Я выбираю солнце

Надежда Волкова (2020)

История юной художницы Златы Воронковой начинается в Москве середины восьмидесятых. Девочка ещё не догадывается, что такой простой и понятный мир может рухнуть в одночасье. Под его обломками останутся честолюбивые планы, доверие к близким и первая любовь. С подслушанной семейной тайны начинается череда непоправимых ошибок. Стремительное взросление выпадает на неразбериху девяностых и приводит к трагедии. Почему чёрное и белое вдруг поменялись местами? Как с этим жить? Кто виноват, что мечтам не удалось сбыться? Ответы на эти вопросы Злата ищет всю жизнь.

Глава шестая

Экзамены за седьмой класс Злата сдала «на ура», не уделяя им особого внимания. Краснопресненская художественная школа, в которую когда-то не прошла по конкурсу, теперь сама приглашала пополнить ряды юных дарований. Помимо этого, две её картины приобрёл коммерческий банк, в то время они вырастали как сорняки, и она поставила себе задачу: за лето писать как можно больше и заработать денег. Амбиции обуревали здоровые и честолюбивые — после окончания школы поступить в институт имени Сурикова.

На такой мажорной ноте Злата собрала пожитки, по традиции перебирались на лето в деревню. Папа должен был поменять баксы, он приносил их в пухленьких конвертах, даже маленький сейф купил. Прятал туда и говорил радостно: «на жизнь да на булавки». Прождали его до вечера, он вихрем влетел в дом, сунул по пачке денег Злате и бабе Рае, чмокнул дочь в нос и сказал:

— То ли ещё будет!

— Папка, обожаю тебя! — воскликнула она, обалдев от огромности суммы, и повисла у него на шее.

— Солнышко, с Бабаней поделись, — засмеялся отец, подхватил вещи и понеслись на Курский вокзал. Успели на последнюю электричку. Приехали затемно, а утром Злата поднялась и первым делом нанесла боевую раскраску. Американскую палетку на тридцать два цвета купила у Алёнки. Что для художника создать креативный образ? Да ерунда, как нечего делать, и она широкой кистью нанесла зелёные тени, чёрным карандашом подвела глаза, ресницы превратила в опахала. Губы жирно обвела коричневой помадой, помусолила их, выпятила вперёд, посмотрела — отпадно! С трудом пригладила непослушные локоны, собрала в высокий хвост на макушке, в нескольких местах перехватила цветными резинками. Натянула серую короткую юбочку и чёрный топик с принтом на тонких лямочках, огляделась ещё раз — Андрюша офигеет!

Выплыла на кухню с ног до головы крутой московской штучкой. Баб Мане, видимо, не с кем было посплетничать, она притащилась пораньше и обе бабки гоняли чаи.

— Здрась-ьте! Баб Мань, Андрюшка спит?

— Чур меня, на кого похожая? — спросила та, а затем ехидненько так: — Не ты, случаем, в «Спид-инфо» на обложке? Свисток-то намазала!

— Не я, — фыркнула Злата и отвернулась, связываться с бабкой не хотелось.

— Ладно тебе, — осадила сестру Бабаня. — Зачем такое непотребство читаешь?

— Да я ничего, просто так. Спит ещё, что ему делать-то?

— А-а, разбужу тогда, — кинула Злата и направилась к выходу.

— Поешь сначала, — вдогонку сказала Бабаня.

— Не-е, потом, с Андрюшкой.

Она вышла во двор и потянулась, глубоко вдохнув сладкий утренний воздух. Слепящее желтоватое солнце припекало, разбрызгивая повсюду ленивую деревенскую дрёму. Солнечные веснушки пробились сквозь листву старой вишни и обсыпали сарай. Возле него деловито разгуливали пёстрые куры и перламутрово-зелёные индоутки. Всё близкое и родное, целое лето впереди, столько планов и Андрюша рядом. А прямо перед глазами «Ирисы» Ван Гога, его она очень любила. Фиолетово-голубые, они густо тянулись вдоль сетки-рабицы, лоснились арлекинскими нарядами в окружении остроконечных листьев. И нужно бы сделать набросок, чтобы не упустить этот мягкий прозрачный свет над цветочными коронами.

Злата ступила назад в сенцы и услышала скрипучий голос бабы Мани:

— Да в ихней Москве все такие. Видала в «Спид-инфо», голые задницы отклячут, секси называются.

— А те заняться-то и нечем, — осуждающе сказала Бабаня. — Тьфу ты, осссподи, только деньги переводишь.

— Вот ещё! Гвоздкова даёт почитать, у ей дети покупают. А там девки без трусов сидят раскоряченные. Добро своё напоказ выставят, а сами раскрашенные как Златка. Срамота одна, шалавы.

— Да наша-то при чём?

— При том. Им не семьи и дети нужны, только бы…., — баб Маня заматерилась. — Что и говорить, яблоня от яблони недалеко падает, или народная мудрость тоже не работает? У нас же всё теперь другое — и страна, и деньги, и пословицы.

— Чего плетёшь-то? Всё собрала, — возразила Бабаня и вздохнула: — Ребёнка хоть не тронь.

— Да я-то ничего, а шалава она и есть шалава. Коли мать такая, то и дочь.

Злата пошатнулась и навалилась на выкрашенную деревянную стену. Онемела, оглохла от монотонных ударов в ушах. Стыд нестерпимым жаром опалил от макушки до пяток, лоб покрылся испариной. Ничегошеньки не осознавала, развернулась, по лицу царапнула связка сушёного чабреца. Руками нащупала выход и пошла, не видя ни дороги, ни препятствий, как лунатик. Ткнулась грудью в железную калитку, нагретый металл обжёг голое тело над топиком. Отворила и побрела вниз по улице еле передвигая ноги на платформах, задавленная ужасом, многолетним враньём и предательством близких людей. И только внутренний камертон дребезжал на высоких нотах — ша-ла-ва, ша-ла-ва….

Туманным видением проплывали мимо дома с ухоженными палисадниками, какая-то дворняга выскочила облаять, но быстро захлебнулась, споткнувшись о стену невосприятия. Злата доплелась до озера, прошла по тёмным, скрипучим мосткам и шагнула в глянцево-серое зеркало воды. Ушла с головой, тело обдало прохладой, оно мгновенно покрылось мурашками. Медленно развернулась на спину и бессмысленным взглядом уставилась в яркое небо, перечёркнутое белой самолётной линией.

Озеро живописное, в окружении скорбных ив, в зарослях камыша и осоки у воды и пыльной полыни поверху. Особенно красиво, когда кувшинки зацветают, сказочная одолень — трава. Сколько раз бегали рано поутру, ещё затемно, смотреть, как выныривают тугие шишечки бутонов. Первые солнечные лучи коснутся поверхности и они разворачиваются в нежные жёлтые розетки.

У берега не так глубоко, плавать умели, но дети на середину без взрослых побаивались, рискованно: молва гласила — водяной утянет или русалка, хозяйка кувшинок. Скорее, так ребятню отпугивали, но местные поверья знали с малолетства. Десятилетиями утрамбованный пятачок у прогнивших мостков служил пляжем, деревенские загорали здесь дочерна ничуть не хуже чем на курортах. Старшие, как правило, подтягивались к вечеру. Кто-то просто усаживался на взгорочке, перекидываясь последними новостями в политике, другие резвились в воде с детворой, некоторые рисовались и короткими саженками отмахивали на другую сторону и обратно. Сейчас было пустынно, только мерный плеск воды у лица, да вялые привычные движения рук и ног. Ни мыслей, ни слёз, ни злости. Ничего, одно гнетущее отупение.

В следующую секунду правую ногу свело судорогой, Злата попробовала встать, но дна не почувствовала и снова окунулась с головой, от испуга нахлебавшись вволю. Грудь сдавило, икроножная мышца закаменела и выворачивала так, словно её выдергивали с законного места. Злата вынырнула на поверхность, шумно хватанула ртом воздух и снова вниз, в муть, в темноту, в холод. «Водяной, водяной тянет…». От страха руки не слушались, она молотила и молотила по воде нещадно, но намокшая одежда и тяжёлая платформа тащили вниз. Мозг безотчётно подмечал колебания воды, разлетающиеся брызги и синие проблески над головой. Ещё вдох, вода льётся через нос, давит на перегородку, заполняет собой всё и режет глаза. Цыплёнок, давно забытый утонувший комочек вспомнился сейчас, промелькнул белёсой плёнкой бусинок и тут же исчез, рассеялся в этой борьбе за жизнь. Задирая лицо вверх, Злата силилась дотянуться туда, где напоенный травами воздух, высокое небо и лето на двоих. Озеро, известное вдоль и поперёк, как обезумело, безжалостно затягивало в глубину, обещая благостный покой от жизненных потрясений. Барахталась отчаянно, но руки слабели, сдавались, подчиняясь воле водяного.

Боль миллионами иголок пронзила голову, заглушила ломоту в ноге, прояснила мозг. Злата вдруг поняла — её тянут, тащат прочь от тёмного омута. Не в силах пошевелиться, отогнать адскую пытку, закрыла глаза, отдаваясь во власть неизвестного спасателя. Кашляла, фырчала носом, прочищая лёгкие. На мелкоте знакомые жилистые руки подхватили подмышками и волоком втащили на берег.

Оба ничком распластались на траве, тяжело дышали, соприкасаясь мокрыми телами. Выбившиеся волосы паутиной оплели шею, набились в рот, Злата сплёвывала их долго, совсем ослабев, чтобы помочь себе. Глубоко вдохнула чистый воздух, как захлебнулась этим вдохом, и вышептала Андрюше в самое ухо:

— Ш-шалава она….

— Кто-о?

— Мать… моя….

— Дура! Что болтаешь? — хрипло выкрикнул он и подскочил на колени.

Ещё не отошёл от страха, изнурённый, но уже понимающий — произошло что-то жуткое, невыносимое, выматывающее душу. С осторожностью потянул щуплое девичье плечо в бисеринках озёрной воды. Она повернулась на спину, такая беззащитная в этой боли. Чёрные разводы на лице, глаза, окаймлённые чем-то зелёным, совсем как утопленница из сказок. Безвольные руки и ноги сломанной куклы, выпирающие ключицы и неподвижный взгляд в небо. Пустота, мутная пустота в зрачках как у мёртвой.

— Баб Маня… я слышала. Сказала — если мать шалава, то и дочь…. А Бабаня — ре-ребёнка не тронь…. А сама… сама только вздохнула.

— Старухи!.. Слышь?.. Старухи! Баб Маня злая, всегда была злая! Да она меня вечно обзывает, поняла?

— Ша-ла-ва, ша-лааа-ва…, — шептала Злата, слёзы, наконец, нашли выход и медленно поползли к вискам.

Он дёрнул её за руку, рванул на себя и она поддалась. Уткнулась в его шею, заплакала безудержно и тягуче, полынно. Горьковато-терпкий запах вплетался в щенячьи подвывания, выливаясь в невыразимое ощущение огромного горя. Зубы её отстукивали дробью, звук этот отдавал у него в ушах, пугал, испытывал. Но он держал крепко, сжимал такую близкую девчонку, стыдясь первых порывов плоти.

— Чьиии… чьиии…, Рыжуха…., — только и бормотал, не зная, что делать и с собой и с этим бескрайним горем, с которым справиться в четырнадцать лет немыслимо.

И следующий ужас накатил волной — Женщина, с её вспухшей, ещё не оформленной грудью, с амфорным изгибом тела, так доверчиво прильнувшая к нему. Не сестрёнка и подружка детских игр и совместных шалостей, обманутая всеми Женщина, в своём первобытном желании найти защиту у сильного мужчины.

Стискивал Златкино тело в прилипшей одежде, прижимал к себе и задыхался от невозможности спрятать и защитить. Качал, баюкал, нашёптывал какие-то слова, вытягивал на себя эту неизбывную боль. Ладонями спеленал милое чумазое личико, смотрел в заплаканные глаза.

— Не верь! Слышь?.. Не верь!

Кивнула, а у самой подбородок трясётся по-детски, губы распухли, и сил никаких не было, чтобы устоять и не захватить их в плен. Поймать, раз и навсегда запечатать грязное слово, прерывисто вылетающее ему в лицо.

Оба замерли в страхе перед неизвестностью, робко скользнули навстречу друг другу, солёный вкус её мягких губ мгновенно опьянил, заставляя бешено колошматиться сердце. Казалось, оно вот-вот проломит грудную клетку и выскочит наружу. Рук своих не чувствовал, дышал её дыханием, напуганным, бесконечно близким, дурманящим. В висках стучало молоточками, Андрюша с осторожностью притянул Златкину голову. Несмелая нежность наплевала на социальные условности и отвоёвывала право на жизнь у норм морали, беспощадно толкала в объятия взрослой любви. В целом свете исчезло всё, оставив наедине двух оглушённых подростков. И не было ничего правильнее и надёжнее этого первого поцелуя.

— Дурак!.. Ты брат, брат!

Злата всхлипнула, с силой оттолкнула его и вывернулась из рук. Проворно вскочила, но поскользнулась и грохнулась со всего маху.

— Дурак! — взвизгнула и беспомощно поползла вперёд. Наконец, поднялась и со всех ног припустила по дороге. Опустошённый, до крови закусивший губу, Андрюша остался стоять на коленях в жарких лучах июньского солнца. Не замечал, как две блестящие стрекозы переливались слюдяными крылышками, кружились в беспечной пляске у мокрого лица.

Так закончилось детство с его запахом полыни, свободы и лета.