных блатхатах, но Толика, Пожидаев не встречал нигде. Когда он спрашивал о нем, никто не знал где он, и никто его не видел.

Шло время, Сергей забыл про Хмыря совсем, тем более, что он был ему просто знакомый из детства. Где-то лет через шесть или семь, с тех пор как Пожидаев вернулся из армии, он, собрав разный мусор из дома, и загрузив его в машину, повез его на свалку, которая была сразу за станицей. Подъехав к ней, он стал выгружать мусор, к нему, как обычно, подбежали ее жители, и сразу же начали перебирать выбрасываемый им хлам. Среди них мелькнуло знакомое лицо. Сергей внимательно всмотрелся в закопчённое, загорелое, худое лицо, и тут-же узнал Толика.

— Хмырь, это ты? — задал он нелепый вопрос, еще не веря увиденному.

— Да, я, — ответил тот.

— А что ты тут делаешь? — еще большую нелепость спросил Пожидаев.

Но Толик, не ответил, и перестав рыться в мусоре, быстро зашагав вглубь свалки. Сергей молча смотрел ему в след… И опять, что-то неуловимо-знакомое, он увидел в быстрой, и в тоже время неприметной походке Толика,… и тут его осенило: точно также, шел Андрей Козлов, тогда, по коридору в столовой…

А примерно через полгода, Пожидаев узнал, что Толик умер, выпив на свалке какую-то гадость — чей-то «выстрел», из далекого Афганистана, все же достиг своей цели, просто «пуля» была «замедленного действия»…

* * *

*Парашничать — есть пищу низкого качества, испорченную или отходы (сленг)

*Взрывать — прикуривать сигарету с наркотиком.

*Бэтээры — бельевые вши.

*Бахчит — воняет

*Пяткой косяка — остаток сигареты, набитой гашишем.

*Чмошник — морально и физически униженный солдат